— Силен тот воин, кто умеет себя победить, — шепотом отвечаю ему.
Я твердо решил: в этот день огня не открывать. Надо узнать, есть ли на этом участке фашистские офицеры, какого ранга; определить подходы к роднику в зарослях.
Нервы были натянуты до предела. Решил немножко отдохнуть, покурить. Спустился на дно окопа и только раскурил цигарку, как Куликов позвал меня:
— Нет, ты только посмотри, что они, гады, делают!
Я отложил в сторону цигарку, взял артиллерийскую трубу. Да, картина интересная, можно сказать, соблазнительная.
На той самой площадке, где час тому назад стоял, как на выставке, солдат с ведром, теперь умываются офицеры. Разделись до пояса. Солдат поливает на спины из алюминиевой кружки. Рядом лежат три фуражки с офицерскими кокардами.
— Ты только посмотри, главный, как им весело на нашей земле, — не унимался Куликов, — как они себя свободно ведут, а мы, хозяева, грязные, согнулись, как перочинные ножи, лежим среди трупов, нюхаем зловоние. Давай повеселим их, посмотрим, как они после нашей музыки будут смеяться!
— Не трогай, пусть еще день поживут, даем им жизнь в рассрочку. И помалкивай, разговор мешает делу.
Николай опять обиделся:
— Нерешительный солдат только на танцах сам себя узнает.
Мы еще недолго препирались — дали себе отдых — и снова притихли.
На высоте 102,0 началась перестрелка. За водонапорными баками послышался гул танковых моторов.
Теперь я хорошо разглядел, куда уходят фашисты. С площадки они спускаются в траншею и исчезают под берег оврага — в блиндажах. Там им не страшны ни бомбежка, ни обстрел. Эту часть овражного берега они превратили в крепость. Подступы к подземным укрытиям прикрываются дзотом с двумя пулеметами. Амбразуры дзота задвигаются стальными плитами. Блиндажи и дзот связаны между собой траншеей, по которой часто бегают солдаты.
Уже полдень. Мучают жажда, трупный запах. Уходя от своих, мы не рассчитывали, что задержимся, и продуктов не взяли.
Заработал пулемет. Мы хорошо видим его. Через наши головы засновали пули. Уж очень соблазнительный момент. Установили прицелы на триста метров, выстрелили одновременно. Пулеметчик продолжал свое дело. Будто мы стреляли в него холостыми патронами.
Бой на нашем участке прекратился так же внезапно, как начался. Мы с Николаем сидели молча. Нас грызла совесть за промах. В голову лезли разные мысли: потерялась острота зрения, испортилась оптика, нарушилось дыхание, стал «дергунком» — разучился плавно нажимать спуск…
Смотрю на Куликова. Он уронил голову на край каски, сопит. Тоже разгадывает причину промаха.
— Ладно, Коля, поспи немного, — говорю ему для успокоения, а сам уже ругаю себя на чем свет стоит: мы же стреляли сверху вниз, а в таких случаях расстояние всегда скрадывается, тут нельзя верить глазомеру с первого взгляда, надо накидывать минимум одну восьмую к привычной сумме метров! И еще одно: от бесконечного огня из всех видов оружия воздух нагревается и колеблется, получается зрительный мираж, он порой обманчиво приближает цель к глазам. На это тоже надо давать поправку или делать пристрелку, хотя бы по ложным целям.
В овраге снова заработал фашистский пулемет. Куликов прильнул к оптическому прицелу своей снайперки.
— У меня прицел триста пятьдесят, ты передвинь на четыреста, — подсказал я.
Прицелились, опять ударили вместе. Пулемет замолчал. Убил пулеметчика Николай. Моя пуля не долетела.
Наступили сумерки, и мы с Николаем направились в пункт сбора. Здесь жизнь шла своим чередом. Снайперы докладывали о своих удачах. Каждый убитый фашист — целая история… Принимал «трофеи» Охрим Васильченко. В руках он держал кусок фанеры и огрызок толстого плотницкого карандаша.
— У меня, как у бывшего бригадира тракторной бригады, учет организован на «пять», — приговаривал он, ставя против каждой фамилии цифры 1, 2, 3…
Против моей Охрим поставил ноль.
— У вас, товарищ главстаршина, я вижу, непорядок. Так будешь дальше работать — на черную доску попадешь.
Солдат из третьего батальона принес ужин. Поставил рядом с термосом вещевой мешок, до отказа набитый патронами, гранатами, и торопливо убежал от нас.
Незадолго до рассвета блиндаж снайперов снова опустел. По намеченному мною плану все разошлись на огневые точки. В этот день я решил блокировать фашистский дзот и «офицерскую» площадку силами трех снайперских пар. Себе и Куликову выбрал новую позицию, невдалеке от вчерашней.
В моих руках перископ. Но с новой позиции дзота не видно. Оставляю на месте свою каску и отползаю чуть в сторону. Вот он, вход в блиндаж. Оттуда высунулась и сию же минуту спряталась рыжая голова в офицерской фуражке. Сообщил об этом ребятам. Все три наши пары разместились так, что можно переговариваться. Они обрадовались, замерли в ожидании цели.
Рядом с блиндажом, в траншее, показалась фуражка. Виден краешек фашистской эмблемы. Фуражка постепенно поднимается, уже заметно всю эмблему до козырька.
— Видишь? — спросил я Куликова.
— Вижу.
— Это фашистский снайпер в засаде, придумал дешевую приманку. Фуражка спряталась.
— Передержал, — заметил Куликов.
— Почему на нашем участке появился снайпер? — спросил я. Николай пожал плечами:
— А черт его знает. Видно, решил умереть раньше срока…
— Это все правильно, но ты вчера срезал пулеметчика. В какое место ему влепил?
— В голову, — ответил Николай.
— Этим самым ты бросил их снайперам перчатку. Они твой вызов приняли. По точности попадания тебя узнали. Нужна кукла, похожая на тебя.
Неяркое солнце слегка пригревало плечи, слабый ветерок приятно освежал лицо — последние ласковые денечки уходящей осени…
Наступило время обеда. К блиндажу пробирался согнувшийся солдат. Оружия у него никакого не было, только один котелок мотался в руке. Мы обменялись впечатлениями и решили не трогать солдата — пусть живет, уж очень вид у него затрапезный, жалкий…
Прошло еще минут десять или чуть больше, и тут из-за поворота траншеи показался здоровенный лощеный фашистский офицер. Следом за ним, закинув на плечо винтовку с оптическим прицелом, шел гитлеровский снайпер. Позади снайпера из-за поворота той же мелкой траншеи выходили еще два офицера.
Один за другим прогремели четыре выстрела, и все четыре гитлеровца легли как подкошенные. Брошенная Куликовым перчатка так и осталась неподнятой. Соперника мы отправили в «крестовый батальон».
Проходило время, возле убитых никто не появлялся. Мы было заскучали. И вдруг на наш участок обрушился массированный огонь артиллерии и минометов.
Мы забрались в свои подкопы, сидели и считали, сколько снарядов и мин разорвалось поблизости. Когда мина приближается к земле, ее хвостовое оперение свистит так, что кажется, будто кишки у тебя из живота тянут. Думаешь: «Вот, наверно, моя». А она, глядишь, ударила по другой траншее.
Показались девятки пикировщиков. Видать, важную птицу мы подшибли, коль авиацию вызвали. Одна из бомб угодила в нашу траншею. Изрядно потрепало взрывной волной. Васильченко и я оглохли, Куликов и Морозов отделались легким испугом.
Больше двух часов авиация, артиллерия и минометы долбили наш участок.
Когда все стихло, пришел возмущенный лейтенант Федосов.
— Что это фашисты, как с цепи сорвались, что вы тут наделали?!
От бомбежки и обстрела пострадала и батарея противника около железнодорожного туннеля. Деревянные щиты, что скрывали орудия от наших глаз, разнесло. Орудия стояли «раздетые». Возле них копошились расчеты. Вышли из укрытий и офицеры.
Вот теперь пришла пора поработать нам!
Вскинув на бруствер винтовки, снайперы буквально расправлялись с орудийными расчетами. Первыми выстрелами уложили офицеров. Работавшие возле них солдаты остолбенели, не понимая, в чем дело. Азартный Двояшкин, а за ним и Шайкин заклацали затворами. Еще парочка фашистов ткнулась носом в землю. Только теперь там поняли, в чем дело. Оставшиеся в живых наводчики и заряжающие нырнули в укрытие. Теперь несколько дней не будут появляться возле орудий в светлое время, а ночью, как известно, из орудий можно расстреливать только темноту. Обезвредили мы их основательно.
Вечером, подводя итог дня, я спросил:
— Теперь ясно, почему нельзя было спешить вчера?
— Готовь, главный, новый план, — ответил Николай Куликов.
Глава 13.
Солдатское небо.
Солдатское небо над боевыми позициями всегда кажется с овчинку. Постоянно чего-то не хватает: то еды, то боеприпасов, то нет условий для отдыха. Зато вдоволь, хоть отбавляй, опасности. Попросту — гляди в оба, иначе смерть. А если начнется непогодь, считай: дыра в небе открылась именно над твоей головой, и все, что есть на свете мокрого, слякотного, холодного, предназначено для тебя, чтоб ты продрог до мозга костей. И кажешься ты себе тогда огромным неукрываемым великаном.
Но это же чувство в бою имеет и другую, драгоценную, на мой взгляд, сторону. Без него пет и не может быть боеспособного солдата.
Попытаюсь объяснить это но личным ощущениям.
Идет бой, и тебе кажется, что все пули, мины, снаряды и даже бомбы нацелены в тебя. Значит, для врага нет более важной цели, чем ты. А раз так, то не будь простофилей, не подставляй себя дурацкой пуле и слепому осколку: у тебя есть голова, задавай врагу побольше загадок, превращайся из великана, над которым небо с овчинку, в неуязвимую малозаметную цель.
Однако чувство великана не должно покидать тебя: ведь если туда, где ты действуешь, направлен весь огонь врага, значит, это важнейший участок; под тобой, под твоей грудью — та самая точка, которую можно назвать центром фронта или даже центром земли. В этом тебя никто не разубедит.
Вот какой ты солдат: великан — потому что центр земли прикрыл собой; неуязвим — потому что ни пули, ни осколки, ни адский огонь не сломили тебя.
Во время оборонительных боев в Сталинграде не было такого дня, чтобы по всему фронту наступило затишье. И когда я говорю тут о тишине или каких-то паузах, то, конечно, речь идет лишь о тех участках, где мне приходилось действовать. Например, на южных склонах Мамаева кургана.
И опять же эти замечания о тишине исходят из солдатского понятия о важности своего рубежа. У нас наступила тишина, и кажется: везде, по всему фронту противник примолк. На самом деле сталинградская земля не переставала гудеть и стонать от ударов авиации и артиллерии ни днем, ни ночью. Атаки сменялись контратаками, отдельные взрывы перерастали в сплошной гул то в районе завода «Красный Октябрь», то на подступах к стенам завода «Баррикады», то в центре города. Но мы уже привыкли к этому сплошному гулу сражения и замечали перемены в напряжении боев лишь у себя, на скатах кургана, да у ближайших соседей справа и слева.
Вот и сегодня после того, как мы удачно продырявили несколько офицерских голов возле блиндажей в овраге и на противотанковой батарее, у нас наступило затишье. Но и оно было относительным: пулеметы противника, не переставая, хлестали по брустверам наших окопов, стреляли вдоль оврага, отдельные пули впивались в крышу блиндажа, где мы собирались на отдых.
Еще засветло начался дождь, Мелкие воронки наполнялись водой. Под дождем стояли котелки, ведра, термосы. Охрим Васильчонко готовил баню, разумеется, без парной. Просто растянули над окопом плащ-палатку и стали мыться. Вместо мочалки — кусок солдатской шинели. Шутили, мечтали о березовом веничке. Вымывшись холодной водой, голыми бежали в блиндаж, крутили, выжимали вроде бы постиранное белье. Оно было грязное, однако другого для нас никто не припас: вещевые мошки заполнены гранатами и патронами.
Блиндаж для солдата — это и кухня, и спальня, и баня.
Сегодня уже вторично в наш «дворец» заглянул капитан Аксенов — помощник начальника штаба дивизии. Но заданию командира дивизии он изучает опыт групповой снайперской работы на переднем крае. Наша группа, видать, понравилась ему.
— Побывал, — говорит, — у соседей справа и слева, снова к вам потянуло.
В такую дождливую промозглую ночь мы могли смело спать, зная, что фашисты в наступление не пойдут, хотя их артиллерия и минометы вели методический обстрел наших позиций.
Стены блиндажа ходили ходуном, но мы сидели спокойно.
— Нет ли у вас лишнего сухарика? — робко спросил капитан Аксенов. — С утра ни крошки во рту.
Охрим Васильченко, дежуривший по «кубрику», как в шутку мы называли свой блиндаж, огорченно развел руками: дескать, сами вторые сутки ждем ужина.
Капитан Аксонов подвинулся к лампе и под ее слабым светом развернул свою тетрадь, чтобы записать наши сведения и впечатления за минувший день.
Я вышел к дежурному снайперу. Дождь лил по-прежнему, темнота, хоть глаз выколи.
Над оврагом взметнулась осветительная ракета-фонарь. Его подвесили на парашюте минометчики противника. Покачиваясь, огонь оседает так медленно, что кажется, будет висеть до утра. На той стороне оврага под лучами «фонаря» застыли две человеческие фигуры. Я окликнул:
— Кто там?
Ответа не последовало.
Выскочил на блиндажа Двояшкин. Узнан, отчего крикнул дежурный, метнулся в блиндаж, схватил автомат и по колено в воде побрел на ту сторону оврага. Туда же направился Охрим Васильченко, а меня позвал к себя капитан Аксенов.
Прошло еще несколько минут. У входа в блиндаж вспыхнула спичка. Затем откинулась в сторону палатка, и под звон жестяного ведра с напускной важностью вошел Охрим, за ним Двояшкин. Они привели давно ожидаемых желанных гостей — Ахмета Хабибулина, нашего подносчика боеприпасов и питания, и политрука Степана Кряхова.
Кряхов поздоровался со всеми за руку, снял со спины до краев набитый вещевой мешок, подвинул —его к Ахмету и сказал:
— Разбирай!
На этот раз нам принесли продуктов больше, чем мы ожидали. Среди консервных банок «второго фронта» лежали осьмушки махорки-полукрупки.
Охрим Васильченко весело гремел котелками. Потом все умолкли, сопели, чмокали. На отсутствие аппетита никто не жаловался, да и каша была очень вкусная. Даже капитан Аксенов приговаривал:
— Хороша каша, хороша…
Все знали, что Кряхов, как всегда, принес новости об обстановке в Сталинграде, свежие газеты, письма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24