Потом сосед показал, как из старых калош штампы делать. Рисовал и во многих экземплярах размножал. Увлекся. Стал заходить в банк — в чеки, подписи вглядываться: зрительная память не подводила. Очень хорошо жил, в свое удовольствие. Однажды мне вместо кондитерского магазина вагон шоколада отгрузили, но покупатель подвел. Арестовали и его и меня. В лагерях я вел себя отлично. Начальник обратил внимание, что у меня каллиграфический почерк. Мне давали различные поручения и наконец с общих работ перевели в канцелярию начальника. Тут мне очень повезло: на одного из заключенных была получена амнистия. Я этот документ изучил до тонкости — штамп, печать, подписи…
Как вышел на свободу, сфабриковал на себя такую же амнистию «на всякий случай» и передал надежному другу. В Москве снова жил в свое удовольствие — специализировался на подделке денежных ассигнаций. Погорел. Но в лагерях пробыл недолго. Друг выслал начальству мою амнистию. Снова свобода… Он опустил свою аккуратную головку и вздохнул:
— Тоска. Сейчас уже в третий раз попался.
Я смотрела на него недоуменно: никогда еще не видела фальшивомонетчика. В какой-то момент ему, верно, показалось, что я отвернулась; он быстрым движением вытащил из кармашка хрустальный флакон и… посыпал чем-то на заживавшую уже рану, отчего рука вздулась.
— Что вы делаете? — ужаснулась я.
С видом милого шалуна он приложил здоровый палец к губам:
— Надеюсь, вы не дадите мне повода разочароваться в вас. Моя цель — задержаться на больничном участке как можно дольше. Кстати, поговаривают, вы будете ставить «Без вины виноватые». Миловзоров — перед вами.
Еле удержалась, чтобы не ответить, но противно было говорить с этим «типажом». Промолчала.
Меня то и дело просили «оживить» работу местного клуба, сыграть одну из моих любимых ролей — Кручинину. И вот снова с утра до ночи пытаюсь ставить… «Без вины виноватые» А. Н. Островского. Начальство весьма одобряет, но, ох, трудно! Исполнители такие разношерстные… Никогда не забуду, как в последнем акте в диалоге с Дудукиным я — Кручинина — сама себя спрашивала и сама за него отвечала. Исполнитель роли Дудукина только мычал нечто невнятное, хотя и был совершенно трезв в этот вечер. Память отшибло!
Краснодеревщиков в нашем коллективе не было, декорации — мебель — не удались. Но так как участок, на котором шел наш спектакль, был больничным, нас обеспечили марлей и бинтами в неограниченном количестве: из них делали все «художественное оформление». Лекарствами заменили красители. Женские платья, ярко-желтые — риванолевые, костюм Галчихи, выкупанный в марганцовке, ярко-зеленые оборочки Коринкиной, крашенные «зеленкой», были эффектны.
Фальшивомонетчики, алкоголики, шулера играли в «Без вины виноватых», но ни ярко-желтый риваноль, ни изумрудная «зеленка», ни моя режиссерская воля не помогли скрыть духовную пустоту этого «коллектива». Ни малейшей радости не испытала. Хотя доктор Верочка и другие говорили, что плакали от моей игры…
Неудача последнего спектакля хорошо меня встряхнула. Теперь внутри бурлило только одно: добиться пересмотра моего «дела», понять, в чем дело в этом «деле», и доказать, что мне в этих лагерях нечего делать, потому что я ни в чем не виновата. В то, что может быть какое-то злодеяние у моего мужа, не верила ни одной секунды: он был коммунист-ленинец.
Бороться, бороться за справедливость, которая не может не восторжествовать.
Не желая загромождать свою книгу «пыльным гербарием фактов», скажу о самом дорогом: мама снова приезжала ко мне — уже вполне официально, привезла пьесы, ноты, кое-какие платья, даже длинное. Главное, мама сказала: «Пишу многим, как и ты. Надеюсь…»
И вот однажды меня известили, что буду направлена в Москву.
Утром повезли меня на железнодорожную станцию. Несколько женщин утирали слезы. Друзья в этом вызове видели мое лучшее будущее. Я тоже.
Привезли меня в двухкомнатный домик близ станции, сдали высокому блондину-конвоиру. Поезд шел только завтра. Пока он поместил меня во второй комнате (его пост был в первой). Молчали очень долго. Конвоир принес мне обед, потом ужин — все беззвучно. Утром он разбудил меня за два часа до отхода поезда и, накормив завтраком, сказал полуприветливо:
— Худая вы, не то что…
— Не то что кто? — весело спросила я. Он ответил:
— Чарна ее звали. Никогда прежде имени такого не слыхал. В теле. Красавица. Все плакала, говорила, что ни в чем не виновна. Как же невиновна, когда за мужем не доглядела?! Ведь законченное среднее образование имеет. Это понимать надо. Должна мужа спросить: «Откуда, милый, пришел, почему два жалованья принес?» Целовал, миловал он ее, понятно — всякий бы на его месте. Только разобраться должна была, что двуличный он человек. Враг.
Аксиома русого конвоира, как и первая из узнанных мною аксиом: «прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками», — поразила меня своей труднодоказуемостью. Что могла знать эта неизвестная мне Чарна о делах своего мужа?
В тот день все меня смешило, радовало, особенно, когда поезд двинулся в Москву. Приехали поздно ночью.
После первого же разговора с очень вежливым капитаном понимаю, что не собираются ни делать мне новое «дело»… ни выпускать меня. Со мной говорят только о муже: я ничего, кроме самого хорошего, о нем не знаю.
Какое-то время все же мысль, что я в Москве, ближе к своим, — согревает, но идут дни в излишнем уже покое. Неотступно думаю о главном: меня сюда вызвали, значит, мной займутся; надо проявить дисциплину терпения и… переключить мысли.
Вспомнила качку, когда на корабле «Кап-Аркона» в Па-де-Кале «перехитрила» морскую болезнь: вместо бесполезного сопротивления внушила себе, что летаю, катаюсь на качелях или «гигантских шагах». Переносить неизбежное стала легче.
Теперь попала в куда более тяжелое положение. Но тоже решила не сдаваться и использовать время. Сколько необходимого не успела я еще прочесть, познать! Организационные дела, репетиции, семья, шум жизни отвлекали меня от глубокого разговора с самой собой, от книг по истории и литературе… Я была от рождения окружена выдающимися людьми, с ранних лет жизнь дала мне право на творчество, огромное счастье действовать, строить новое. Но ведь в анкете, в графе «образование», я могла писать только «неоконченное среднее», и если современную драматургию знала хорошо и русскую классику неплохо, то иностранную литературу — недостаточно. Значит, надо взять себя в руки, использовать и эту ситуацию.
Пишу заявление на имя народного комиссара внутренних дел:
«Ввиду того, что здесь у меня очень много свободного времени, я ни в чем не виновата и хочу еще быть полезной моей Родине, прошу вашего распоряжения выдавать мне одновременно до двадцати книг по моим заявкам, а также разрешить вести письменные работы, предоставив для этого соответствующие условия».
Долго ждать не пришлось. Появился библиотекарь. Я ему продиктовала список желаемого. Через два дня он мне все это принес, и затем ежедневно, с девяти до четырнадцати и с пятнадцати до двадцати вечера, конвоир отводил меня в небольшую комнату без окна, но со столом, стулом, тетрадями, пером, чернилами и я погружалась в неведомые миры.
Стихи М. Ю. Лермонтова «Журналист, читатель и писатель» наполнили меня восторгом.
Вот они:
«Я очень рад, что вы больны:
В заботах жизни, в шуме света
Теряет скоро ум поэта
Свои божественные сны.
Среди различных впечатлений
На мелочь душу разменяв,
Он гибнет жертвой общих мнений.
Когда ему в пылу забав
Обдумать зрелое творенье?…
Зато, какая благодать,
Коль небо вздумает послать
Ему изгнанье, заточенье,
Иль даже долгую болезнь…»
Шекспира прочла во всех переводах, на всех известных мне языках, со словарем в подлиннике. Пришлось изрядно приналечь на историю Англии — иначе в особенностях эпохи, характерной для каждой драмы, и не разберешься.
Для углубленной проработки драм и комедий Шекспира я написала целый ряд работ: «Образы Шекспира в произведениях Маркса и Энгельса», «Дети…», «Женщины к девушки…», «Природа в произведениях Шекспира» — восемь толстенных тетрадей, исписанных в ту пору там, мне отдали. Я составляла самой себе планы занятий, памятки, придумывала темы: «Не забывай иностранные языки», «Мудрецы древности о материализме и диалектике», «Чем достигается смех в комедиях Мольера», «Ибсен», «Пять Дон Жуанов (Тирсо де Молина, Мольер, Байрон, Мериме, Пушкин)».
В чтении прошло больше года. Комната без окна стала для меня огромным окном в прошлое, которое я так мало знала прежде. Смотреть только в будущее, строить настоящее, не зная прошлого, — это значит обесценить целое. И когда плохо сегодня, как помогают миры истории!
С капитаном, который на каждом допросе рос в чинах, встречалась изредка. Беседы эти ничего не давали ни ему, ни мне. Его интересовало только то, что так или иначе могло компрометировать моего мужа. У меня таких фактов не было. Он с трудом сдерживал раздражение. Я ощущала это. Но мне и в голову не приходило «пойти ему навстречу», говорить недостойное, вымышленное. Мечта о свободе уходила все дальше, превращалась в призрак.
Я думаю, самое страшное в жизни — потерять доверие. Но когда ты потерял его не по своей вине, а по чьей-то клевете, и когда оклеветан не только ты, но и самый дорогой и близкий тебе человек, и ты даже не знаешь, кем он оклеветан, — вернуть к себе доверие очень трудно. Каяться мне было не в чем, отвечать на вопросы могла только «нет», но вернуть доверие хотела во что бы то ни стало, иначе, как дальше жить, творить? В любых обстоятельствах хотела приносить какую-то пользу — за делами, пусть мелкими, но полезными, не давать себе «закиснуть».
После несостоявшегося пересмотра дела мужа меня все же отправили в значительно лучший лагерь, относительно недалеко от Москвы. Отправили меня со спецконвоем. В отдельном купе — я, в соседнем — начальник конвоя и четверо конвоиров. Один из них ходил взад и вперед около дверей моего купе. А я с еще полудетской физиономией над собой смеялась: «Все же не просто заключенная, а класса люкс».
Видно, мне, как и моему отцу, нужно было и одиночество "и общение с людьми — «вперемежку». Сейчас уже наступил момент, когда я устала от молчаливых бесед с великими, далекими. Как ни странно, была даже частично рада, что снова буду пусть где-нибудь, но среди людей. Хотя снова уезжать из Москвы…
На Волгострое, в Рыблаге, для тех «предлагаемых обстоятельств» я была устроена хорошо. Начальник лагеря, капитан, беседовал со мной приветливо, предупредил, что буду работать только «по специальности».
В Рыбинских лагерях не было «политических заключенных», а наказанные по уголовным статьям не были тяжелыми преступниками: в основном «указники» со сроком в один-два года. В лагере — большой клуб с хорошей сценой. «Примадонной» самодеятельности считалась Нелли П., которая исполняла детские рассказы под Рину Зеленую, пела жанровые песни, подражая Клавдии Шульженко.
Как «примадонна» Нелли заняла вторую кровать в отведенной мне комнате и удваивала мое наслаждение мамиными посылками: уж очень вкусно она уплетала то, что присылала моя мама.
В концертах самодеятельности я читала «Черную шаль» Пушкина, детские стихи Агнии Барто, но никакого успеха не имела. По-видимому, я не сочеталась рядом с Нелли и иже с нею.
Хотелось освежить привычный строй этой самодеятельности. Поняла, что начинать надо с юмора. Среди «службистов» высмотрела высокого немногословного Жору Фолкина. Он работал бухгалтером и обратил на себя мое внимание хорошей застенчивостью, трепетным отношением к слову «театральная самодеятельность». Мама присылала мне сборники пьес, ноты, скетчи. Скетч Виктора Ардова «Муха» вобрал мою застоявшуюся режиссерскую изобретательность. Фолкин как нельзя более подходил для роли молодого человека, который горячо хотел объясниться в любви некой Екатерине Петровне, но не находил в себе смелости произнести слово «люблю».
Роль Екатерины Петровны, цепкой дамочки, жаждущей связать себя брачными узами со скромным влюбленным, но изображающей благовоспитанное ожидание признания с «его стороны», показалась мне очень забавной.
И вот целый месяц по два раза в день в бухгалтерии Рыблага мы репетируем с Жорой Фолкиным наш скетч…
Сногсшибательному успеху наше выступление было обязано прежде всего остроумию Виктора Ардова, но была и наша заслуга в том, что на протяжении двадцатипятиминутного скетча мы с Жорой буквально купались в потоках веселого, заразительного смеха. Главный начальник сказал:
— Что вы артистка, это мы из вашего дела знали, а вот, что вы из Жоры Фолкина артиста Художественного театра сделаете — не ожидали. Мы-то его рохлей считали.
Однажды, к удивлению своему, обнаружила, что в одном из дотоле не замеченных мною бараков в «общем диссонансе» звучат различные музыкальные инструменты. Подошла к полуоткрытым дверям и увидела в разных углах большой и смежной с ней комнат музыкантов, играющих свои ежедневные упражнения на различных инструментах. У меня даже дух захватило: настоящие профессиональные музыканты! Немедленно напросилась на прием к начальнику лагеря. Он сразу понял, куда я клоню:
— Конечно, хорошо было бы создать из них оркестр, да не знаю, удастся ли вам это. У них нет ни статьи, ни срока: нарушители границы, бездокументные. Мы к ним присматриваемся, они нас дичатся. Психология у них другая, контакт пока не получается, да и ненадолго они здесь.
Оказалось, что во время нападения на Польшу фашистов эти музыканты в панике бросились в бегство, не взяв ни документов, ни вещей, не зная русского языка. Теперь установили о них ряд подробностей.
— Толстый такой, рыжий, обратили внимание? Гарри Фуксман, он считался одним из лучших ударников в Польше. При приближении фашистов схватил он свой большой барабан, накинул пальто и прямо из ресторана, где играл, бросился в бегство. Бежал недолго. Начался дождь. Ливень. Он снял пальто, накрыл им барабан и все бежал, пока не потерял сознание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66