Глаза у нее вспыхнули искрами, легкие волосы ниже поясницы вот-вот коснутся пламени и... что, что будет-то...
Мы вспомнили опасливые разговоры взрослых юровчан, что у сумасшедших столько силы - людям ее не обороть, а можно лишь врасплох связать толстыми веревками, свитыми из конопли. И того пуще приросли к бокам дяди. Однако Анна не ступила в костер, и распущенные волосы не загорелись. Протянутыми руками она наткнулась на огонь, они дрогнули и опустились. И тут она впилась глазами в дядю Федора и захохотала с прикриком:
- А ты не мой Афоня! Какой ты Афоня! Он у меня пашенку пашет. Афоня-я-я!..
С хохотом и воем Анна отвернулась круто от огня и метнулась в сторону.
- Афоня! - застонало над озером и... стихло.
Мы зажмурились с Кольшей, и, когда открыли веки, возле огнища никого не оказалось. А дядя Федор трясся и шепотом быстро приказал:
- Айдате в озеро! Живо сымайте сети и домой, домой!
Анну назавтра изловили: нашли ее спящую на пашне у первого леска, связали веревками да с воем безумным увезли на подводе в Далматово, а оттуда в Пермь, в "Желтый дом", из которого, по словам бабушки, отродясь никто из тронутых обратно не возвращался...
...С той ночи минуло еще две военных весны, мы с Кольшей подросли и уже одни не раз ночевали в лесу на охоте. Но Анна не забывалась, и мы пугали ребят помладше, вспоминая ненароком о ночной рыбалке. И как тогда ночью, часто ходили с бреднем из старых половиков на ночные тони. Рыбалка спасала нас от голода, а днем с нашей снастью тряпичной нечего было надеяться на улов. Карась уж и не настолько дурной, чтобы попадать засветло к нам в бредешок. Сколь ни пытались - ни одно рыбное руно не смогли захватить днем. Кажется, оно у нас в мотне, карасям деваться некуда из кольца недотки*, а вытащим на берег - купоросно-зеленая тина и кожано-черные пиявки...
_______________
* Н е д о т к а - бредень из грубой и редкой холстины.
Зато чем темнее и темнее да позже, тем тяжелее улов: зараз вытряхиваем из мотни по два ведра карасей. На глубь уходит Кольша, а я или сестра Нюрка - ближе к берегу. Иной ночью друг дружку не видать, лишь чувствуешь потяги брата и слышно, как пускают пузыри вздувшиеся на спине рубахи. И больше ни единого звука.
Корзину и ведро с рыбой поочередно таскают берегом мама или сестра. Если мама не стирает ночью в детдомовской прачечной. Ну и дружки ходят с нами на ночные тони - одногодок брату Осяга или заморыш, как и я, соседский Ванька Парасковьин.
Сегодня нет мамы - уехала с ночевкой косить сено для детдомовских быков, Нюрка с бабушкой днем пасли коров, а дружков послали к болоту Трохалево вместо захворавшего деда Онисима караулить жеребят. Мы одни с Кольшей и могли бы не идти, да ведь не пропускать же ночь, если карась заходил озером рунами?! Одна ночь может долго прокормить нас четверых, бабушку и семьи дружков. Их нету, но пай мы все равно выделим завтра утром. Как и дружки делятся с нами всем, что годится в пищу, раздобытым ими без нас.
Ночь теплая, и впору бы нагишом рыбачить, да заедят в кровь комары. А пока мы сидим с Кольшей на берегу у колхозных амбаров и вострим уши стараемся услыхать, где закипит-заплещется руно очумелых карасей. Мне охота спросить брата, о чем он думает, но на рыбалке, как и на охоте, надо помалкивать. И на фронте, наверное, тоже нужно поменьше разговаривать вслух?..
ЖУРАВЛИНЫЕ КОРНИ
Тоскливо одному в избе и пуще того есть охота. А заслонку в печи и шевелить нечего: мама поставила кринку простокваши на творог. И чугунок на шестке пустой, остатки "трахмального" киселя я насухо выскреб.
Чего делать, куда пойти промышлять?
Вороны и сороки яички свои давно запарили, сушеную картошку собирать боязно - всходы уже проклюнули и зеленым дымом окутали пашню. Если по водополице прогонял нас оттуда хромой бригадир Сано Кочненок и отбирал ведра с мерзлой картошкой, то сейчас живо потащит в сельсовет.
Чего делать? Кольша с Нюркой в Пески ушли, дяде Василью дрова пилить. Поди, только завтра и воротятся домой...
И тут с заулка в окно бабушка побрякала и поманила меня за ограду.
Выскочил я на крылечко и махом через заплот перепрыгнул. Обрадовался. Бабушка чего-то скажет.
- Что закручинился, Васько? Айда-ко на угор за пропиталом, притянула она меня к себе.
- За каким, бабушка? Чо в лесу-то найдем? Кислетка не отросла, пиканов нету.
- А знаешь, что я надумала? Журавлиные корни испробовать на еду.
- Какие журавлиные корни?
- Дак я же показывала их тебе. Спомли-ко? Стебли-то тебе до пупа, с одной стороны листочки гребешком, такие сизоватые. А низом цветочки мелкие, бело-зеленые. Купеной правильно зовется. Ею, Васько, сколь людей лечила я. Ну, ревматизму, грыжу, поясницу и ишшо кое-что. А теперя ее на пищу бы попробовать.
- Счас, счас, бабушка! - кинулся я через заплот. В чулане взял корзинку, закрыл сени изнутри на жердь-запорину и был готов идти с бабушкой хоть куда.
...Май обсушил и обогрел землю, из нее прощипнулась и резво пошла в рост всякая трава. Расправлял-разглаживал мягкие морщины на первых лопушинах репей, фиолетовые ростки крапивы притворялись нежалючими, а щепотки полыни сразу заявляли о себе горьковатым духом. Уже не кололо босые ноги, подошвы ласкал загустевший конотоп - удивительно терпеливая и выносливая травка.
Спустились мы в подгорку к речке и бродком перешли на левый берег.
Крутишка врезалась в тальниковые берега, но текла довольно хлестко, на поворотах и по намывам-запрудам сердито пошумливала, вертела-буравила свеженачатые в половодье ямины и омутки. Вода там была мутно-коричневой, выкруживала со дна ил и песок, отсеивала к берегам галечки и зернинки песка. Сюда же попадали посудные черепки, извитые раковинки и бледно-синие лепешки съедобной глины - "каменного масла".
Покуда бабушка оттирала ноги - вода студеная, и на суше у нее заломило суставы, - я копнул живой ворох песка, выудил плоские лепешки и тут же сунул в рот.
- Лампасейками угощаешься, - заметила бабушка. - Поешь, поешь на здоровье... Поискать бы чертовы пальцы. Из Степахиного ложка их кажну вешну намывает. Да некогда сёдни, журавлиные-то корни копать да рыть надо.
Пересекли луговину, пока зыбко-сырую; пробрели болотинку, с шубный лепень, где воды было уже тонко, и она, теплая, загустела закисавшей зеленью.
За розовой красноталиной выбрались на дорогу и поднялись по ней на угор. Дорога не углажена, не укатана, и комочки сохлой грязи больно потыкивали необвыкшие подошвы. А уж за лето кожа до того задубеет - боярка не страшна. Ступишь в траве на сухие ветки, и только иголки захрустят. Нет, не проколоть им тогда наши подошвы. А сейчас на шиповник угоди - и то насадишь занозок. Потом после бани ковыряй их хомутной иголкой...
Но некогда оберегать ноги. Бабушка вон свернула с дороги под березы и осины, бумажно зашуршали пересохшие листья. Я побежал к ней и спугнул из вишняка задремавшую пташку-овсянку. Она с перепугу пискнула и шлепнула белую капельку на листок медуники. А когда села высоко на сучок и осмелела, стала разглядывать нас с бабушкой.
Мы ползаем на коленках вокруг стеблей купены, разгребаем сопревшие рыхло-бурые листья и роем землю.
И там не вглубь, а вдоль тянутся узловато-белые, с тонкими ворсинками журавлиные корни.
А за что их журавлиными назвали? Ага, вот весь корень целым откопал, и так он похож на длинную ногу журавля. Надо у бабушки спросить...
- Что тут сказать, Васько! Верно ты угадал. А мне моя бабушка говорила: журавли осенями в теплы края улетают, зиму переждать на чужбине. Земля-то родимая у них здеся. И чтоб воротиться весной, не заблудиться им, оставляют оне корни дома. Как прилетают журавли, так и корни оживают. Стебель-то вишь какой! Навроде перо журавлиное с правой стороны, а низом цветочки. Опосля ягоды нальются темно-синие. И как закурлыкают на отлете журавли, осыпаются оне на землю.
Корней в корзинках все больше и больше. На них малыми медвежатами налетают шмели, кружат и недовольно ворчат-дундят. А муравьи дружной артелкой берутся за корешок, хотят утащить его обратно в землю. Непонятно им: зачем люди роют журавлиные корни?
- Извозились мы с тобой, Васько, - смеется бабушка, когда снова переходим бродом речку. - Умоемся-ко...
Мы умываемся сами, ополаскиваем и корни. И потом торопимся домой. Уж завтра-то изведаем вкус журавлиных корней...
Утром мама парит на вольном жару журавлиные корни. И когда они разбухают и выпирают из ведерного чугуна, мама подхватывает его ухватом и вытаскивает на шесток. Пробует: уварились ли?
- Мягкие. Иди, Васька, чисти и толки в ступке.
Я спрыгиваю с полатей и аккуратно чищу корни. Они вязко-липучие и белые-белые. И что-то знакомое напоминают...
Перед войной тятя привез нам из города две буханки белого хлеба. Ели их в потемках, а в памяти остался светлый мякиш буханок.
Так то был хлеб, а тут корни.
Скоро ли, скоро ли испекутся лепешки?.. Их на два листа хватило.
Брат с сестрой не шибко верили в съедобность лепешек, и мама закликала их, если они начинали подсмеиваться над нами.
Попробовали пышные лепешки: вкусные и сытные. Ели и обжигались, запивали мелкими глотками холодного молока. А я радовался: нашли мы с бабушкой пропитание, не замрем до ягод и груздей.
Но скоро после застолья всех нас слихотило и стало рвать. Я ползал у кладовки, стонал и харкался. Мама отпаивала нас молоком и твердила:
- Испробовали - и ладно. Живые - и ладно. А корни-то жабрея вредней.
Полегчало мне, и я прямо огородами побежал к бабушке. Она, бледная и вялая, лежала на нижнем голбце. Я слазал в яму за молоком, стал отпаивать бабушку.
- Охо-хо... - постанывала она. - Ревматизму, грыжу и поясницу лечила я купеней-то, а от голоду не годна она, Васько. Ядовита она. Дак испробовать охота было...
- Ничо, ничо, баушка, скоро кобыляк отрастет, кислетка и пиканы вырастут. Не замрем, правда?
- Не замрем, Васько, - приподнялась на голбце бабушка и так хорошо улыбнулась мне глазами и всеми морщинами. - А знаешь, что я ишшо надумала испробовать, а? Токо мотри, никому не говори...
Милая, милая моя покойная бабушка, Лукия Григорьевна... Как вовремя пришла на ум мне твоя просьба, а то уж с языка вот-вот и сорвалось бы, чего мы еще пробовали с тобой, какое "лекарство" искали. И не от хвори. Как-то и не хворалось нам тогда. А от голода. И нашли, не замерли...
А все же не забываются мне журавлиные корни. Вспоминаю, когда хожу лесами и вижу похожую чем-то на ландыш купену... И часто-часто моргаю, когда сентябрьское небо окликает меня журавлиными голосами. Они расстаются с родиной, а корни их остаются здесь. И мои корни тут же, где стала пухом бабушке родимая земля.
ХЛЕБУШКО
Держу в руке булку хлеба и невольно думаю о тех, кто бросил ее у дороги. Мне бы не раздумывать, а радоваться булке. Отощал мой рюкзак, остались в его нутре котелок, кружка да ложка и - ни хлебной крохи. А волок до села еще долго отмерять тяжелым шагом. И нате, подфартило... Только почему-то неловко мне, будто сам в чем-то провинился перед булкой, заляпанной грязью от колес лихой машины?
С вечера посулилась бабушка взять меня за груздями. И сон мой оттого был коротким. Еле дождался, когда мама вытащила из печи железный лист и осторожно отковырнула скорбно-зеленые лепешки из кобыляка. Паек мы давно съели, и нечем было припорошить их - "омануть брюхо", как посмеивалась иногда бабушка.
Пересчитала мама лепешки, вздохнула и отделила мне на две больше, чем брату, сестре и себе.
- Весь и пропитал тебе, сынок, - молвила она и сложила их в корзину.
Дыры на дне ее застелил я листками репейника. Лишней тряпки в доме у нас не водилось. Бумаги и подавно не было: на дне старого сундука хранились лишь отцовские письма с фронта. А в лесу мама наказала содрать ножиком-квашенником берестину, тогда и грузди не выпадут из корзины.
Когда бабушка выгнала костистую корову Зорьку в пастушию и показалась в заулке, я уже высматривал ее с заплота.
- В сборе, Васько, - улыбнулась она и качнула головой желто-серому бульдожке Джеку, который ткнулся широкой мордой в мою корзину. - Ишь, варнак! Чует свежий-то хлебушко, чует... Пойдем, Васько, к Отищеву. Там в березовом бельнике отцовском шибко ядрены сухие грузди. А на кромках-то какие растут! Крепыши, как есть крепыши!.. И до чо сладкие корешки-то с голубеньким ободком, - ворковала Лукия Григорьевна дорогой. - А ежели сухих не доберем, у Королят в гряде сырых груздочков наищем. К Трохалеву за обабками подвернем. Баешь, посуды мало? Дак запон-то на что? И в подол сколь можно уложить.
Версты три прошли, и тут глянул я в свою корзину. Глянул и... обмер. Ни единой лепешки не было в ней. Лопушки стряслись, и попадали лепешки через дыры.
Бабушка обернулась ко мне, почуяла неладное. Вот-вот и разревусь. Отговорил бабушку не брать с собой еды, моих лепешек на двоих хватит...
- Ты чо, Васько, ужо не захворал ли? - встревожилась она.
- Ле-ле-лепешки-то, бабушка, потерял...
- Ну да не реви, не реви, Васько. Поди, найдем же мы их. Ни души следом за нами не видать, - приласкала она меня по лопаткам-крыльцам.
Повернули обратно к деревне. Но сколько ни искали - не нашли. Наклонимся к дороге, возьмем в руки зеленые лепешки, а они окажутся засохшими коровьими "шаньгами".
- Что поделаешь, внучек. Придется без хлебушка идти по грузди. Солнышко вздымается, а нам далеко шагать. А Варваре-то я ничего не скажу. Ладно? - успокаивала бабушка.
- Пошли, бабушка, - вытер я слезы и выкинул вялые лопушины.
...В Отищевском ельнике мы и верно натешились сухими груздями, насытились звонко-хрупкими и сладкими корешками "корепанов". Они росли на солнечных опушках и трескались от ядрености своей.
- Лес-то, батюшко, завсегда нас напитает. Летом потопаешь, а зимой полопаешь, - веселилась бабушка.
Солнце только поднялось выше лесов, а и корзины, и бабушкин запои, и даже моя заплатанная рубаха - все было с верхом наполнено груздями. Их и не убыло после нас. Они белели и там и сям, шаловливо ухмылялись из-под прелых листьев и мшистых полушалков, бугрили землю вокруг старых берез.
- Ох, окоянные, чо они и куды высыпались! - ахала бабушка.
Она аккуратно срезала грузди, вспоминала всякие прибаутки и напевала старинные песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16