За деньги номенклатурные борцы отгружали цеховикам дефицитное, строго фондированное сырье в огромных размерах, из-за нехватки которого чуть не останавливались государственные текстильные фабрики.
Но работать без надежной милицейской крыши в те годы, как и сегодня, было невозможно.
Ежемесячно в саду «Аквариума» на площади Маяковского Шакерман встречался с четырьмя офицерами с Петровки.
Это был выплатной день. Старший получал пятнадцать тысяч, остальные — в зависимости от должности— десять, семь с половиной и пять тысяч рублей.
По тем временам это были громадные деньги.
Я знаю фамилии этих офицеров, но не называю их специально. Семьи жалко.
Хочу сказать, что старший из них получил от деловых к моменту ареста миллион рублей.
Наша встреча с Ильей Гальпериным в тот день оказалась последней.
По случаю того что у всех арестованных совокупно было изъято полторы тонны золота, их, естественно, расстреляли.
Суд, конечно, был закрытым. На скамье подсудимых сидели только коммерсанты. Ментов судили отдельно, а госпартпокровители, снятые с постов, влились в ряды фланирующих по Тверскому бульвару. Уже тогда, как и сегодня, их освобождали от уголовной ответственности за содеянное.
Однажды мы шли по бульвару с моим другом, замечательным сыщиком Игорем Скориным.
На скамейке напротив Театра им.Пушкина на солнышке сидел человек и читал газету.
— Хочешь, познакомлю с забавным персонажем?
— Хочу.
Мы подошли к скамейке.
— Здравствуйте, Борис Ильич, — улыбнулся Скорин.
Человек отложил газету и почтительно поднялся:
— Здравствуйте, Игорь Дмитриевич.
— Отдыхаете?
— Я слышал, вы тоже?
— Пенсионер.
— И я на заслуженном отдыхе.
— Пенсию из общака платят?
— Как придется, Игорь Дмитриевич. Завтра в Сочи улетаю, отдохнуть надо пару месяцев. А вы как?
— Поеду рыбу ловить.
— Ловить — ваша специальность.
— Ну, будь здоров, Борис Ильич.
Когда мы отошли, Скорин сказал:
— Это знаменитый Боря Грач. Борис Ильич Грачевский.
— Мошенник?
— Это ты по одежде определил? Нет. Этот мужик стоит за многими крупными делами, он — сценарист. Пишет планы налетов.
— Прибыльное дело?
— Золотое.
Здесь я хочу немного рассказать о человеке, ставшем прототипом моего романа об уголовном розыске во время войны Игоре Скорине. О его последнем деле. О том, как он выиграл, а потом проиграл свою войну с коррупцией.
В милицию Игорь Скорин попал по комсомольскому набору, со второго курса сельхозинститута. Видимо, из уважения к столь фундаментальному образованию — в те годы в милиции семилетка почти приравнивалась к университету — его сразу же сделали оперуполномоченным и нацепили в петлицы «шпалы».
Именно с этого зимнего дня 1937 года и начался отсчет тридцати лет, пяти месяцев и двадцати дней службы в уголовном розыске.
Скорину было всего сорок девять лет, когда его с почетом уволили из милиции. Ему улыбались, превозносили его заслуги, особенно военные. Сетовали, что раны мешают работать. Вручили грамоту в сафьяновом переплете, подарили хорошее ружье и именные часы.
В сорок девять лет уходил в отставку полковник милиции, начальник уголовного розыска города Фрунзе, нынешнего Бишкека, столицы Киргизии. Уходил, не дослужив отведенных по закону шести лет.
А за три года до этого дня был ограблен и зверски убит инженер Оманов. Ко дню приезда Скорина во Фрунзе преступник был уже найден и приговорен к высшей мере. Но Верховный Суд СССР отправил дело на доследование, что бывает крайне редко, почти что никогда. И дело вновь вернулось в прокуратуру Фрунзе, вновь зашустрили по городу оперативники, исполняя план оперативно-розыскных действий, намеченных следователем, и, вполне естественно, оперативная разработка по делу легла на стол начальника угрозыска города. Не надо было иметь за спиной столь долгий опыт работы, как у Скорина, чтобы определить, что дело обвиняемому просто «пришито».
И Скорин пошел в тюрьму. Невозможно воспроизвести через много лет первый разговор с человеком, ожидавшим смерти. Скорин помнил только его глаза, потерявшие надежду. Они смотрели как-то иначе. Казались большими и бездонными. Потому что человек, много месяцев ожидавший смерти, видел такое, что недоступно обыкновенным людям.
Как легко зажечь надежду в этих глазах! Но как чудовищно трудно выпустить на свободу невиновного.
Но он добился освобождения и отмены приговора. Скорин работал в милиции много лет. Он начал свою службу в печально известном 37-м году. Если вести счет ушедшим товарищам, то к погибшим от бандитских пуль можно приплюсовать и работников угро, умерших в ежовских и бериевских лагерях.
Да, он знал милицию. Он сам был винтиком огромного, сложного механизма, именуемого машиной законности. Он знал и другое — как эта машина порой бывает беспощадна к своим.
Итак, по одну сторону полковник Скорин и несколько оперативников, по другую — аппарат республиканского МВД, прокуратура, партийные власти.
Уже тогда в республике буйно начало расцветать все то, что позже мы легко назовем застойными явлениями. А на самом деле закончился процесс сращивания уголовной преступности с партийным и карательным аппаратом. Вот в этом и были-то главные последствия периода сталинского беззакония.
Да, они установили преступника. Но установить одно, а предъявить обвинение — совсем другое. Убийство совершил сын одного из руководителей республики. Скорина запугивали, взламывали сейф в его кабинете в поисках розыскного дела, тайно обыскивали квартиру, пытались спровоцировать взятку. В ход был пущен весь набор средств.
А потом нашли самое простое. Медицинская комиссия, старые раны и болезни, заключение врачей и почетная отставка.
Боря Грач всплыл в разговорах с сыщиками через несколько лет по делу об ограблении Давида Ойстраха.
Всплыл, но, как всегда, участие его доказано не было.
Об этом ограблении написана целая библиотека детективов, поставлены фильмы, в которых показано, как мучительно и сложно сыщики выходили на след преступников.
Отдыхал на 101-м километре после очередной отсидки вор-домушник Никонов, и случилась с ним лирико-драматическая ситуация. Влюбился он в местную врачиху, даму весьма красивую. Но она отвергала его попытки, и он решил поразить ее своим размахом.
А для этого, как известно, нужны деньги, тут, как говорили, и сошлись интересы Никонова и Бори Грача.
Музыкант был в отъезде, в подъезде дома шел ремонт, посему бдительная вахтерша потеряла счет мужикам в рабочих робах, снующим по лестнице.
На дело Никонов пошел с младшим братом. Умело отключил охранную сигнализацию, спокойно вскрыл двери. Освоился в квартире, разыскал все потаенные места, взял огромную сумму в валюте и советских деньгах, целую кучу драгоценностей, заодно и дорогой магнитофон. И братья-разбойники покинули квартиру.
Так бы и ждали сыщики, пока у перекупщиков и в комиссионных магазинах всплывут похищенные вещи, чтобы выйти на ушлых урок, но все оказалось значительно проще.
Несмотря на строжайший запрет старшего брата, Никонов-младший с товарищем еще дважды посещал квартиру знаменитого музыканта и во время одного из визитов выронил из кармана ручной эспандер, на котором была выжжена его фамилия.
Вот этот-то эспандер и дал следствию возможность стремительно выйти на ворюг.
Отработав фамилию, сыщики установили, что в «зоне-сотке» проводит свои дни вор-домушник с такой же фамилией.
Отработали его связи и выяснили, что у него есть младший брат-качок.
Решили посадить им на хвост наружку. Возглавил эту часть операции мой старый друг, тогда полковник, Эдик Айрапетов.
Наружное наблюдение дало невероятные результаты. На второй день Никонов-младший отправился в валютный магазин «Березка», где за доллары они с другом закупили ондатровые шапки. Оперативники еле успели предупредить сотрудников КГБ, несших в этом опасном месте нелегкую службу, чтобы они не повязали пацанов на выходе.
А старший брат, подогретый дорогими напитками в вокзальном ресторане, дождался на улице красавицу врачиху и, достав из кармана многокаратное кольцо и дорогие браслеты, предложил ей руку и сердце.
Гордая дама отказалась.
Тогда, в лучших традициях, Никонов бросил драгоценности на землю и втоптал их в грязь каблуком.
Когда они разошлись, оперативники выковыряли украшения из грязи и без труда определили, у кого они украдены.
А дальше как обычно: задержание, следствие, суд.
Вот и вся история, только в ней нет скрипки Страдивари.
Я иду от Никитских к Пушкинской по Тверскому бульвару. Не играют больше в домино и шахматы на скамейках веселые местные люди. Исчезли. Отправились жить в Митино или за Кольцевую дорогу.
Теперь в их домах расположились фирмы, которые ничего не производят, и банки с ограниченной уголовной ответственностью.
Москва вплывает в новый век. А какой он будет — посмотрим. Конечно, хочется, чтобы он стал хоть немного добрее к нам.
Двенадцать ступенек вниз
Почти триста лет назад начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков докладывал наверх, что его людьми арестован дьякон Иван сын Федотов за то, что взгромоздился на колокольню и кричал:
— Быть сему месту пусту, и земная твердь разверзится.
За слова сии поносные дьякон доставлен в Тайную канцелярию и кнутами бит нещадно.
Я вспомнил этот забавный случай, стоя на Большой Дмитровке (ул. Пушкинская) как раз в том месте, где разверзлась земная твердь.
Земля обвалилась, словно упала сюда полутонная авиабомба, соседний дом треснул пополам.
Утро было серым и слякотным, вокруг стояло несколько зевак, горячо обсуждая, провалится ли под землю весь центр Москвы и когда.
Все сходились на том, что провалится всенепременно.
Милиционеры со скучными лицами вяло покрикивали на любопытных, не давая им подходить к опасной зоне.
Почти напротив обвала расположился ресторан «Ладья», он, видимо, тоже пострадал от передвижений земной коры, бравые молодцы вытаскивали из его недр столы и стулья.
— Наверно, затопило, — сказал кто-то рядом со мной.
Я обернулся, увидел знакомое очкастое, уже сильно потраченное жизнью, лицо.
— Ты меня не узнал? — спросил очкарик.
— Конечно, узнал.
Я действительно вспомнил его, вот только имя исчезло, стерлось из памяти.
— Конец нашей «Яме». Знаешь, я все надеялся, что найдется человек умный и опять здесь пивную откроет.
— А ты по-прежнему тут живешь?
— Уже не живу, дом мой тоже накрылся. Приходили из жилуправления, предлагали Митино, а я попросил хоть конуру в коммуналке, но только здесь. Я же на Пушкинской шестьдесят лет прожил. Пойдем выпьем. Помянем нашу «Яму».
И мы пошли.
Прежде чем начать рассказ о знаменитом в столице подвале, я хочу кое-что вспомнить.
В Москве когда-то было много отличных пивных баров. Они все значились под номерами. Я, к сожалению, забыл цифры на вывесках этих замечательных заведений, но хорошо помню два из них.
Один назывался «Есенинским», говорили, что поэт-гуляка любил проводить там время.
Теперь на его месте стоит огромный «Детский мир». Но, как сейчас, я вижу его обитые деревом стены и удобные кресла.
Здесь собирались игровые люди, приезжали после бегов отдохнуть в своей компании.
И, конечно, «Пивной бар» на Пушкинской площади, теперь на его месте разбит сквер, где, по моим данным, собирались поставить памятник Леониду Ильичу Брежневу.
Как раз напротив великого поэта. По замыслу цеков-ских холуев получалось здорово: автор великого сочинения «Малая Земля» и Пушкин совсем рядом, олицетворяя преемственность русской литературной гениальности.
Приглядитесь внимательно, и вы сразу же найдете в данном архитектурном ребусе место для так и не поставленного памятника.
Так вот, когда-то здесь былпрекрасный «Пивной бар». Но публика сюда приходила особая. Я бы сказал, элитная.
Напротив заведения расположились редакции двух газет: «Труд» и «Известия», чуть дальше — журнал «Новый мир», а в Путинковском переулке, в доме, где сейчас Комитет по печати, размещался Радиокомитет.
Наверно, ни одно пивное заведение не отражалось так часто в советской литературе, как эта пивная точка.
И только потому, что в двух шагах от бара находился Литинститут.
Рядом три театра. Поэтому сбегались сюда после репетиции артисты.
Клуб это был. Не пивная — клуб.
Но Никита Сергеевич Хрущев, великий преобразователь страны, посчитал, что все эти бары, коктейль-холлы и рестораны никакой пользы советскому человеку принести не могут.
Он, еще будучи партийным вождем Москвы, вынашивал план уничтожения злачных мест.
Став первым в стране, он ликвидировал деревяшки, маленькие пивные, находившиеся в каждом московском переулке, и закрыл пивные бары.
В 1957 году образовалось на Пушкинской площади всегда пустое молочное кафе. Только местные алкаши забегали сюда распить принесенную бутылку под невкусные, словно резиновые, сырники.
Брежнев был человеком широких взглядов. При нем постепенно начали вновь открываться пивные заведения.
Так появилась «Яма». Давайте зайдем туда.
Если повезет и у железных перил, огораживающих вход, не окажется очереди, то, сбежав по этим ступенькам, ты оказывался совсем в другом мире.
Тебя встречал сложный коктейль запахов: застаревшего табачного перегара, плохого пива и несвежих вареных креветок.
Сумрачный зал с бутафорскими колоннами, длинные деревянные, плохо вымытые столы, официанты в несвежих белых куртках.
Если повезет и вы найдете место, то тогда можно заказать странный напиток, напоминающий пиво.
Его разбавляли безбожно водой, а чтобы было нечто наподобие пены, добавляли в светло-желтый напиток соду.
Больше никогда и нигде я не видел таких мелких и невкусных креветок, а сосиски, если вы их заказывали, нужно было долго отчищать от намертво приваренного к ним целлофана.
Правда, к пиву могли принести скумбрию. Коронное блюдо бара. Но она была настолько соленая, что есть ее решались немногие.
Добавьте к этому человеческую разноголосицу, нашпигованную матом, звон пустых бутылок, катающихся под столами, стук тяжелых пивных кружек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34