— И сегодня воды не будет?
— Выдержим, не страшно, — утешал я товарищей. Губы у них потрескались, лица осунулись.
И вдруг вспыхнул огонек в глазах Кострикова. Солдат плюхнулся на дно траншеи, широко разбросав ноги, запрокинул голову и громко закричал:
— Братцы, вода!
Он радостно улыбался и молчал. Мы смотрели ему под ноги и ничего не видели. Наконец Грязев не выдержал:
— Ну говори, где там твоя вода? Костриков сузил свои черные глаза.
— Где вода, спрашиваешь? А вон сколько фашистов валяется, видите?
— Ну и что? — ответил своим густым басом Грязев.
— Так у них же вода во фляжках… Надо обыскать убитых.
— Резон, — согласился Куликов. Он больше всех страдал от жажды.
— Резон-то всегда резон, — сказал Двояшкин, — но такую вылазку надо прикрыть огнем…
Я, Куликов и Двояшкин сразу двинулись к своим точкам. Едва я успел прижаться к прикладу, как в прицеле замелькали каски. Прошло несколько секунд, и фашисты выбросили на бруствер пулемет, открыли огонь. Переложив поудобнее винтовку, я дал выстрел. Пулемет умолк. Свежей головы у пулемета не появилось, и мне стало ясно: за мной следят, надо менять позицию. Оставив вместо себя чучело в каске, я захватил свой окопный перископ и стал передвигаться но траншее к другим чучелам, чтоб заменить одно из них собой.
Тем временем Грязев и Костриков заканчивали свою «операцию» — вылазку за фляжками. Они выбрали для этого место возле нашего старого КП. Так мы называли свой пункт сбора, явочный окоп. Когда нужно было собраться, поднималась моя пилотка. Однако на этот раз пилотку выставил Костриков. Я даже не поверил, что они так быстро управились. Но когда пришел на КП, то увидел на плащ-палатке у ног Кострикова пять баклажек. В них была какая-то ржавая, горькая жидкость. В хорошее время не прикоснулись бы к ней, а тут глотали с жадностью. И сразу все ожили.
Часам к десяти утра слева от нас, на южных скатах кургана, началось усиленное движение солдат противника. Они передвигались но глубокой траншее вниз, к своей противотанковой батарее, орудия которой были нацелены на туннель под железной дорогой. Это была засада против наших танков, которым, если бы началось наступление, орудия действительно могли нанести большой урон. Но танков у защитников центра города было мало, и о большом наступлении мы тогда еще не могли и думать. Поэтому для борьбы с орудиями были выставлены лишь два наших снайпера — Воловатых и Подкопов. Они заняли хорошие позиции, замаскировались и метким огнем понемногу выводили из строя прислугу орудийных расчетов. Вот почему днем на батарее была обычно мертвая неподвижность. Сверху, со склонов Мамаева кургана, нам хорошо были видны эти орудия — они прижались к южному подножию высоты, как замороженные ужи, и казались забытыми. Мы уже не обращали на них внимания. И в этом была наша ошибка. Ведь вот двинулись сегодня к батарее солдаты противника, но возле орудий не показываются, где-то притаились, готовят против нас какой-то коварный ход. Какой же?
Внимательно вглядевшись, я заметил, что у большой траншеи появились «усы» — узкие неглубокие щели с круглыми ямками на концах. Стрелковые ячейки. Как мы прозевали? Когда их успели выкопать? Сегодня ночью? Не может быть. Неужели моя лопата-телефон обманула меня? Едва ли.
В этот момент Воловатых обнаружил новую группу немецких солдат. Они скопились в створе ориентира номер пять — так мы назвали разбитую зенитку-пушку на склоне кургана. Это всего метрах в восьмидесяти от нас.
— Ориентир номер пять: вижу противника! — доложил Воловатых.
Не успел я сказать и слова, как Саша Грязев, схватив две противотанковые гранаты, бросился вдоль окопа.
— Стой, назад! — крикнул я.
Саша остановился и, широко расставив ноги, вдруг посмотрел на меня так укоризненно, что мне показалось — его серые глаза сейчас метнут искры.
— Главный, разреши убить фашистов! И позицию заодно разрушу, — сказал он с иронией и, помолчав, серьезно добавил: — Не всех же тебе бить, дай и другим счет увеличить.
Врасплох застал меня этот упрек. Мы в самом деле вели личные учетные листы — «личный счет мести фашистам», где каждая цифра за каждый день заверялась подписью очевидцев удачных выстрелов. На моем счету было действительно больше всех. Об этом свидетельствовала и подпись Саши Грязева. Что ему сказать сейчас? Он стоял в вопросительной позе, ждал моего ответа. Все, затаив дыхание, смотрели на нас.
За живое задел меня Саша. Я махнул рукой в знак согласия. Саша улыбнулся торжествующе:
— Давно бы так!
А меня мучила совесть. Я старался припомнить, где же и когда я злоупотреблял своей властью, то есть увеличивал свой счет, а напарника держал как приманку, мишень!
Все молча курили, видя, как я переживаю.
— А все же, ребята, это покупка. Беги, Николай Остапович, — попросил я Куликова, — догони Сашу и скажи ему, что сейчас он попадет в ловушку: там в стрелковых ячейках может быть снайпер.
Куликов не успел догнать Сашу.
Швырнув гранату, Саша опоздал присесть. Вражеская разрывная пуля попала ему в правую сторону груди.
Я подбежал к нему. Он не стонал. Спокойно вынул комсомольский билет и сказал:
— Возьми, Вася… Ты прав, это засада снайпера… Передай товарищам, что умираю коммунистом…
Мы сняли с него гимнастерку, чтобы перевязать разорванную грудь.
Правая рука висела, как плеть, кровь била из раны. Бинтовать было нечем. Мы сняли с него тельняшку, чтобы сделать перевязку.
Снова вспыхнул огонь в глазах Александра. Он выдернул из моих рук окровавленную тельняшку, надел ее на штык, встал, потряс винтовкой в сторону врагов.
— Знайте, бандиты, победа наша!
И упал на руки товарищей.
До фашистской траншеи было метров восемьдесят. Немецкий окоп от разрыва гранаты не пострадал, а мы потеряли от единственного выстрела такого богатыря…
Как я клял себя за то, что не проявил твердости, не остановил Грязева…
В комсомольском билете Александр Грязев оставил завещание своему сыну:
«Не тот патриот, кто много говорит о Родине, а тот, кто готов отдать за нее жизнь…
Во имя Родины и твоей, сынок, жизни я готов на все. Расти, дорогой мой малыш, учись. Родину люби не словами — трудом люби».
На могиле Саши мы поклялись отомстить фашистам за его смерть.
Тяжелым был этот день, хотя сильных атак немцы не предпринимали. С воздуха не бомбили. Лишь дважды от водонапорных баков подымались в атаку фашистские цепи, но обе атаки мы отбили автоматным и пулеметным огнем. Снайперские винтовки были в это время укрыты плащ-палатками.
Солнце катилось вниз, Зарумянился горизонт. Подул слабый ветерок, лишь по перемещению дыма можно было установить его направление. Ржавая пыль ровным слоем ложилась на землю, на наши плечи.
Наконец наступила ночь. Черно-сизым бархатом отливал восток, а на западе все блестела светлая полоска. Я смотрел в ту сторону в каком-то оцепенении: смерть Саши Грязева придавила меня. Не хотелось ни есть, ни пить, ни двигаться. Лишь слух машинально отмечал, что делается в стане врага.
Внизу, около железной дороги, раздавался металлический лязг. Наверно, артиллеристы противника ремонтируют орудия. Хорошо были слышны окрики офицеров на высоте. Там же застучали дежурные пулеметы — боятся гады или веселят себя пустой стрельбой.
Неожиданно спустился густой туман, хоть глаза коли. Это взбодрило меня: такая темнота помогает лазутчикам — могут приползти сюда за «языком»…
Однако случилось то, чего мы уже и не ожидали.
Под прикрытием тумана к нам пробрались солдаты из третьего батальона. Командовал ими лейтенант Федосов, бывший начальник штаба второго батальона. И на этот раз он был, как всегда, навеселе.
— Сматывайте свои удочки и уходите в тыл, — распорядился он. — Командир полка майор Метелев приказал.
— К чему такая поспешность? — спросил я.
Федосов, прикуривая папиросу от зажигалки, в упор исподлобья посмотрел на меня. Веки воспаленные, припухшие.
— Не твое дело, — ответил он хриплым голосом. Видно, неважное у него настроение.
К нам подошел политрук Степан Кряхов, поздоровался. Федосов ушел вдоль окопа размещать людей по огневым точкам.
Когда мы остались вдвоем, Кряхов рассказал мне, что у Федосова за пьянку отобрали комсомольский билет и решили отправить на самый опасный участок обороны.
— Значит, все прибывшие сюда отбывают наказание? Кряхов ответил:
— Да.
— Тогда ответь: за что тебя направили к нам?
Он немного помолчал, подумал, потом заговорил тихим голосом:
— Я политработник, отвечаю за все, в том числе и за моральное состояние людей, за их проступки. Но люди эти ведь не потерянные для нас. Вот и хочу помочь им тут искупить свои ошибки…
Мы разговорились, что называется, по душам, и под конец я попросил Кряхова передать командиру полка: уходить снайперам с этого участка нельзя, мы должны отомстить за Сашу Грязева, помочь новичкам; просим только суточный отдых на прежних позициях.
Глава 11.
Найди снайпера!
Помните детские «загадочные картинки»? Причудливое переплетение штрихов, линий. И задача — «найди мальчика!». Забавная игра.
Сколько таких «картинок» пришлось нам разгадывать среди сталинградских развалин! Только проигрывать в той игре нельзя было.
За много дней, проведенных на Мамаевом кургане, снайперы не отдыхали ни днем, ни ночью. Гасла инициатива, терялась изобретательность. Мы знали, что под каждым бугорком может скрываться опасность, но нас постепенно одолевало безразличие. Ведь если для выстрела снайперу требуется несколько секунд, то для того, чтобы обнаружить цель, приходится часами напряженно следить за передним краем противника. Но что может заметить смертельно усталый человек? Ничего, или просто подставит свою голову под пулю. И появлялось бессознательное стремление уклониться от поединка.
Поэтому командир полка дал нам суточный отдых. Наш участок обороны усилился группой бойцов лейтенанта Федосова, опасность полного окружения миновала, и мы могли теперь немного поспать. Но перед тем как забраться в свои «спальни» — ниши под берегом оврага, мы рассказали и показали новичкам, чем опасны траншеи на Мамаевом кургане. Для новичков курган, вероятно, казался безлюдным.
Проспали мы целый день. Разбудил меня стук котелка над самым ухом: принесли ужин.
После гречневой каши с мясом и горячего чая снова потянуло в сон. Время, отпущенное командиром полка на отдых, еще не истекло, и мы опять нырнули в ниши.
Проснулись через несколько часов, когда ухнул разрыв мины в овраге.
Где-то рядом строчил фашистский пулемет. Трассирующие пули, как в вату, впивались в нависшую над нами стену оврага. Я заметил это уже возле перископа на снайперском пункте. Наблюдал не ради любопытства: надо обнаружить пулемет и заткнуть ему глотку, если не сейчас, в темноте, то с рассветом. Обнаружить его можно было по светящейся трассе пуль, но пулемет быстро умолк.
Ко мне подошел Двояшкин, присел рядом. В овраге что-то загремело: пустые консервные банки или котелки. Гитлеровский пулемет снова заговорил.
— По какой цели он стреляет? — спросил я. — Кто уронил котелок?
— В овраге много раненых новичков. Это они возле медпункта гремят котелками, — ответил Двояшкин.
— За подранками охотится! — возмутился я. И тут же решил во что бы то ни стало найти пулеметчика и продырявить ему голову.
С рассветом закипел бой, и я, сменив под этот шумок позицию, наконец обнаружил «охотника за подранками». Его голова тут же попала в перекрестье моего прицела. Пулемет замолк.
После этого выстрела я спустился в овраг, к раненым новичкам, что прибыли вчера ночью. Очень важно было знать, где и при каких обстоятельствах они были ранены. Особенно меня интересовали нулевые ранения. Ведь каждая рана имеет свою особенность и может подсказать, какие стрелки появились тут у противника.
У входа в санитарный блиндаж сидел широкоплечий, коренастый солдат. Кто черные глаза блестели испугом и радостью, и где-то в глубине их теплилась та острая солдатская шутка, с которой бойцы даже перед смертью не расстаются. Рот солдата был закрыт широким бинтом. Винт на подбородке насквозь пропитался кровью, побурел. Рядом с каской лежала какая-то порванная книга без обложки, а между ее листами — огрызок простого карандаша. На больших грязных руках солдата, на гимнастерке виднелись запекшиеся следы крови.
Он был ранен еще вчера утром.
Степан Сафонов — значилось у него в солдатской книжке.
— Как это тебя, Сафонов, угораздило подставить голову под фашистскую пулю?
Солдат посмотрел на меня укоряющим взглядом. Видно, хотел послать подальше, но я терпеливо ждал ответа. Наконец он взял карандаш и написал на листке книги нервным почерком:
«Ты, видать, так твою растак, еще не нюхал моей зуботычины. Хочешь, дам?..»
— Пожалуйста, — ответил я, — только не раздражайся и помоги мне установить, где и как тебя ранило. Это очень важно.
Только из третьего исписанного листка я узнал, что Сафонова ранило в рот, когда он прикуривал от цигарки товарища.
— А где тот солдат, что дал тебе прикурить?
«Мой друг, Чурсин, остался на передке, ждет своей очереди, ему тоже скоро влепят», — последовал письменный ответ.
Я зло выпалил:
— Растяпы! Мы целую неделю на высоте, но своих голов фашистам не подставляли, а вы ночь переждали — и половина команды вышла из строя. Как это получилось?!
Сафонов что-то начал писать в ответ, но я уже не стал читать, убежал на свои позиции.
По траншее проскользнул к могиле Саши Грязева, потом спустился в яму. Тут можно стоять во весь рост. Надо обдумать, как действовать против снайперов противника. Наверняка они на этом участке есть, но работают очень осторожно.
Фашистские снайперы, как правило, устраивали свои посты в глубине обороны, а мы вылезаем на самый передний край. У них много ложных позиций. Как отличить ложную от действительной? Небольшой опыт уже подсказывал мне: нужны наблюдательность и большая выдержка.
Скажем, на заре где-то мелькнет отблеск зажигалки — снайпер закурил. Засекай эту точку и жди: должна показаться паутина табачного дыма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24