С наружной стороны лязгнуло железо, открылся намордник. Показалась недовольная физиономия вертухая:— Чего орешь, пидорюга?Люська сразу отпрянул, как будто увидел перед собой оскаленную волчью пасть.— Я… это… — залепетал он.— Чего это, бля?Люська в страхе обернулся и, встретившись глазами с тяжелым взглядом Панфилова, пробормотал:— Помощь нужна, гражданин начальник.— Какая тебе помощь? — брезгливо сказал вертухай. — Жопу вазелином смазать, что ли?Люська суетливо озирался, не зная, что ответить. Карзубый, Сирота и Кисель кое-как заползали на нары, а Шкет с переломанным носом так и валялся в углу.— Тут… тут человек на пол упал, — наконец выдавил из себя Люська и показал пальцем на Шкета.— Летуны, значит, объявились? — заржал дежурный. — Не хрен дрыхнуть.— Как же так, гражданин начальник?— Заткнись, — прошипел Карзубый. — Сами справимся.— Слышал? — гоготнул вертухай и тут же захлопнул намордник.После окрика Карзубого и ухода дежурного Люська затих и забился в угол, заняв свое привычное место. Однако стоило Константину бросить на пол камеры окурок, толстяк тут же вскочил, подобрал чинарик, несколько раз поплевал на него и бережно отнес к параше.После этого в камере на несколько мгновений воцарилась полная тишина, прерываемая лишь тяжелым сопением блатных. Сирота сидел на нарах, низко опустив голову и засунув руки между ног. Карзубый, которому досталось меньше других, занял место на дальних нарах и время от времени бросал на Константина злобные взгляды. Кисель, очухавшись, подполз к Шкету и принялся приводить его в чувство.— Слышь, ты живой, а?Кисель начал трясти его за плечи. Наконец Шкет открыл глаза. Его испачканное кровью лицо тут же скривилось от боли.— Где эта сука? — просипел он, шаря рукой вокруг себя по полу.— Ты чего? — обалдело спросил Кисель. Шкет выдернул у него из-под ноги заточенный черенок ложки и попытался встать.— Ты че, ты че? — перепуганно воскликнул Кисель и вырвал оружие из рук приятеля.Он отшвырнул железку в сторону, несмотря на то что Шкет дергался и хныкал:— Я его все равно подпишу. Он у меня еще…— Заткнись, придурок. Ты что, не видишь, он же… ломом опоясанный.Кисель расстегнул у себя рубашку, оторвал кусок ткани и сложил тряпку наподобие салфетки.— Дай сюда рыло.Шкет неохотно подчинился. Кисель приложил тряпку к его кровоточащему опухшему носу, пару раз промокнул кровь, потом сказал:— Держи сам.— Долго держать?— Долго, пока не скажу.— Может, сначала в воде помочить?— Ты еще скажи — поссать, — обозлился Кисель. — Держи, пока не скажу, что можно снять.— Можешь сразу холодной водой намочить, — сказал Константин. — Опухоль быстрей сойдет.Обитатели камеры посмотрели на Панфилова с таким видом, как будто перед ними был Иисус Христос. Даже Сирота поднял голову, чтобы бросить на ломом опоясанного полный муки и ненависти взгляд.Люська раскрыл рот, попытавшись что-то сказать. Но, глянув на Карзубого, мгновенно передумал.Кисель оторвал еще один кусок ткани от рубашки, подошел к крану в углу возле параши, намочил тряпку водой и вернулся к Шкету.— На, приложи, — сказал он.Шкет поменял тряпицу. Кровь из переносицы течь почти перестала. Физиономия была покрыта подсохшими красновато-бурыми пятнами.В коридоре за металлической дверью послышались шаги. Люська тут же засуетился.— Я знаю, это подавала идет! — обрадованно воскликнул он.Подавалой на тюремном жаргоне называется доктор.— Он поможет, я не зря стучал. Послышался звук поворачиваемого в замке ключа, распахнулась дверь. На пороге стояли два конвоира.— Панфилов, на выход.А вот этого никто, в том числе и Константин, не ждал. Дело-то шло к вечеру.— В чем дело? — спросил он, опуская ноги на пол.— На допрос, к следователю, — рявкнул вертухай.— Какой допрос? Поздно уже.— Молчать! Руки за спину, на выход! Надев куртку, Константин привычно сложил руки за спиной и вышел из камеры. Допрос так допрос, выбирать не приходится. После того как дверь за спиной захлопнулась, камера наполнилась разговорами.— У, сука, — прошипел Шкет, — я ему этого не прощу. На блатного руку поднял.— Сиди ты, — мрачно протянул Кисель, — это же псих, он тебе враз шею сломает.— Ни хрена, — горячился Шкет, — ночью глотку ему порву, падле.— Тут по-другому надо.— Как это — по-другому?— А так. Смотрящему надо маляву передать.— Кому? Толику Рваному?— Ага.— Ну ты сказанул, — тяжело подняв голову, вступил в разговор Сирота. — Толик Рваный психов не трогает.— А ты почем знаешь? — недоверчиво спросил Кисель.— Знаю, — огрызнулся Сирота. — Вон у Карзубого спроси.— А че, Карзубый, верно Сирота сбацал? Поверженный авторитет с угрюмым видом провел ладонью по голому черепу.— Плюнь на лысину. Рваный сам такой.— А что же делать? — уныло протянул Кисель. — Ждать, пока он всех нас тут не замесит?Повисла угрюмая тягостная пауза.— Кокану маляву надо отогнать, — сказал наконец Карзубый.Кисель растерянно взглянул на сокамерников.— Так ведь они с Толиком Рваным… это… вроде как на ножах.— А твое какое дело? — возразил Карзубый. — Оба они авторитеты. Ты блатной, к кому хочешь, к тому и иди.— Толик Рваный говорит, что Кокан — сухарь.— Не нам решать. Кокан Бутырской тюрьмой признан. Что тебе еще надо?— Толик Рваный говорит, что в Бутырке сейчас лаврушники, своих сухарей одного за другим лепят. Мы же вроде как славяне… своих признавать должны.— Захлопни пасть! — обозлился Карзубый.— Ты чего? — понуро протянул Кисель. — Это же не я. Это хата базарит.— А ты и лопухи развесил. Мало ли что базарят. Садись за маляву.— А чего я?Глаза Карзубого полыхнули бешеным огнем. Еще час назад в этой камере не то что Люська, блатные не смели ему перечить. Теперь все изменилось.Карзубый угрожающе встал, замахнулся на Киселя пятерней с растопыренными пальцами.— Ты че, ты че? — перепуганно завопил Кисель. — Я же просто так, мне не в падлу.Восстановив свое пошатнувшееся в глазах сокамерников реноме, Карзубый опустился на нары.— Может, лучше сами подляну на подляну устроим? — спросил Шкет.Из-за тряпки, прикрывавшей лицо, голос его звучал глухо, будто из могилы.— Тебе мало? Так я добавлю.Кисель извлек из-под нар огрызок карандаша и клочок бумаги.— Чего писать-то?— Погоди, дай минуту подумать, — сказал Карзубый, наморщив лоб.Потом он неожиданно выпалил:— Падла, псом меня обозвал. Я что, мент поганый? Нет, за это надо платить… Пиши: «Мир дому твоему, Кокан… » ГЛАВА 4 — Я смотрю, у вас конфликты начались. — На губах капитана Дубяги поигрывала легкая улыбочка.Этот вопрос вывел Константина из состояния рассеянной задумчивости. Уже несколько минут он сидел на стуле перед следователем, ожидая, пока Дубяга закончит дописывать какую-то бумагу.Вначале он нервничал, ему хотелось спросить: «Зачем вызывали, гражданин начальник? Чтобы мурыжить перед собой, как пацана?»Очевидно, капитан Дубяга именно на это делал психологический расчет. Он долго и аккуратно выводил буквы, думал, теребил ручку, заглядывал в папку. Но вывести из себя обвиняемого ему так и не удалось. Панфилов погрузился в состояние апатичного ожидания.— Я говорю: с сокамерниками не поладили?Дубяга приложил ручку к скуле.— А, вы об этом? — равнодушно сказал Константин. — Споткнулся.— Что-то я не припоминаю, чтобы у нас в камерах были ступеньки, — откровенно засмеялся Дубяга.— Странный у нас какой-то допрос получается, — отвернувшись, сказал Константин.Дубяга предпочел не заметить, что обвиняемый разговаривает со стеной.— А это вовсе и не допрос, — почти ласково сказал он. — Хотелось поговорить с вами по душам.— Ну да, — мрачно усмехнулся Константин. — С кем же еще, кроме следователя, разговаривать по душам?— Вот именно, — неожиданно согласился капитан. — Здесь я — ваш единственный друг и наставник.— Угу… Вождь и учитель…— Прекрасно, что вы смогли сохранить в этих тяжелых условиях чувство юмора. Кстати, как вам условия в следственном изоляторе?— Нормально.— А многим здесь не нравится.— Это их дело.Дубяга оценивающе посмотрел на Панфилова и принялся барабанить пальцами по столу.— Я выполнил вашу просьбу. Вашей матери сообщат, что вы у нас. Впрочем, это наша обязанность… — Он заглянул в папку и добавил: — Константин Петрович.Наверное, Дубяге таким образом хотелось подчеркнуть доверительный характер разговора. Но Константин промолчал, внешне никак не прореагировав на слова следователя.— Значит, с соседями по камере вы уже познакомились. Мне кажется, они вам не понравились.— Креститься надо, когда кажется.— Зря вы так, Константин Петрович, — наставительно сказал Дубяга. — Я ведь к вам со всей душой. Да… А ведь Булатов по кличке Карзубый и его компания — вовсе не худшие люди в нашем следственном изоляторе. Вы о прессовке ничего не слышали, Константин Петрович? О шерстяных хатах и тому подобном?— Нет.— Вот нас, сотрудников правоохранительных органов, ваша братия часто необоснованно обвиняет в применении недозволенных методов. А ведь мы еще очень мягко с вами обходимся. Партия, знаете ли, не позволяет. Что ж, времена необоснованных репрессий ушли в прошлое. Но я вам честно скажу, — его спокойное лицо нервно передернулось, — моя бы воля, я бы вас… в бараний рог скрутил. Миндальничаем, зачем-то на разговоры по душам вызываем.— Что вам от меня надо? — Панфилов прервал словоизлияния Дубяги.Искры блеснули в глазах следователя.— Кто тебе помогал?— Я что-то не заметил, когда мы перешли на «ты».— Я смотрю, культура из тебя так и прет, — со злой насмешкой произнес Дубяга. — Ладно, кто вам помогал, Панфилов?— Вы о чем?— Где взял дубликат ключа? — Дубяга снова перешел на «ты».— Сам сделал.— Допустим. Кому собирался сбывать похищенное?— Я же говорил вам, — с ударением на последнем слове сказал Константин, — еще на первом допросе. Машину взял по глупости, решил покататься. Никому сбывать не собирался.— Значит, по глупости украл у хозяина автомобиля ключ, сделал слепок, потом ключ вернул, со слепка смастерил дубликат и в пять часов утра отправился угонять машину, чтобы покататься. Я все правильно понял?— Как хотите, так и понимайте, — пожал плечами Константин.— Все это туфта, выражаясь вашим языком. Горбатого лепишь, Панфилов? Ты жизнью рисковал, когда от милиции уходил. Зачем?— Люблю рисковать. Еще с Афгана.— На свое героическое прошлое напираешь?— Вы спросили, я ответил, — не вдаваясь в подробности, сказал Панфилов.Дубяга расценил эти слова как личный вызов. Лицо его скривилось в гримасе, напоминающей подобие улыбки, маленькие глазки буравчиками впивались в обвиняемого.— Герой, значит? Что это за невезуха со мной происходит? Как только получаешь новое дело — сразу с героем встречаешься. Один геройски взял квартиру, другой геройски приставил нож к горлу беззащитного прохожего, третий машину угнал с риском для жизни. Кругом одни рисковые парни. А мы, крысы кабинетные, только спим и видим, как бы это героев-интернационалистов за решетку упрятать. Так, что ли, получается?— Я этого не говорил, — Константин принял вызов. — Вы сами это сказали.— Не говорил, но думаешь. По физиономии твоей вижу.— Думать я могу что угодно. На мои мысли у вас права нет.— Ишь как заговорил. Значит, не хочешь пойти мне навстречу? Подельников своих выдавать не собираешься? А ведь чистосердечная помощь следствию смягчает вину, как тебе хорошо известно.— Виноват — буду отвечать. Больше мне сказать нечего.— Что ж, ты сам хозяин своей судьбы. Но запомни, Панфилов, я оставляю дверь открытой. Пока продолжается следствие, у тебя еще есть шанс. Потом дело будет передано в суд, где от меня уже ничего не зависит. Прокурор будет требовать наказать тебя по всей строгости советских законов. Суд обычно идет навстречу пожеланиям прокурора. И хотя у нас самый гуманный суд в мире, снисхождения тебе ждать не придется. Чему ты улыбаешься?— Так, фильм один вспомнил. Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!— Ничего смешного. По твоей 148-й статье за похищение автомобиля в корыстных целях получишь ты свои семь лет. А что с тобой случится за эти семь лет, никто не знает.— Это верно, — неожиданно согласился Константин. — Только Бог все знает.— Ты что, верующий? — удивился капитан Дубяга.— Не так чтобы очень.— Разве тебя в школе не учили, что Бога нет?— О том, что было в школе, я уже забыл…— Ну продолжай, продолжай, это любопытно. Каким образом наш советский человек начинает верить в Бога? В потустороннюю нематериальную, так сказать, субстанцию?— Хотите знать? — Глаза Константина тускло блеснули. — После того, как выходишь живым из мясорубки. После того, как рядом с тобой разрывается граната и накрывает десять человек, а ты остаешься жив. После того, как БТР, на котором едешь, сгорает со всем экипажем, а тебя отшвыривает в сторону взрывной волной, даже не поцарапав. После того, как пуля снайпера разносит на куски голову твоего соседа и твой хэбэ заливает кровью и мозгами. Хватит, или вам еще рассказать, как человек начинает верить в Бога?— Ты меня этим не напугаешь, — поморщившись, сказал капитан Дубяга. — Я не из слабонервных. На суде будешь рассказывать, какой ты афганский герой.— Я никому ничего не собираюсь рассказывать, — твердо сказал Константин. — Верю я в Бога или не верю, это мое личное дело. Оно не касается ни вас, ни судьи.Дубяга встал из-за стола, подошел к двери, выглянул в коридор. Подозвав к себе конвойного, он что-то тихо сказал ему на ухо, после чего обратился к обвиняемому:— Все, Панфилов, разговор по душам закончен. На выход.На сей раз его повели в противоположную сторону, по другому коридору, затем по металлической лестнице наверх, на второй этаж.Константин понял, что все это неспроста. Его переводят в другую камеру. И кем окажутся соседи — одному Богу ведомо. Нет, пожалуй, еще известно капитану Ду-бяге. * * * Камера, как ни странно, оказалась пустой. Это было довольно просторное помещение с нарами для шестерых человек, краном с почерневшим умывальником в углу, у двери, и толканом под ним, вмурованным в цементный раствор растрескавшимся унитазом. На цементном полу виднелись темные засохшие пятна.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7