Тому же великому Альфреду-дав-Куперу принадлежит фраза, однажды сказанная в присутствии учеников, кореживших головы над вероломным и тонко подстроенным под самоубийство преступлением: «Невозможно только то, что абсолютно невозможно!» Считать ли убийство антиквара в «закрытой комнате» абсолютно невозможным? Нет, и еще раз нет!Оттянутые подтяжки на сей раз с треском ударились о выпуклую грудь комиссара: жизнь продолжалась! Кстати, подумал Гард, вечер предстоит сегодня не самый плохой: свидание со старыми друзьями в уютном ресторанчике под названием «И ты, Брут!». Это были, надо сказать, не совсем обычные свидания: друзья собирались по первому зову любого члена компании, чтобы отметить крушение каких-либо больших или малых надежд и тем самым поддержать дух товарища. Они шутили, хорошо и вкусно ели, не стеснялись с выпивкой, всячески валяли дурака, и, как ни странно, эта форма дружеской поддержки отлично помогала, залечивая душевные раны. Впрочем, не только душевные, потому что друзья не исключали и других форм помощи: советом, рекомендацией, даже прямым участием в каком-либо деле, в котором, положим, запутался, увяз сотоварищ. Так или иначе, нынешняя встреча должна была состоять в двадцать ноль-ноль, столик уже был заказан инициатором, а им был добрый и старый друг Гарда журналист Фред Честер, которому в последнее время особенно сильно не везло.«Что ж, — подумал Гард, — сдается мне, что и я позабавлю своих друзей рассказом об убийстве в „закрытой комнате“, а то, чего доброго, стану кандидатом в герои следующего торжества!»Не знал в тот момент комиссар Гард, что невинный его рассказ в «Бруте» повлечет за собой совершенно неожиданные последствия… 2. Мне бы ваши заботы, господин учитель Неумение строителей или требования сопромата были тому причиной, только во всем городе нельзя было сыскать второго подвала с таким множеством нелепых и широченных колонн. Однако хозяин ресторанчика Жорж Ньютон ловко обратил недостаток в достоинство, проявив изобретательность, способную сделать честь даже его великому однофамильцу и, говорят, предку, хотя, по официальным данным, у того не было никаких потомков. Во-первых, Жорж Ньютон добавил ажурные перегородочки, сдвигая и раздвигая которые легко было разъединять столики так, чтобы посетитель мог чувствовать себя уединенно в таком «кабинете» и в то же время незамкнуто. Кроме того, обнаружив некоторые способности психолога, Ньютон использовал и колонны, расставив кресла вокруг них с таким расчетом, чтобы члены одной компании, собравшись вместе, были одновременно как бы и отдельно друг от друга, общаясь каждый лишь с соседом слева и справа от себя и не видя сидящих напротив именно из-за колонн, что вполне соответствовало или могло соответствовать их тайным, а иногда и явным желаниям; в конце концов, разные люди, в силу разных причин оказавшись в одной компании, получали возможность в «Бруте» без обид друг на друга, ненавязчиво и не грубо реализовать разные уровни общения. Именно топография зала подсказала хозяину идею специализации: ресторанчик должен был стать притягательным для небольших дружеских, — хотите, в кавычках, а хотите, и без кавычек, — пирушек. А поскольку владелец Жорж Ньютон не был лишен еще и юмора, то свою идею он интеллигентно выразил в милом названии ресторанчика: «И ты, Брут!», попросту называемом «Брутом».Расчет оправдался. «Кабинеты» пустовали редко, колонны тоже делали свое доброе коммерческое дело, и в зале действительно собиралось как теплое, так и несшее с собой холод Арктики общество.Не избежали этих сетей и друзья Гарда.Первые полчаса были безраздельно отданы ужину. Карел Кахиня, человек без определенных занятий, но всегда безумно занятый чем-то, был уместен в обществе комиссара полиции не более, чем бритва в бумажнике. Однако, подчиняясь законам дружбы. Гард и виду не подавал, что его ведомство уже давно скучает по Карелу; сейчас огненно-рыжий и фейерверочно талантливый — ах, только бы на мирные цели направить его талант! — Карел Кахиня, заказав себе поросенка под хреном, вгрызался в него с упорством землеройной машины. Владелец галантерейной лавки Валери Шмерль, Шмерлюшко, как ласкательно называл его Кахиня, каждый тщательно разжеванный кусочек мяса уныло запивал минеральной водой. «Уймите Шмерлюшко! — скосив глаза на товарища, воскликнул Карел Кахиня. — А то он так нагазуется, что взлетит под потолок!» — «Тебе все шуточки, а у меня печень!..» — плаксивым голосом ответил Шмерль. «Бери пример с тех, у кого печени вообще нет!» — И Кахиня показал вилкой на прямого, как палка, банкира Клода Серпино, обладателя холеных гусарских усов; Клод ел с такой обстоятельностью, что его тут же хотелось попросить учесть вексель. Дородный и пышноволосый профессор Рольф Бейли, облизав после выпитого стаканчика сочные губы, благодушно улыбнулся: «Не слушай его, Валери, трезвенники всегда дольше живут, чем забулдыги. Хотя, с другой стороны, какой смысл в этой жизни, я, право, не знаю…» Фред Честер почти ничего не ел. Он был погружен в унылые раздумья, его пальцы нервно скатывали хлебные шарики.— Семь! — отодвигая тарелку, провозгласил Карел Кахиня.— Что «семь»? — не понял Гард, да и все остальные с недоумением посмотрели на рыжего Карела.— Семь мякишей. Прессе пора прекратить поточное производство хлебоподшипников и исповедаться Полиции, Науке, Финансам, Торговле, а также Народу. Народ — это, конечно, я! — Кахиня важно ткнул себя вилкой в грудь.— Почему? — прихлебывая вино, спросил Бейли.— Что «почему»?— Почему ты — народ, а мы?..— Потому, — с готовностью ответил Кахиня, — что еще ни один политический деятель, обращаясь к ученым, банкирам, полицейским, журналистам и торговцам, не называл их «народом». А я, простой человек с улицы…— Не такой уж простой, — многозначительно вставил Гард, подмигнув Карелу одним глазом.— … человек с улицы, — настойчиво продолжал Кахиня, даже «не заметив» реплики Гарда, — удостоился этой чести. Разве вы не смотрели предвыборную телебеседу президента Кейсона с «простым и честным тружеником», то есть со мной, имевшую быть в среду на той неделе и повторенную сегодня в четырнадцать тридцать дня?!— Сколько же тебе заплатили? — тут же поинтересовался Валери Шмерль.— Сто кларков за пять минут эфирного времени.— Господи! Недельная выручка моей лавки! За пять минут болтовни!— Не за болтовню, уважаемый коммерсант, а за прямое, бесхитростное, от сердца идущее слово. Различать надо! Ладно, все это, как вы понимаете, зола… Выкладывай, Честер, из-за чего ты бьешь в колокол?Фред Честер криво улыбнулся. Из-за чего он ударил в колокол, созывая друзей? Собственно говоря, ничего уж такого страшного у него не стряслось. С первого дня, как он оказался сотрудником «Вечернего звона», шеф полагал его такой же принадлежностью редакции, как пишущую машинку или телетайп. В этом смысле ничего особенного не произошло. Но вот, представьте себе, неделю назад в заметке о выставке восточных ковров черт дернул Фреда написать, что «верблюд» по-местному «орван», а какой-то дотошный читатель немедленно позвонил шефу и сказал, что «верблюд» на самом деле по-тамошнему вовсе «арван». В любой другой газете никто внимания не обратил бы на такую чепуху, но тут шеф увидел в ошибке Честера не просто большой смысл, но и злую намеренность, — почему бы вы думали? Потому, что фамилия владельца газеты, то есть шефа, Орван! Даниэль Орван, черт бы его побрал! И он, конечно, решил, что Фред нарочно ошибся, чтобы объявить всему свету, что его шеф — верблюд! В итоге этот воистину верблюжий болван пригласил к себе Честера и объявил ему об увольнении по мотивам… некомпетентности! Почему? Потому что впрямую за «орвана» выгонять вроде бы неудобно: сотрудники будут посмеиваться и шушукаться по углам, а шеф как огня боялся закоулочных разговоров и долгого жевания его имени — недаром же он верблюд! Вот он и припомнил Фреду, как тот два месяца назад не совсем точно процитировал Эмерсона: «Консерватор — это постаревший демократ, а демократ — это вышедший в семя консерватор». Вообще-то у Эмерсона сказано не «демократ», а «аристократ». Но Честер не просто цитировал политика, занимающегося философией, а сам делал политику. Потому замена «аристократа» на «демократа» была им заранее обдумана, оговорена в самом тексте, тем более что в данном случае он, Честер, куда точнее выразился, нежели сам Эмерсон, который, к слову сказать, хотя и считал себя демократом, на самом деле был типичным «вышедшим в семя» консерватором, в чем никто уже давно не сомневается…— Ты что, на предвыборном митинге? — прервал Фреда Кахиня, иначе Честер не остановился бы.Фред умолк, извинился перед друзьями, затем обвел всех тоскливым взором и вдруг коротко произнес:— И еще Линда.— Вот это уже по делу, — сказал Клод Серпино. — Что выкинула она?Честер глубоко вздохнул, как это делают обычно дети после долгого плача: в несколько коротких приемов, как бы лесенкой. Друзья с искренним сочувствием посмотрели на него, потому что хорошо знали его жену и ее умение превращать мужа в выжатый лимон. Разумеется, как только Линда узнала об увольнении, она немедленно напомнила Фреду, что еще надо вносить взносы за дом, за машину, не говоря уже о том, что у Патерсона ею заказана шляпка, которую нельзя не взять, — что скажут Клоуки и Гиршнеры, когда узнают, что заказанная вещь оказалась невыкупленной, ей невозможно будет выйти на улицу! И что Фред, кого бы он ни строил из себя, конечно же стопроцентный неудачник, ему бы брать пример с Клоука, который не побрезговал в свое время чисткой ботинок, зато теперь имеет весьма доходную сапожную мастерскую и собственный дом, что куда важнее всех интеллектуальных разглагольствований и всех, с позволения сказать, «дружеских компаний». И это кто же такие «интеллектуалы»? Неужто темный махинатор Карел Кахиня, по которому давно скучает тюремная камера?! («Это уже слишком, Фред, мог бы и не цитировать!») Или богач Клод Серпино, который по наследству получил свои миллионы и палец о палец не ударил для того, чтобы заработать собственными руками хотя бы один кларк, а теперь готов удавиться за каждый лемм?! (Клод только крякнул при этих словах Фреда и с интересом посмотрел на Шмерля, до которого, по-видимому, дошла очередь). А этот тщедушный галантерейщик, тоже мне «интеллектуал», уткнувшийся в свои подвязки и штрипки, в то время как его толстозадая Матильда… («Фред!» — поднял руку Гард, останавливая друга и тем самым переводя огонь на себя, поскольку Честера уже несло.) Ах уж этот великий мыслитель Дэвид Гард, полюбуйтесь на этого «интеллектуала», чьи идеи относительно торжества справедливости и общества без преступлений по достоинству могут оценить лишь фокстерьеры, служащие в полиции ищейками! («Благодарю, — слегка поклонился Гард. — Переходи к Рольфу».) Смешно сказать: профессор! — но за какие такие научные открытия этот Бейли накачивает и без того громадное пузо, если даже тебе нечего писать о нем во вшивом «Вечернем звоне», тоже мне, нобелевский лауреат! («Так его, родимого! — подхватил Карел Кахиня. — Пусть знает глас народа! Или дать тебе, дорогой Рольф, последнее слово для оправдания?»)Все засмеялись, поскольку неловкость каждого была с лихвой компенсирована неудобством всех остальных.— Я предлагаю выпить за Линду, — сказал вдруг Гард, поднимая бокал. — В конце концов, мужчины мы или нет? Фред, не забудь сказать Линде, что мы проявили по отношению к ней рыцарское благородство.С этими словами он опрокинул в рот содержимое бокала, и его примеру последовали остальные, кроме Валери Шмерля, который, едва отхлебнув глоток минеральной, наклонился к Рольфу Бейли и шепотом спросил:— Чего она там проехалась по поводу моей Матильды, ты не понял?— А! — сказал Бейли. — Обычная женская зависть, выкинь из головы, дорогой Валери… Друзья, давайте все же подумаем, как помочь Фреду, тем более что, насколько я понимаю, наш уважаемый банкир теперь уж точно не намерен брать преподобную Линду на свое иждивение!Клод Серпино снова крякнул, но уже с другим оттенком. Если в первый раз его «кряк» означал недоумение или, может быть, даже сердитость, то сейчас — прямодушное согласие со словами Бейли, ибо Серпино полагал, что деньги в наше время не цементируют, а скорее разъедают человеческие отношения, особенно в тех случаях, когда они претендуют на дружеские.— Да, надо что-то придумать, — поддержал профессора Карел Кахиня. — Если мы не вместе, то, спрашивается, зачем мы здесь?— Собственно говоря, я не прошу помощи, — резко заметил Честер. — Просто хочу излить душу.— Вот тебе телефон, — чиркнул на бумажной салфетке цифры Кахиня. — Позвони в бюро «Душа в душу» и изливайся с утра до ночи. Кому еще хочется? — обратился он к присутствующим.Все промолчали. Тогда Карел, сразу став серьезным, сказал:— У меня есть идея. Надо сделать Фреда Честера, обладающего, как известно, дурацким, но в то же время независимым характером, официальным газетным чертом.— Кем-кем? — не понял Шмерль.Впрочем, и все остальные с удивлением посмотрели на воинственно настроенного Карела.— Карел, — сказал Гард, — не увлекайся. Что ты имел в виду, говоря о редакционном черте?— Даже всемогущий Бог, — веско начал Кахиня, — не мог обойтись без Сатаны. А кто такой Сатана, переводя его титул и должность на современный политический язык? Узаконенная оппозиция! Кто-то ведь должен отвечать за несовершенство мира, господа! Так и в газете. Готов спорить, что Орвану, хоть он и верблюд, надоело талдычить в своей газетенке все одно и то же, — пресно! Для игры с читателем ему нужна изюминка: внутренний оппозиционер! Пусть Честер продаст Орвану эту идею: я, мол, буду у вас чертом. Сатаной, а вы меня в вашей же собственной газете будете превращать в отбивную котлетку. Уж если это не свобода слова… Политично и очень доходно: мы, народ, обожаем скандальчики, кухонные свары и прочие виды полоскания грязного бельишка.— А что? — сказал Гард. — В этом что-то есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38