Если Ванька попадался на глаза техничке Ефросинье Поспеловой и она замечала деревянно-белые пятна на лице парнишки, тогда удавалось ему по ее милости проникнуть в полутемный коридор. Сперва кривая Фроська отшлепывала Ваньку тяжелой ладонью, а потом добрела и варежкой оттирала ознобленные места. Жалости у технички хватало ненадолго: перед звонком на перемену, отогревшийся у круглой печки в правом углу коридора, Ванька удирал домой с шишкой на лбу, головой распахивая настежь визгливую, отсыревшую изнутри дверь.
Ванька моложе меня на шесть лет и ростом, как и я, мал, а давно считается самым задушевным другом, готов ради меня на что угодно.
Нас Ванька разыскал в логу Шумихи, где мы четвертый день глубили самодельную шахту. Перепачканные вязко-бурой глиной и ржаво-синим илом, мы искали нефть и железную руду. Если верить книжкам и учителям, да и кому и чему еще нам верить, нефть и руда сами себя выказывают. Нефть маслянисто-радужными пятнами-разводами по ручью в Шумихе, руда - рыжей ржавчиной у истока ключевой жилы. С чего же и быть ручью сплошь в жирных пятнышках и ржавчине, оседавшей на осоке и на песчаном дне ручья?
Сперва мы истыкали дно ручья железянками, железными штыковыми лопатами, у бревенчатого мостика в деревне, а после поднялись по течению к истоку и, чуть не увязнув в илистом зыбуне, облюбовали место посуше под желтым яром. На первых порах суетились и мешали друг другу, задевая черенками лопат. А как сорвали охотку - стали поочередно спускаться в широко разрытую яму. Один кто-то там, остальные наверху откидывают грунт подальше от шахты.
Чтобы дома не бранились матери, мы артелью пропололи огороды у каждого и дружно окучили картошку, артельно поливали утрами и вечерами огуречные гряды. Матери были довольны не только нашей помощью. Соседка Антонида Микулаюшкиных говорила маме про работу в логу:
- Пущай они, Варвара, базгаются в Шумихе. Глядишь, на дикое хоть их не потянет. А то вон вчера Вовка Мышонок и Мишка Селиных попались в огуречнике у продавца Анны Поповой. Стыдобушка матерям-то, в лавку глаза не кажи.
Работали мы азартно. И все-таки на третий день Ванька Антонидин, по прозвищу Фып - отца своего Филиппа он долго этак называл, - струсил. Скусывая кожу с раздавленных мозолей, Фып заныл:
- Никакого здесь карасина и железа нет! Айдате лучше искупаемся и гольянов манишкой половим.
- Опять ты, Ванька, скуксился! - разозлился Вовка Барыкин и нечаянно угодил ему в спину липким илом.
- Ты чо, ты чо кидаешься? - взвыл Фып. - Не тебе, а мне попадает от мамы за рубаху.
- Чего ты, Ваньша, разоряешься? - вмешался Осяга. - А ты подумал, что скажут люди, если мы докопаемся до нефти или железа? Да нас до самой Москвы похвалят! Война-то ведь не кончилась...
Слово "война" подействовало на Ваньку пуще всего: он снова взялся за лопату, сменив в шахте Вовку, и больше не заикался о купании и о гольянах. Все же смекнул, что нефть и железо, найденные нами в Шумихе, помогут Красной Армии скорее добить Гитлера, а после победы Юровку узнают по всей стране. До нее из Далматово проведут железную дорогу, и станет Юровка городом, и тогда отметят ее на карте, и во всех школах на уроках географии ребята будут изучать о полезных ископаемых возле бывшей деревни.
И как раз когда объявился в логу Ванька Парасковьин, мы докопались до орешника и отрядили Вовку Барыкина за ломом. Иначе делу конец: свинцовый слой глины - орешник - почти не давался лопатам. Сколько ни бей штыком, а только и наколупаешь с горстку коричневых "орешков" не крупнее овечьего помета.
- Тебе-то чо тут надо? - воззрился на своего сродного брата Ванька Антонидин.
Тот будто и не слыхал его вопроса. Оглянулся на кусты краснотала и подмигнул нам:
- Робя, а я чо-то знаю!
- Чего? - спросил Осяга, поглядывая в сторону угора, куда клонил вечер солнце за невидимые из Шумихи березовые дубравы.
- Военрука нового к нам привезли, во! - закричал Ванька Парасковьин.
- Во-ен-ру-ка... Нового?! - хором переспросили мы. - А не врешь?
- Вашим заулком, Васька, провез его на телеге Пашка сливковоз. К Офимье Бателенковых жить его устроили!
- А с погонами? - перебил я дружка. - С орденами?
- Не-е, без погон. А на гимнастерке чо-то краснело.
- "Чо-то, чо-то"! - передразнил я Ваньку. - В войну сколь раз играл, а как называют ордена, опять забыл.
- Да не забыл, не успел разглядеть из-за крапивы, - оправдывался Ванька. - Не в заулке я был, а в огороде Ондрея Бателенковых. Межу перебежал, только на прясло залез, а Пашка мимо шпарит-понужает коней. Крапива эво чо выдурела! Изжалился до пупырей. Во, глядите...
Мы поняли, что Ванька не обманывает и его не надо заставлять есть землю. Ясно, что в Юровскую семилетку прислали-таки нового военрука и старшеклассники с осени опять начнут изучать военное дело, пойдут к белому яру у речки Крутишки стрелять в нарисованного на доске черного фашиста. Винтовка одна на всю школу - старая трехлинейка, зато самая что ни на есть боевая.
С самого начала войны появилась винтовка у нас в школе. Все юровские парни и даже старшие детдомовцы учились метко стрелять сперва из нее, а уж после, на фронте, давали им новые винтовки, автоматы и пулеметы. Кто командиром стал, тому и наган доверили. Вот и выходит: из какого бы оружия ни стреляли по фашистам наши дяди и братья, но первый боевой выстрел они услыхали и сделали у белого яра на Одине.
Нам не доведется пальнуть из винтовки: война, как поговаривают взрослые, должна вот-вот окончиться. Ну и пусть! Лишь бы скорее добили Гитлера, а мы настреляемся из рогаток и луков, подрастем - пойдем с ружьями на охоту вместе с тятей...
- Копать будем или... - не договорил Ванька Антонидин, выглядывая из ямы. Он осекся-испугался: вдруг мы снова назовем его трусом и насовсем прогоним из Шумихи.
- Ладно, хватит сегодня! - решил за всех Осяга, и каждый согласился с ним.
Инструмент спрятали в таловых кустах за ручьем, отмыли руки и покарабкались наверх. От Шумихи пересекли пашню, за ней пологую ложбинку и сельсоветской оградой выбежали к детдому, где до войны был лучший в районе сельский клуб. Остановились у пожарной каланчи и задумались. Всем охота поглядеть на военрука, не завтра или послезавтра, а сейчас же, но никакого дела не нашлось, чтоб гамузом пойти к Офимье.
- Стало быть, завтра у тебя, Васька, собираемся, ага? - кивнул Осяга, и мы разбежались по домам.
Один лишь Ванька Парасковьин не отстал от меня. Догадался, что коли я пошел к бабушке, то замышляю сбегать к Офимье.
- Ко времени, ко времени, Васько и Ваньша! - обернулась бабушка от печного чела. - Токо-токо упрела нонешняя картошка. Солью воду - и милости просим за стол! А ты, Васько, слазай-ка в погреб за молоком и малосольными огурчиками.
Рано пока ужинать, но не станешь с порога кричать: "К нам нового военрука прислали!" А если бабушка была дома, когда Пашка на паре прогнал заулком, то она раньше меня узнала новость.
...Первый военрук из приезжих побыл у нас недолго. Безрукого лейтенанта Киху перевели в район, и на смену ему явился в школу наш деревенский парень, одногодок дяди Вани - Михаил Грачев. Он вернулся с фронта по тяжелому ранению, а все равно считал, что его вот-вот вызовут в райвоенкомат и - "дан приказ ему на Запад". Наверно, поэтому и не снимал блестяще-желтые погоны с тремя белыми звездочками, по-удалому носил черную кубанку с малиновым верхом, и русый чуб вился по ветру, как у казака. Его почему-то все звали Мишкой, кроме учителей, и мне до слез бывало обидно за нашего военрука!
Михаил и сам не считал себя учителем и сначала на больших переменах за школой курил с семиклассниками самосад, рассказывал им что-то веселое и сговаривал на фронт. Но кто-то из учительниц увидел его в компании старшеклассников, потом, сказывали, постыдила его Анна Вениаминовна Быкова, которая была классным руководителем, когда Грачев оканчивал семилетку, и мы больше не замечали военрука с самокруткой среди старшеклассников. Одному верен был дядин товарищ. Где надо и не надо твердил свое:
- Вы подрастайте, хлопцы, а я ать-два на фронт! Я своего добьюсь!
Однажды Михаил опоздал на уроки и явился в перемену какой-то шибко веселый и краснолицый. Директор школы Нина Николаевна Крысина строго посмотрела на него в коридоре, а Грачев даже внимания не обратил. Громко, как будто он отдавал приказ, гаркнул:
- Здравия желаю, товарищи солдаты и сержанты!
Мы что-то хором ответили военруку, а он уже не замечал нас. Подошел к Нине Николаевне, тихо, без шутливости произнес:
- Извините, Нина Николаевна, если что не так выполнял. А пока до свидания, уезжаю на фронт.
- Как, почему?! Я вам не разрешаю! - удивленно и растерянно оглянулась она на нас, будто мы могли задержать Михаила.
Техничка Фрося выскочила из своей комнатки и затрясла что есть силы звонок, но ни учителя, ни школьники не расходились. Ребята постарше давно перестали играть "жестской" - овчинным лоскутком с приклеенным пятаком, и в коридоре стояла тишина, какой могли позавидовать учителя на уроках. Только у больного Василия Георгиевича Заварницына, отравленного газами еще в первую мировую войну, на литературе и русском языке никто не баловался.
Все смотрели на Михаила, враз ставшего для всех не Мишкой и военруком, а боевым командиром.
- Дядя Миша! И мы с вами! - спугнули тишину семиклассники, и громче всех кричал племянник военрука Яшка Поспелов.
- Такого приказа старший лейтенант Грачев не дает! - отчеканил дядя Миша и с улыбкой добавил: - Учитесь, ребята, и не узнать бы вам никогда в жизни, что такое война. А мы и без детей победим, правильно? Верите?
- Правильно!
- Верим!
Михаила Грачева так и проводили до подводы у сельсовета всей школой, а потом, присмиревшие, вернулись на уроки.
А он больше никогда не вернется ни в Юровку, ни в школу... Через полгода его мать Евдокия Кузьмовна получила "казенное извещение": "Гвардии капитан Грачев погиб героем в боях с немецкими оккупантами, защищая от них Советскую Родину..."
После Михаила Грачева военруком назначили опять нашего земляка прибывшего из госпиталя Петра Григорьевича Пестова. Он был на немного старше дяди Миши, однако его с первого дня звали не как-нибудь, а только по имени и отчеству. Ох и серьезный же был старший брат моего одноклассника Вани Пестова! Петр Григорьевич тоже не снимал капитанские погоны, и на правой стороне груди - глаз не отведешь! - сверкали два ордена Красной Звезды и орден Отечественной войны. И как-то по секрету шепнул Ваня: "Петр дома не задержится, потребует отправки на фронт. Потому он и не согласился служить в милиции".
Совсем случайно мы подслушали в приоткрытую дверь учительской, как обиженно пеняла его директор школы:
- Ну что вы, Петр, как и предыдущий военрук, вдолбили себе в голову фронт! Разве в госпитале не знают, кого куда выписать, разве вас, будь вы годны по здоровью, отпустили бы домой?
- В буквальном смысле я не годен для строевой службы, а уж тем более для фронта. Я ведь не подаю вида ни дома, ни в школе, как мне бывает плохо... Вы поймите меня: я спокойно до школы не могу дойти, все время чувствую на себе взгляды матерей, чьи сыновья погибли или воюют. А я вот гуляю, и руки-ноги целы у меня...
Так вот откуда строгость у Петра!.. Оказывается, он скрывает, как донимают его раны, и мается, очутившись в тылу...
Добился и Пестов своего. Ваня сказывал недавно, что опять им пришло письмо из госпиталя, однако Петр не сулится домой до победы над Гитлером...
Давно, давно не было в школе военрука, и вот он приехал, а мы в своей "шахте" прозевали... Как же его повидать, в школу еще не скоро?..
- Бабушка, - макая картошку в серую соль, начал я. - А ты не слыхала ничего?
- А что? - выронила она надкусанную картошку из руки на столешницу. Поди, с отцом или с Ваньшой что неладно?
- Не, все с ними ладно. Военрука нового к нам прислали и жить определили к Офимье! - выпалил я.
- Вон что! - обрадовалась бабушка. - И правильно! Надо к нам в школу военного, чтоб было кому приструнить вашего брата. А что к Офимье направили - тоже правильно! Горница у нее светлая и сухая, девчошки смирняшшие. Уж кто-кто, а Офимья за ним присмотрит и пообиходит заместо матери родимой. У самой муж и сын сложили головы на войне. Уж она-то приветит, славняшшая женщина, обиходная! А вам, поди, гребтится поглядеть на него? - хитро прищурилась бабушка. - Вижу, вижу! Да чего с пустыми-то руками идти, я гостинцев соберу, а вы с Ваньшей и оттащите.
Я слетал в погреб и принес оттуда горшок варенца, а бабушка достала из подпола яичек - их она хранила в старом ведре с золой, к ним добавила блюдо с огурцами.
- Спросит, от кого, так и молвите, что от бабушки. А боле и баять нечего, - наказала она нам на дорогу. - Корова у Офимьи на днях рог сломила и молоко сбавила, куричешки несутся где попало по лебеде да по крапиве - ваш брат и зырит за ними. Самой-то Офимье рази уследить? День-деньской на ферме и сама, и девчошки с нею. Парного бы молочка, да стадо покуда не пригнали. Вдругорядь уж отнесете, - вздохнула бабушка.
До Офимьиной ограды сто шагов когда еще мной насчитано! Как баню стали у нее топить, когда бабушкина в заулке упала. Дрова тащишь считаешь, обратно идешь - считаешь. Не до счету только после бани: угоришь и радешенек доплестись хотя бы до бабушки сперва, а домой-то после, как отойдешь немного. Дома мы в банный день всегда ставим самовар и пьем чай с костянкой в рассоле. Скорей огуречного выгоняет она угар из тела.
Впервые несмело торкнулся в дверь Офимьиной избы, и мужской голос отозвался: "Войдите!" Робко переступили через порог - в передней комнате было пусто. Ни самой Офимьи, ни ее курносых и вечно сопливых Вальки с Манькой.
- Кто там? Проходите сюда! - позвал нас тот же голос из горницы, и мы пуще прежнего оробели с Ванькой Парасковьиным. Приглашал нас не кто-то, а сам военрук! - Ну что же вы, ребята, стесняетесь! Раз пришли - будьте гостями, садитесь в передний угол! - подтолкнул нас из дверей горницы к стульям приветливо-веселый голос военрука. - Меня немного с непривычки растрясло на телеге, ваш Паша гнал лошадей из Усянки, как при наступлении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16