Вид у них был вовсе не болезненный.Когда в палату ввели новичка, те, кто не спал, обратили на него изучающие взгляды. Константину досталась продавленная кровать у самого входа.Сопровождавшая Панфилова медсестра застелила постель свежим чистым бельем и показала на рассохшуюся потрескавшуюся тумбочку.— Сюда можете складывать свои вещи, — сказала она тусклым бесцветным голосом.Константин пожал плечами.— Нет у меня никаких вещей.Это не произвело на сестру никакого впечатления. Закончив с Панфиловым, она бросила короткий взгляд на троицу, собравшуюся в углу, и осуждающе покачала головой.— Опять в карты играете.— Какие карты, сестра? — по-блатному нараспев произнес один из них, самый крепкий на вид, и нагло улыбнулся. — У нас все путем, лечимся.— Ну-ну…После того как сестра вышла, Константин уселся на кровать, сунув под спину тощую подушку.В углу тут же появились карты.— Кто раздает? — глухо спросил один из игроков.— А? Сирота.— Ты перед этим слил, ты и сдавай, Кисель, — ответил тот, который минуту назад разговаривал с медсестрой. — Нет, погоди, у нас тут свежий есть. Может, он сыграет? Слышь, кореш, в буру перекинемся?— Благодарю, — спокойно ответил Панфилов, — не обучен.— Херня, — махнул рукой Сирота, — научишься. Главное — начать.— Потом, в другой раз, — твердо сказалКонстантин.— Ты че, брусок, брезгуешь? — с неожиданной злостью произнес Сирота.— Не заводись ты, — успокоил его Кисель, — бери стиры, я уже сдал.Сирота неохотно взял карты, метнув уничтожающий взгляд на Константина — мол, еще разберемся.Несмотря на то что на улице стоял мороз, здесь, в палате, было тепло и даже душновато. Больничные ароматы смешивались с запахом немытых тел и еще чем-то, создавая тот неповторимый стойкий аромат, который, однажды узнав, невозможно забыть до конца жизни.Блатные в углу принялись увлеченно играть в карты, казалось, совершенно позабыв о новеньком.— Моя взятка, — доносились крики из угла.— Что ты гонишь?— Моя, говорю.— А ну покажь, покажь.— Во, бля буду.— Ладно, бери.Сидеть было неудобно, и спустя минуту Константин лег на спину. Глядя в серый с грязными разводами потолок, он старался гнать от себя тяжелые мысли.Больной на соседней кровати зашевелился, и из-под одеяла высунулась растрепанная голова. Мужичок лет сорока сонно заморгал, протер ладонью глаза. Приглядевшись к Панфилову, он негромко спросил:— Свежий?— Что? — не расслышал Константин.— Новичок, говорю? — Угу.— По чем бегаешь?— Не понял.— За что взяли?— Так, ни за что.Мужичок хитровато улыбнулся.— Так только кошки родятся. Если сюда попал, значит, за дело.Константин не испытывал никакого желания выворачивать душу наизнанку. Но сосед почему-то вызывал у него доверие, и Панфилов коротко сказал:— Тачку угнал.— Это хорошо, — одобрительно сказал мужичок, чем вызвал немалое удивление собеседника.— Что ж хорошего? — спросил Панфилов, все так же мрачно глядя в потолок.— Многому тебе еще учиться надо, — сунув руку под голову, сказал сосед. — Понятий не знаешь. Косяков можешь напороть столько, что… — Он многозначительно чмокнул губами.— А ты за меня не волнуйся.— Так ведь мораль христианская не позволяет.— Ты что — поп? — с недоверием произнес Константин.— До священника, к сожалению, я не доучился, — вполне серьезно сказал сосед, — нагрешил. А так можно сказать, что поп.Константин не сдержал любопытства и повернулся, чтобы посмотреть на странного соседа.— Что, не ожидал такое услышать в тюрьме?Константин снова отвернулся. Мужичок ничуть не смутился.— Погоняла у тебя есть? То бишь кличка? Почему-то всплыли в памяти кликухи «шестерок» Пантелея: Хлыст, Чалдон, Борисик.— Константином меня зовут, фамилия моя Панфилов.— Нету, значит, — понимающе сказал мужичок. — Ничего, получишь прописку, окрестят тебя как надо. Раз окунулся в кичиван, привыкай. Здесь свой закон.— Я уже прописан, — без всякой задней мысли сказал Панфилов.— Про штамп в своей ксиве можешь забыть, это здесь никого не волнует. Сам-то откуда?— Из Запрудного.— А, можно сказать — местный. Но от этого тебе легче не станет. Тут, в серпуховском СИЗО, можно даже из Магадана пацанов встретить.«Почему Серпухов? — подумал Константин. — Хотя… хрен их разберет, этих ментов». Вслух он спросил другое:— Ты сам-то кто такой?— Скокарь я, квартирный вор, значит. А погоняла моя Архип.Архип выпростал из-под одеяла руку и всей пятерней почесал макушку. Наружная сторона ладони и предплечья вора были синими от татуировок.— К следаку еще не ходил?— К следователю, что ли?— Ну.— Не ходил.— Давно тебя замели?— А твое какое дело?— Значит, давно, — уверенно сказал Архип. — Странно как-то. Вообще-то у них все как на конвейере. Ничего, скоро со своим следаком познакомишься. Мой тебе совет — не покупайся на понтяры. Они всегда начинают с дешевых наездов. Мол, засадим тебя на кичиван до гробовой доски, мать родную не увидишь. Или, наоборот, — чистосердечное признание смягчает вину. Это значит — наплетешь восьмерин, пожалеем. Туфта все это, никого они не жалеют. Им бы только по плану отчитаться.Константин подозрительно покосился на соседа.— Зачем ты мне все это рассказываешь?— Думаешь, что я наседка? — усмехнулся Архип. — Правильно, на зоне верить никому нельзя. Запомни главное из правил — не верь, не бойся, не проси.— Так я же еще не на зоне, — усмехнулся Константин.— Может, оно и так. Больничка — это, конечно, еще не зона. Но раз сюда попал, значит, и до хаты недалеко. Хата — это и есть зона. Строгача тебе, конечно, не дадут, и крыта вряд ли светит, то есть тюрьма по-нашему. А вот общаг — колония общего режима — тебе обеспечен. Раз сюда попал, значит, дальше тебе только одна дорога — чалиться. Не дай Бог тебе, пацан, попасть в красную, то есть ссученную, зону. Одно запомни — как себя поставишь с самого начала, так и будешь жить до смерти.— А что такое красная зона?— Это колония, в которой живут не по нашим воровским понятиям, а по законам, установленным администрацией, хозяином. Хозяин — начальник колонии. Они, конечно, хозяева, как и все люди, бывают разными, но в основном гады. В красной зоне на хозяина работают все, даже смотрящие. И авторитеты ссучиваются, и даже воры в законе. Их потом, конечно, на воровских сходняках короны вора в законе лишают. Но если ты попадешь в ссученную зону, тебе от этого не легче. Как смотрящий себя на зоне ведет, так и блатные. Он ссучился — и они садятся на клейстер.— Куда садятся?— Сидеть на клейстере — это по фене значит стучать на своих, доносить хозяину, администрации колонии за лишнюю пайку или поблажку какую. Ничего хуже этого не знаю. Все остальное хоть как-то понять могу, а это…— А что остальное?— Всякое бывает в зоне. Здесь ведь все, как в стране нашей великой, только масштаб поменьше, потому видно как на ладони. Часто крысятники попадаются. Это те, которые у своих же товарищей по камере воруют. Жизнь тут не сладкая, особо не нагужуешь. Некоторые опускаются до того, что своих обворовывают. За это и замесить могут, и тубарь устроить, то есть табуреткой по черепу молотить до тех пор, пока что-нибудь одно не сломается. И почки опустить. Потом кровью ссать будешь. Так что попадешь на хату, упаси тебя Бог воровать у своих. Запомнил?— Запомнил.— Попадешь в правильную камеру, будут проверять тебя по понятиям, значит, честно. Не садись, пока не пригласят, ничего ни у кого не бери, даже если предлагают. Знаешь, чем ты мне сегодня понравился?— Не знаю.— Когда ответил «благодарю», а не «спасибо». Это ты правильно сказал, и всегда так говори. «Благодарю» — это значит, что ты благодарен, чувства правильные испытываешь, а «спасибо» забудь навсегда. Увидишь на хате в камере мужика в красном — не подходи к нему и не разговаривай. Это опущенные, педерасты, петухи. Их еще по-разному называют — мастевые, тузы червонные. Масть, значит, у них такая. Петухам опущенным женские клички дают — Люська или Маргарита, Наташка, Маруся. Притрагиваться к ним нельзя, из рук ничего брать нельзя. Многих по незнанке в петухи определяют.— Как это?— Очень просто. Вот ты, первоход, попал в СИЗО, на хату. Настроение, конечно, хуже некуда, подбегает к тебе такой с улыбочкой, лебезит, сигарету протягивает — мол, закурить хочешь? Ты берешь. Все, теперь на тебе печать, клеймо, и никогда этого клейма не смыть. Сделают тебя пробитым, опустят, татуировочку на спине нарисуют — туз бубновый. Тогда пиши пропало.— Что-то я не пойму, — с сомнением произнес Константин, — ты блатной или только прикидываешься? Сам ведь сказал — не верь никому.— Учишься понемногу, — осклабился Архип. — Таких, как я, называют блатными. Две ходки у меня за плечами, нынче будет третья. А ты пацан, судя по всему, правильный. Мне-то вроде бы и волноваться незачем, а вот не хочу, чтобы жизнь твоя наперекосяк пошла. Гнида какая-нибудь попадется, и…— Вроде этих? — Константин выразительно посмотрел на Сироту, который с увлечением резался в карты, не обращая внимания на происходящее вокруг.— Это «шестерки», торпеды, даже не блатные, так, приблатненные. Бояться их не стоит, но опасаться всегда надо. Могут подлянку подложить. Здесь, на больничке, они смирные. Начнут дергаться — их быстро на хаты вернут. А там жизнь не сладкая. И все равно с ними лучше по-мирному. За языком своим следи, матом не ругайся…В коридоре за дверью послышались чьи-то голоса и шаги. Карты у игроков исчезли в мгновение ока. Когда дверь распахнулась и в палату вошли двое прапорщиков в мундирах защитного цвета, игроки как ни в чем не бывало восседали на своих кроватях.— Панфилов, — сказал один из прапорщиков, грозно обведя взглядом комнату, — на выход.— Что-то вы, гражданин начальник, не по погоде одеты, — съязвил Сирота. — Не дай Бог простудитесь.— Поменьше болтай, Сиротин, — оборвал его прапорщик. — Язык еще не болит?— А я что, я ничего. Я только за ваше здоровье беспокоюсь.— О своем подумай. Панфилов, ты что, глухой? Пошевеливайся!Константин тяжело поднялся и шагнул к двери.— Руки за спину.— Прямо вот так, — глухо спросил он, — в пижаме и шлепанцах? Мороз ведь.— Разговорчики! — прикрикнул прапорщик. Потом, немного смягчившись, добавил: — Ничего, тут недалеко.Константина провели по коридору в кабинет с табличкой: «Главврач».— Лицом к стене, — скомандовал один из конвоиров, в то время как второй вошел в кабинет.«Странно, — успел подумать Константин, — с каких это пор в кабинет к врачу под конвоем водят?»Снова скрипнула дверь.— Заходи.Константин вошел в очень тесную, неуютную комнату, от всего вида которой так и несло казенщиной: крашенные зеленой масляной краской стены, рассохшийся письменный стол, совершенно лишенный бумаг, окно с неизменной наружной решеткой, два стула, железный сейф, старомодный шифоньер в углу. Единственным украшением кабинета был портрет неизвестного Константину светила медицины в пенсне и с бакенбардами.За столом сидел моложавый милиционер в мундире капитана с вузовским ромбиком на груди. Неуловимым движением он выдернул из-под стола черный кейс с потертыми углами, извлек из него тонкую папочку с белыми тесемками, лист бумаги и ручку.Глядя на Константина, он долго и муторно раскладывал все это перед собой, потом наконец удовлетворенно кивнул и принялся писать что-то на листе бумаги.Константин почувствовал, что начинает закипать.«И долго ты будешь меня мурыжить, гнида?» — подумал он с ненавистью.Словно услышав его слова, капитан оторвал взгляд от бумаги и внимательно посмотрел на Панфилова — словно не понимал, как этот человек в пижаме и шлепанцах на босу ногу оказался в кабинете.Эта игра в гляделки продолжалась несколько секунд, заставив Константина вспомнить о словах Архипа. Тот сказал правду — допрос еще не начался, а понту дешевого сколько…— Моя фамилия Дубяга, звание, как вы уже, наверное, успели заметить, капитан. — Голос звучал сухо и официально. — Я назначен следователем по вашему делу. Присядьте, обвиняемый… ГЛАВА 3 Константин вернулся в палату только через два часа. После разговора со следователем он чувствовал себя так, будто ему пришлось совершить марш-бросок с полной выкладкой. Пижама на спине взмокла, в пояснице ломило, еще не до конца зажившие ребра напоминали о себе.В палате, к его удивлению, было тихо. Блатные, перед его уходом игравшие в карты, исчезли. На угловой кровати, которую прежде занимал Сирота, теперь расположился скокарь Архип. Две соседние были пусты. На одной из них белье отсутствовало, другая была аккуратно застелена. Ближняя ко входу кровать Панфилова тоже лишилась белья.— Костя, — услышал он голос Архипа, который лежал, укрывшись одеялом до пояса, — проходи сюда. Не удивляйся, это я перестелил. Теперь у нас новые шконки.Тяжело переставляя ноги, Панфилов прошел к своему новому месту. Под его весом казенный матрац жалобно заскрипел.Архип внимательно следил за тем, как Константин улегся на спину, но не произносил ни слова. Он ждал, пока Панфилов заговорит первым.— А эти где? — усталым безразличным голосом произнес Константин.— На хату вернули, — тут же откликнулся Архип. — Сирота с Киселем махаться начали из-за ветра.— Какого ветра?— Шулерский прием — передергивание картишек, стир по-нашему. Потом пришли жабы, устроили шмон — обыск значит. Здесь ведь тюрьма, и на кресте тоже шмонают. Сирота махаловкой занимался, стирки спрятать не успел. У Шкета еще одну колоду нашли. В общем, всю эту веселую компанию в стойло вернули, в изолятор.— Курить охота, — с тоской сказал Константин, на которого рассказ Архипа не произвел, казалось, никакого впечатления.— Курить тут нельзя. Но если очень хочется, то можно.С ловкостью фокусника Архип извлек откуда-то из-под одеяла пачку «Примы» и коробок спичек.— Садись поближе к окну.Потом Архип обратился к мелкому вертлявому типу, который теперь занимал ближнюю ко входу кровать.— Эй, Гусиносик, постой-ка на стреме, человеку покурить надо.Пристроившись у окна, Панфилов закурил и стал жадно делать одну затяжку за другой. Архип открыл форточку, сел на кровать рядом. Он по-прежнему не лез с расспросами, терпеливо ожидая, пока у Константина не появится желание рассказать о встрече со следаком.
1 2 3 4 5 6 7