Нельзя было говорить при свидетеле. Нельзя. Но что сделано, то сделано, жалеть поздно.
И он пошел по улице Сен-Дени. Уверенно. Постукивая тростью. На углу Реомюр и Сен-Мартен он уже совсем успокоился и, дойдя до гостиницы, твердо решил завтра уехать.
У здания департамента полиции белый авто кабриолет передним колесом ударился в выбоину, подскочил, оглушительно выстрелил и окутал набережную синеватым дымом. Околоточный надзиратель, проверявший патент у лоточника-разносчика, повернулся и стремительно лапнул кобуру.
А авто выстрелило еще раз, потом сыграло первые два такта модной шансонетки и покатило дальше, распугивая лошадей и заставляя креститься случайно попавших на Фонтанку монашенок.
Красные узкие колеса несли по набережной отделанную золотом механическую карету. Она летела, победно играя клаксоном, обгоняя матерящихся кучеров, отражаясь в зеркальных окнах подъездов.
У номера 62 авто остановилось. Присяжный поверенный Усов, чертыхаясь, выбрался из узеньких дверей механической каретки. Нет, к черту. Конечно, двадцатый век, прогресс, но он за консервативную широкую пролетку с мягкими рессорами.
– Поганая, братец, у тебя колымага, – сказал Усов затянутому в кожу шоферу и, тяжело опираясь на трость, пошел к подъезду.
Солнце переливалось в узоре зеркальных стекол, золотило львиные головы ручек. Да и дверь не простая, а из дорогого черного дерева, вывезенного Бог знает откуда, не то из Африки, не то из Индии.
Широко, широко начинал столичную жизнь Григорий Львович Рубин. Вот и швейцар дверь распахнул, ливрея, как мундир генеральский, шапка золотом расшита. А рожа-то, рожа. Что и говорить, мужик здоровый. Нет. не просто швейцара держал Рубин. Это был страж, защитник, телохранитель. А откуда взял его Григорий Львович, сразу ясно становилось, стоило увидеть синее пятно татуировки на руке.
В прихожей пахло сырой штукатуркой, кожей и скипидаром. На стенах висели батальные полотна Гро, стояла новенькая кожаная мебель, но ковры еще не постелили, и они лежали, свернутые в здоровые трубы.
Швейцар принял котелок и трость. Усов достал массивный золотой портсигар, закурил. Что и говорить, прихожая просто кричала о богатстве, ярком, бьющем в глаза. Но Усов знал, что картины Гро рисовал хозяину спившийся живописец Аброханцев, что старинная бронза фигур и светильников была сработана в Евпатории, в мастерской некоего Градусова, и что вся эта старина такая же подделка, как и сам хозяин.
По ступенькам сбежал Анатолий Арнольдович, секретарь Рубина, человек без возраста и национальных признаков. Жгучий красавец, с тонкой ниточкой пробора в набриолиненных волосах. Его можно было бы вполне принять за грека, если бы не светлые зеленовато-серые глаза.
О нем Усов почти ничего не знал, правда, поговаривали, что Анатолий Арнольдович Зоммер неплохо знал места Сахалинские, да и в Нерчинском остроге был своим человеком.
– Петр Федорович, – Зоммер по-военному наклонил голову, – честь имею.
– Здравствуй, голубчик, – Усов кивнул, но руки не протянул, – где сам-то?
– Григорий Львович ждет вас в малахитовой гостиной. – В какой? – изумился Усов. – В малахитовой. – Хозяин у тебя прямо императрица Екатерина. – Григорий Львович человек с размахом. в внимательно поглядел на ничего кроме любезности не выражающее лицо Зоммера. Да, сумел Рубин подобрать себе людей. Швейцар Семен, каторжное отродье, грабитель и убийца, необыкновенной силы, ему человека зарезать, что плюнуть. Зоммер этот. Да и шофер Кацинский не лучше.
Увяз, Петр Федорович, увяз. И промахнулся-то разок. Черт попутал. Нужна ему была подделка купонов. Правда, имелось за Усовым еще кое-что, о чем он старался не вспоминать. Об этом думал Усов, поднимаясь по мраморной, покрытой ковром лестнице, проходя анфилады комнат. Мелькали картины, мраморные фигуры, бронзовые лампы, ковры, красное дерево, птичий глаз.
Все в доме этом было нарочито ярким и броским. Стены обиты штофом, дорогой паркет, мраморный мальчик, достающий занозу, словно кричали: «Скорее удивляйся, какие мы богатые!»
Малахитовая гостиная была похожа на декорацию к спектаклю из боярской жизни. По углам комнаты сидели нелепые каменные птицы, такие же чудища, только с огромными хвостами, украшали пол, выложенный зеленой каменной плиткой. Нелепые, под старину, кресла, нелепый стол.
Рубин поднялся навстречу Усову из-за какого-то сооружения, напоминающего гробницу. Был он не по утреннему времени в смокинге, грудь рубашки замялась, лицо припухло. Чувствовалось – хозяин еще не ложился. Он стоял перед Усовым, раскачиваясь с каблука на носок, словно демонстрируя лакированные штиблеты. И Петр Федорович в который раз подивился странному ощущению. Рубин словно ускользал от него. Была в нем некая неприметность, стертость какая-то. Выйди он из комнаты, память сломаешь, пока лицо его вспомнишь. А в общем-то весьма милый человек, росту выше среднего, худощавый, лицо белое, чуть веснушками присыпано. Самую малость. Глаза карие, маленькие, правда, нос прямой, рот крупный, губы яркие, словно налитые.
– Рад, рад. – Рубин взял Усова под руку, потащил к каменному страшилищу.
– Ну как? – Григорий Львович даже в сторону отступил, давая гостю возможность увидеть сооружение из малахита. – Что – как? – усмехнулся Усов. – Стол нравится?
– Это стол, никак? Я-то думал, камень надгробный.
– Что ты, что ты. – Рубин трижды плюнул через левое плечо, выхватил из жилетного карманчика высохшую птичью лапку, зажал ее в кулаке.
– Значит, стол, говоришь. – Усов опустился на странное сооружение из камня и малахита. – А это, видать, кресло. – А что?
– А то, что не уважаешь ты гостя. Жестко, да зад коченеет от камня. Прикажи мне нормальное кресло принести.
И пока молчаливые лакеи несли кресла и какую-то выпивку и закуску, Усов обошел гостиную.
– Так, – Петр Федорович усмехнулся, – решил поразить столицу?
– А что? – Рубин налил коньяк в большие рюмки. – Тебе бутерброд с икрой или…
Усов подошел, зачерпнул ложкой икру из серебряного жбана, положил на маленькую тарталетку. – Давай.
Они выпили молча, не чокаясь. Усов выпил одним глотком. Он любил и умел выпить, видимо, это было наследственным. В его купеческом, старомосковском роду мужчины умирали, дожив до глубокой старости, до последних дней крепко выпивая и закусывая.
Рубин пил мелкими глотками, кадык на шее дергался, на лице было написано отвращение, так пьют необходимое, но чудовищно невкусное лекарство.
Из всех напитков Григорий Львович предпочитал сладкие наливки, ликер и «Донское» шампанское. В общем, все сладкое. Но коль скоро ты уже в Петербурге и дом у тебя высшего шику, нужно пить то, что любят аристократы.
Усов налил себе еще полбокала. Но не стал пить, любуясь, как солнце отражается в цветных гранях. Он знал толк в посуде. Этот рубиновый хрусталь был подлинным и старым, сработанным русскими умельцами для столовой петровского фаворита князя Меншикова. Усов сделал глоток и поставил бокал. – Хрусталь-то хорош. Подлинный. – А остальное, ты думаешь…
– А что мне думать-то. Я-то знаю, кто для тебя французские картины рисует и ткет фламандские гобелены. – Неужто так заметно? – обеспокоился Рубин.
– Не переживай. Мне заметно, а те, кого ты будешь приглашать, они Левитана от Клевера не отличат. – А кого же, по-твоему, я буду приглашать?
– Ты коньяк-то брось, брось маяться с коньячком. Налей своей запеканки. Когда никого нет, пей свой местечковый напиток.
– А и то правда. Никак не привыкну к этим изысканным винам да коньякам.
Рубин почему-то подошел к окну и из-за шторы достал графин.
– Ты что это, брат, словно от жены прячешь, – захохотал Усов.
– Да нет. Просто он так всегда под руками и не видит никто. Так кого же я приглашать буду?
Усов порылся в сигарном ящике, достал сигару, обрезал кончик щипчиками, закурил и, выпустив ароматный клуб дыма, ответил:
– Кого? Пригласить-то, Григорий Львович, ты можешь любого, а вот кто пойдет к тебе…
– Черт с ними. Сначала пусть полусвет, писатели, актеры, потом прознают о моих вечерах и аристократы потянутся. – А зачем они тебе?
– Нужны, нужны. Ты думаешь, я зря с Большого Канатного переулка в Одессе перебрался в столицу? – Думаю, что нет.
То-то. Приготовь документы, я покупаю две кинофабрики в Москве и три в Питере. И кинематографы на Невском. Пиши. Невский, 67, «Сатурн»; Невский, 80, «Паризьен» и «Пикадилли» в начале проспекта.
– Вот тебе и раз! – удивился Усов. – Ты же хотел прииски купить.
– Золотопромышленники – особый круг. Они чужака не примут. Да и потом, у них служба осведомления почище сыскной работает. А синема дело новое и прибыльное. А потом актрисы. Всякие там Веры Холодные да Ольги Станевские. А! – Рубин захохотал. – Что ж, можно подумать.
– Потом надо свой киножурнал выпускать. Да газету купить какую-нибудь. – Газета – это дело. Это общественный рупор.
– Правильно изволил заметить. Так этот рупор я против полиции направлю. – Не боишься? – Ты ее на подставное имя купишь. – Не много ли в нашем деле подставных?
– Ничего, ты, Петр Федорович, человек с головой. А потом я же тебе два министерских оклада плачу. На прочее. – Рубин бросил на ларец номер «Биржевых ведомостей». – Читай, как некий Кузьмин расписывает дело Гохманов. – А ты думал, как это будет? – Ты же заплатил деньги. – Я же говорил тебе, что Геккабуш не взял. – Сволочь, чистоплюй!
– Не расстраивайся, есть пара литераторов, они так это дело распишут, что твои братцы Гохманы невинными жертвами окажутся. – Теперь этот Бахтин.
– Опытный криминалист, пожалуй, после Путилина у нас такого не было. – Он тебе вроде бы нравится? – А почему нет. Нравится. Честный, смелый… – Ты на себя погляди лучше.
– Не обо мне речь, Гришенька. Я в вашем дерьме по уши. Дорожки мне обратной нет. Но радуюсь я, когда находится человек, которого вы купить не можете.
– Петя, дружок, не вы, а мы. Мы, понимаешь! Это значит, и ты тоже. Так что девицу-то из себя не строй. Не надо.
– А ты что со мной так говоришь? – Усов грохнул бокалом о поднос. – Я тебе что, уголовник, жиган…
– Нет, нет, – тягуче повторил Рубин и шагнул к Усову.
Так они стояли друг против друга. Высокий, барственный Усов и совсем неприметный в сравнении с ним Рубин. Но была в этой неприметности некая злая сила, появившаяся не вдруг, а взращенная годами кровавой борьбы за место в жизни. Именно так жил Григорий Львович все свои сорок лет. Именно эта сила привела мальчишку из маленького местечка Шполы в столицу.
Усов смотрел на Рубина. На сильные ноги, словно вросшие в малахит пола, на широкую грудь под мятой рубахой. Усов знал, что на ней две татуировки – перекрещенные кинжалы и женская головка. Усов видел Рубина в бане и подивился его сильным рукам и мускулистым ногам, какие бывают только у гимнастов.
Да, этот человек пришел в Петербург навечно, его не столкнуть, не подвинуть.
– Так-то, Петя. – Рубин развернулся на каблуках, подошел к столу, налил себе запеканки, Усову коньяку. – Теперь так. Этот Бахтин мне на дороге второй раз становится. – Рубин сделал маленький глоток, поставил бокал на стол.
Вообще-то, он не любил спиртное. Пил только за компанию, даже свои сладкие напитки. И сигары Григорий Львович не любил. Раз уж считалось, что это принято среди богатых, так, значит, эту гадость непомерной крепости нужно сосать. Куда лучше асмоловские папиросы «Зефир». Крепкие, душистые.
Эх, надоело ему строить из себя аристократа, поехать бы в Одессу, поесть бы жареную колбасу на Привозе с серым мягким хлебом, а потом запить все это варенцом или молоком топленым с коричневой вкуснейшей пенкой.
И смокинг бы этот снять. Натянуть белый чесучовый костюмчик, рубашку апаш, морскую фуражечку с якорьком. Какое, впрочем, счастливое время было.
– Ты что замолчал-то, – Усов коньяк допил, – загрустил ты что-то, брат?
Воспоминания обожгли и погасли. И нет Одессы. Вообще ничего нет: ни Привоза, ни фуражки, ни костюма из чесучи. А есть дом этот холодный, да забот куча.
– О Бахтине потом. Ты, Петя, должен встретиться с Громобоевым. – Подожди, Григорий Львович, он же…
– Петя, ты деньги получаешь, чтобы с такими, как Громобоев, встречаться. Он крупнейший скупщик краденого в Питере. Остальные помельче – Шосток, Гаврилов, Фост. – Они тоже нужны?
– Да, нужны все. Мы сначала их к рукам приберем, а потом уж жиганьем займемся. Поезжай в департамент полиции к Козлову. Завези ему жалованье, пусть даст адреса всех петербургских скупщиков. И напомни ему, что хоть он и стал действительным статским и «вашим превосходительством», это я его из приставов в генералы вывел. – А зачем напоминать-то?.. – Работать перестал. Напомни, напомни ему. – На Бахтине-то что?
– Бог с ним пока. Ты, Петя, этими делами займись. – Рубин проводил Усова до дверей. Подошел к окну. Вот дверь распахнулась, вылез на улицу нахохленный Усов, полез в авто.
Все правильно, не надо было купоны фальшивые в оборот пускать, тогда бы и жил, как хотел, дорогой Петр Федорович. А теперь служи. За то тебе и жалованье платят, и долю с прибылей. Рубин позвонил. На пороге появился Зоммер. – Слушаю, Григорий Львович. – Где Жорж? – Внизу, с людьми. Позвать? – Не надо, я сам спущусь.
Секретарь обогнал его, почтительно раскрывая двери. Рубин шел, глубоко засунув руки в карманы брюк с атласными лампасами. Смокинг мешал ему, и он скинул его прямо на пол. Зоммер стремительно подобрал его, перекинул его через руку. Шутка ли, тысячный смокинг, в Париже пошитый.
По широкой лестнице Рубин сбежал вниз, недовольно принюхиваясь к запахам штукатурки и скипидара. Пора, пора кончать этот ремонт. Затянули черти. И Зоммер понял недовольство хозяина.
– На ночь все откроем, продуем, запах исчезнет. Так что не беспокойтесь.
Рубин спустился в прихожую, отодвинул штору, открыл маленькую узкую дверь. Этот ход вел в соседний дом, тоже купленный Рубиным. И если парадные покои поражали помпезностью, то второй дом был самым обычным, и обстановка была типичной для квартиры одесского маклера средней руки.
В доме этом сидели бухгалтеры и кассиры, в подвале была ювелирная мастерская, да еще некое печатное дело располагалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50