Начался вечер в еще более позднее время, чем первый, что, однако, не избавляло нас от прежних климатических бед. Поэтому, когда мы получили вторичное приглашение от мсье Бидо на вечер балета в театре на Елисейских полях, я мысленно поблагодарил премьер-министра за честь и занялся никогда не иссякавшими у меня делами.
Не обходило нас французское министерство иностранных дел своим вниманием и по части других протокольных мероприятий. Дважды – 3 и 10 сентября – мы были приглашены на прием в Версальском дворце. В первом случае я воспользовался поездкой в Версаль не только для того, чтобы потолкаться на приеме в толпе гостей, но и для дотошного осмотра великолепного ансамбля версальских дворцов, парков и исторических памятников. Не преминул я при этом побывать и в знаменитом Зеркальном зале дворца, где в январе 1871 года «железный канцлер» Бисмарк торжественно провозгласил создание Германской империи и где в июне 1919 года был подписан Версальский мирный договор с побежденной Германией.
От второго приема в Версале я за неимением времени отказался.
Наряду с устройством выездных приемов французское министерство иностранных дел организовало несколько больших приемов и в своей резиденции на набережной Орсэ, самым многолюдным из которых был банкет 8 августа. Начинался он в 22.30, когда даже самые неутомимые труженики от дипломатии могли позволить себе передышку. Прием затянулся далеко за полночь – обстоятельство, несомненно сказавшееся на работе делегатов на следующий день.
Проводили приемы и другие делегации, в том числе, конечно, и советская. 9 августа большой прием состоялся в советском посольстве, где в качестве хозяина выступал В. М. Молотов. Все парадные залы посольства были заполнены приглашенными до отказа. Среди гостей находились главы всех делегаций и их члены, а также чуть ли не половина французского кабинета министров во главе с премьер-министром Ж. Бидо и вице-премьером М. Торезом.
Морис Торез, генеральный секретарь Французской компартии, – вице-премьер! Каким многозначительным был этот факт для Франции, каким истинным знамением необычайно возросшего авторитета партии французского рабочего класса. С каким горячим дружеским чувством пожимал я Торезу руку, знакомясь с ним, а затем ведя беседу в сторонке от многоголосой толпы. Я расспрашивал его о животрепещущих проблемах Франции, о тенденциях ее политического развития в ближайшее время. Его ответы характеризовались уверенностью в дальнейшем полевении трудящихся масс во Франции и в ряде других европейских стран, что открывало перед миром радужные перспективы. Это благоприятное развитие международной обстановки – несмотря на ожесточенное противодействие мировой реакции – он приписывал прежде всего громадному прогрессивному воздействию внешней политики Советского Союза.
За три часа, в течение которых происходил прием, я познакомился с многими видными государственными деятелями, возглавлявшими делегации на мирной конференции. В составе американской делегации, помимо ее главы Джеймса Бирнса, тоже нашлось несколько знакомых, как, например, престарелый сенатор-демократ Томас Коннолли, помощник государственного секретаря Уильям Клейтон, бывший посол в Москве Аверелл Гарриман и новый посол в Москве генерал Беделл Смит, который нанес мне в Вашингтоне визит перед отъездом к месту своей новой службы. С этими американскими делегатами я при встречах охотно беседовал и вообще поддерживал вполне корректные отношения. Исключение я делал лишь для сенатора-республиканца Артура Ванденберга, личности настолько одиозной, что мне было трудно преодолеть свою антипатию к нему. Перечень встреч на этом приеме с давними и вновь приобретенными знакомыми я мог бы многократно удлинить, от чего, конечно, благоразумно воздержусь.

* * *
Говоря в записи в дневнике от 19 августа о медленной поступи конференции, я добавлял, что, несмотря на это, работы у меня по горло, так как я получаю задания не только по вопросам мирных договоров. Что же это были за задания?
О, весьма разнообразные! В том числе и такие, что их не отнесешь к дипломатическим, хотя они и носили политический характер. Примеры трех заданий этого рода я приведу.
Так, в начале августа В. М. Молотов предложил мне и еще двум-трем членам наших делегаций отправиться на кладбище Пер-Лашез, к «Стене Коммунаров», возле которой после падения Парижской коммуны были расстреляны версальцами последние из оборонявшихся здесь революционеров. У этой Стены, почитаемой, как священный памятник Коммуны, мы приняли участие во встрече братской солидарности с представителями Французской компартии – встрече, завершившейся непродолжительным, но исполненным энтузиазма митингом.
Второе поручение, на этот раз возложенное на меня одного, тоже имело характер дружеского контакта с представителями парижского пролетариата. Внешним поводом для него явился традиционный праздник газеты «Юманите», организованный в сентябре в Венсеннском лесу – обширном парке на юго-восточной окраине Парижа. Спортивные состязания на стадионе, местами летучие митинги с продажей партийных изданий, массовые гулянья и танцы под музыку самодеятельных оркестров – не перечесть всех мероприятий, оживлявших и разнообразивших это празднество парижских трудящихся.
Я прибыл в парк задолго до полудня и был проведен встретившими меня французскими товарищами на центральную трибуну стадиона, где меня представили двум пожилым людям и усадили между ними. Одним из них был секретарь Центрального Комитета Французской компартии Жак Дюкло, очень подвижный и остроумный человек, другим – популярнейший ветеран революционного движения Франции Марсель Кашен, один из основателей компартии в 1920 году. Ему было уже 77 лет, и хотя держался он довольно бодро и с интересом следил за состязаниями по бегу, нельзя было не заметить, что возраст, долгая, полная труднейших испытаний революционная деятельность наложили на его организм свой отпечаток. Но в его теле не угас дух бойца, и Марсель Кашен до самой смерти не оставлял своего партийного поста.
На трибуне стадиона, в ресторанчике летнего типа под тентом, и в аллеях парка я провел с обоими руководителями компартии около трех часов. Время от времени к моим спутникам присоединялись другие участники праздника, и меня с ними знакомили. Нетрудно себе представить, какое множество тем и вопросов было за эти часы затронуто со столькими собеседниками.
Вечером, за ужином у В. М. Молотова, мне было о чем порассказать своим сотрапезникам из советских делегаций.
Остановлюсь также на задании В. М. Молотова сделать для членов советской делегации доклад о тенденциях внешней политики США в послевоенный период. Получил я его во второй декаде сентября, иначе говоря, в самый разгар дебатов в комиссии по Болгарии. Тема доклада, который предварительно следовало изложить письменно, естественно, не была для меня новой. Однако она представлялась мне слишком ответственной, чтобы ее можно было глубоко разработать в отпущенный декадный срок при многих других обязанностях, выполняемых подчас в горячечной спешке. Для подготовки доклада мне были необходимы официальные документы и материалы прессы, которыми наше посольство в Париже по понятным причинам не располагало. Все это объясняет, почему я, выслушав министра, сказал, что считаю целесообразным перенести его с конца сентября, скажем, на конец сентября или начало ноября и сделать его в Нью-Йорке, где будет проходить сессия Генеральной Ассамблеи ООН и где, вероятно, соберутся члены всех трех делегаций, то есть практически предполагавшаяся ныне аудитория.
Но министра мой протест ничуть не убедил. По его мнению, необходимые материалы можно было найти и в Париже. А мою ссылку на крайнюю занятость он отмел шутливым замечанием:
– А вы между делом, между делом… Так, смотришь, и выкроите часок-другой в день.
– Тут часом-двумя не обойтись, – возражал я. – Насколько я понимаю, тут пахнет не одним днем. Я имею в виду полные рабочие дни.
– При желании можно и несколько дней наскрести, – сердито проворчал Молотов. – Хотя бы за счет снижения числа возражений.
Словом, настояния мои успехом не увенчались. Я принялся за доклад. Когда я уже приступил к наброску чернового варианта доклада, ходом моей работы поинтересовался министр. Он предложил мне изложить тезисы доклада и вырисовывающиеся выводы. И тут же, не считаясь с тем, что речь идет о моем докладе и о моих выводах, какими бы они ни были, начал давать мне руководящие указания директивным тоном. Ища выход из положения, я предложил:
– Вячеслав Михайлович, а не лучше ли было бы довести работу до конца и лишь тогда подвергнуть ее обсуждению?
Мое предложение почему-то очень задело министра и без того уже разгоряченного. Дав волю своему раздражению, он пробурчал:
– Без указки пишите свои доклады в Вашингтоне. А здесь будьте любезны учесть мои замечания. – Уже несколько мягче он добавил: – Я же высказал их для пользы дела, а вы, как всегда, упрямитесь.
Расстались мы с ним после этой беседы более чем холодно.
В указанный министром день я сделал доклад, который лишь условно мог считать своим. Не мудрено, что мое выступление было принято довольно равнодушно и прений не вызвало, если не считать двух-трех умеренно положительных замечаний министра, моего безымянного соавтора. Тем самым «злосчастный инцидент», как я мысленно именовал этот эпизод своего парижского бытия, был исчерпан.
Он не отразился заметно на моих отношениях с В. М. Молотовым. Но посеял у меня в душе еще одно зерно недовольства и разочарования. С годами их накапливалось все больше и больше.
Имея в своем распоряжении машину, я пользовался ею не только для деловых, но и для своих личных нужд, когда в моем расписании появлялись «окна» между заседаниями и обязательными вечерними приемами. Воскресенья для нашей делегации оказывались, как правило, рабочими днями, но время от времени выдавались и свободные от дел дни. В такие «окна» и тем более в дни отдыха я не терял время попусту, а приносил его в жертву своей ненасытной любознательности. Здесь-то персональная машина с толковым водителем мсье Аргудом оказали мне большие услуги, не оставшиеся – для мсье Аргуда – без должного вознаграждения.
Понадобились они мне прежде всего для дальних экскурсий.
Первой из них была интереснейшая для меня поездка в Реймс, второй – в Компьень – на северо-восток от Парижа. На полдороге к Компьеню мы остановились в старинном городишке Шантийи, где я осмотрел великолепный замок, принадлежавший некогда княжеской фамилии Конде, неторопливо прошелся по залам художественного музея Конде.
Напоследок упомяну, что в течение августа и в первой половине сентября я сумел заполнить некоторые пробелы в своем эстетическом образовании, познакомившись с неисчерпаемыми достопримечательностями французской столицы. И венцом своих экскурсий я считаю посещение – в один из выходных дней – Большого дворца, одного из крупнейших музеев Европы, в котором я в течение нескольких часов осматривал шедевры мировой живописи и скульптуры.
2 октября, когда комиссия по Болгарии, одобрив статью первую мирного договора и передав свои решения в президиум конференции, тем самым практически завершила свою работу, подошли к логическому концу и мои функции члена комиссии от Советского Союза.
В тот же день вечером я поставил перед В. М. Молотовым вопрос о возвращении в Вашингтон и получил его согласие. Не теряя времени, я 3 октября вылетел из Парижа и 4 октября, после короткой остановки в Нью-Йорке, прибыл в Вашингтон.

8. Генеральная Ассамблея ООН
Осень 1946 года в США была богата значительными политическими событиями, об одном из которых, на мой взгляд, уместно кратко рассказать.
Этим событиям предшествовало письмо министра торговли Генри Уоллеса президенту Трумэну. Г. Уоллес – последний из остававшихся еще в кабинете членов «рузвельтовской команды» – отправил свое письмо 23 июля, отразив в нем нараставшее в стране сопротивление миролюбивых сил воинственной политике Белого дома, направленной своим острием против Советского Союза. Приведу здесь несколько красноречивых выдержек из этого письма.

«Меня, – так начинается письмо, – все сильнее беспокоит направление развития международных отношений с конца войны и еще больше тревожит, что среди американского народа явно растет чувство, что надвигается новая война и что отвести ее от себя мы можем только одним путем – вооружаясь до зубов. Однако вся история показывает, что гонка вооружений ведет не к миру, а к войне».
Далее Г. Уоллес рисует убедительную картину гонки вооружений и подготовки к войне:

«…Весь объем федеральных ассигнований на 1947 год, предусмотренных в представленном конгрессу официальном бюджете, составляет 36 миллиардов долларов. Из всего бюджета около 13 миллиардов предназначено только для военного и морского министерств. Дополнительно 5 миллиардов предназначено для деятельности, связанной с ликвидацией войны… Эти ассигнования в настоящее время более чем в 10 раз превышают ассигнования 30-х годов.
Как же выглядят американские действия в глазах других наций со времени дня победы над Японией? Я подразумеваю под действиями конкретные факты, как, например, 13 миллиардов долларов, предназначенных для военного и морского министерств, испытания атомных бомб у атолла Бикини и продолжающееся производство атомных бомб, план вооружения Латинской Америки нашим оружием, производство самолетов Б-29 и запроектированное производство самолетов Б-36, а также стремление сохранить охватывающие половину земного шара воздушные базы, с которых можно подвергать бомбежке другую половину…»
«Существуют, – пишет далее Уоллес, – две общие точки зрения, на которые можно встать при подходе к проблеме отношений между США и Россией. Первая состоит в том, что иметь дело с русскими невозможно и что поэтому война является неизбежной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67