Но если будет сочтено целесообразным использовать меня в Лондоне, я надеюсь, что сумею оправдать оказанное мне доверие и там.
– Слухи слухами, а факты фактами, – назидательным тоном заметил Молотов. – Но ваш ответ именно такой, на какой я рассчитывал. Значит, с этим все ясно. А по какой же стране Новикову быть советником? – Теперь он обращался к своим заместителям, но первым высказался сам. – По-моему, лучше всего по Франции.
Эта мысль вызвала сомнения у Корнейчука, склонявшегося к тому, чтобы поручить мне в Лондоне польские и чехословацкие дела, которыми я в наркомате занимаюсь уже два года. Но его никто не поддержал, а я, со своей стороны, заявил, что не возражаю против Франции.
Молотов сел за стол Вышинского, набросал телеграмму Богомолову с запросом о его мнении по поводу моей кандидатуры, а затем вызвал звонком помощника Вышинского и передал ему текст для отправки в Лондон.
На этом беседа закончилась.
Уже 4 июля Козырев сообщил мне, что Богомолов, как выражаются в дипломатическом обиходе, «выдал мне агреман». Наступила стадия «оформления», то есть выполнения ряда формальностей и прохождения моих документов по многим инстанциям, вплоть до самых высоких. Одновременно я взялся за ознакомление с ведомственными и литературными материалами по основным вопросам советско-французских отношений. Предстояло мне также урегулировать немало семейных и хозяйственных дел, связанных с заграничной поездкой.
А поездка предвиделась дальняя и сложная – почти кругосветное путешествие. Летом 1943 года путь на Лондон складывался из таких впечатляющих этапов: поездом из Москвы до Владивостока, далее пароходом до Сан-Франциско, потом снова поездом через континент до Нью-Йорка и оттуда опять океаном до Англии, с возможным заходом – из-за немецких подводных лодок – в Исландию, если не в Гренландию. Я не говорю уже о том, что и Англия, по всей вероятности, не была бы конечным пунктом пути. Развитие военных и политических событий летом 1943 года позволяло думать, что местопребыванием только что образованного Французского комитета национального освобождения, будущего Временного правительства Франции, станет не Лондон, а Алжир.
Сборы в дорогу и подготовка к новой работе протекали в неустанном круговороте прежних текущих дел, от которых меня еще не освободили.
16 июля я побывал в Президиуме Верховного Совета СССР. С 1939 года мне доводилось там бывать многократно – на церемонии вручения верительных грамот «подшефными» отделу послами и посланниками. На этот раз верительные грамоты М. И. Калинину вручал греческий посол Политис. Церемония проходила с частичным отступлением от традиционного порядка – было отменено фотографирование ее участников. Дело было в том, что глаза Михаила Ивановича, незадолго до того подвергшегося серьезной операции, не выносили ослепительных вспышек магния. Вид «всесоюзного старосты», двадцать пятый год бессменно стоявшего на посту главы Советского государства, показался мне очень болезненным.
К августу сборы в дорогу и «оформление» далеко продвинулись вперед. В середине месяца были уже запрошены американская транзитная и английская въездная визы. Дела Четвертого Европейского отдела я сдал новому заведующему – В. А. Зорину, который с полгода работал помощником А. Е. Корнейчука. Теперь я мог больше времени посвящать французским делам и не терял ни одного часа. Ведь до отъезда оставались считанные дни – визы для дипломатов выдавались, как правило, в сжатые сроки.
16 августа, после какого-то совещания у наркома в его кремлевском кабинете, я осведомился, могу ли я трогаться в дорогу сразу же по получении виз?
– Можете, – не очень уверенно произнес Молотов, обменявшись непонятным мне взглядом с присутствовавшим Вышинским, и в явном несоответствии со сказанным продолжал: – Только учтите, что вы по-прежнему числитесь у нас кандидатом на Каир. Мы непременно пошлем вас туда, правда не сейчас, а попозже.
Дата этого «попозже», хотя бы приблизительная, не была названа. Нечеткая позиция наркома мгновенно окутала мою поездку в Лондон непроницаемым, истинно лондонским туманом, сквозь который смутно просматривались стреловидные минареты Каира.
Мне не хотелось дольше оставаться в неведении относительно моей ближайшей судьбы, и я решил поговорить с наркомом без всяких недомолвок, рассчитывая при этом склонить чашу весов в пользу французского варианта, с которым я к тому времени успел свыкнуться. Тем более что в запасе у меня имелся, как я считал, довольно веский аргумент.
– Вячеслав Михайлович, – сказал я, – вы хорошо знаете, что я готов работать всюду, куда меня пошлет партия. Это относится, разумеется, и к Каиру; Но, говоря о Каире, я не вправе умолчать об одном личном обстоятельстве. До сих пор, бывая в жарких краях, я обычно заболевал тяжелой формой тропической малярии, которая изматывает меня до предела. Из-за нее я уже дважды был на пороге смерти: в Стамбуле в 1928 году и в Таджикистане в 1934 году. И меня, естественно, тревожит перспектива еще раз стать жертвой малярии, потерять на чужбине работоспособность и сделаться пациентом какой-нибудь каирской больницы.
Терпеливо выслушав мою тираду, нарком сказал:
– Надеюсь, что в Египте рецидива малярии у вас не будет. Во всяком случае, мы не оставим вас в беде. Я думаю, что в знойные летние месяцы мы сможем отзывать вас в Союз.
По окончании разговора я ушел убежденный, что разрешение ехать слишком уж призрачно, чтобы всерьез на него полагаться, и что Лондон и Франция медленно, но верно исчезают с моего горизонта. Дальнейшие события подтвердили такой вывод.
Через неделю американская и английская визы уже красовались на наших паспортах – моем и моей жены. Мы готовы были к отъезду в любой момент, неясно было только – куда? В Лондон? В Алжир? В Каир? Или еще куда-нибудь? Узнав о визах, я позвонил Вышинскому и, сославшись на разговор с наркомом 16 августа, спросил, сохраняет ли силу его разрешение на мой отъезд в Лондон? Ответ гласил: надо подождать. И хотя Вышинский отказался пояснить, чего именно ждать и сколько времени, я уже понял, в чем дело: 26 августа были установлены дипломатические отношения с Египтом и со дня на день ожидалось опубликование совместного советско-египетского коммюнике. Теперь уже не надо было гадать, куда лежит мой путь.
Снова завертелись колеса машины «оформления» – теперь в направлении Каира. 14 октября Указом Президиума Верховного Совета СССР я был официально назначен Чрезвычайным и Полномочным Посланником СССР в Египте.
Трудное уравнение со многими неизвестными было наконец решено.

* * *
Завершился продолжительный период неопределенности, в течение которого я и моя семья, фигурально выражаясь, сидели на чемоданах. Теперь их можно было на время распаковать и убрать в чулан: отъезду в Каир предшествовали более сложные приготовления, чем отъезду в лоно давно сформированного посольства А. Е. Богомолова. В Лондон я бы поехал «на все готовое», тогда как в Каире надо было все создавать заново, начиная, по терминологии строителей, с «нулевого цикла». Прежде всего – с комплектования штата новорожденного дипломатического представительства. Подбором кандидатур сотрудников занимался Отдел кадров НКИД, но отбор их с точки зрения деловой квалификации лежал, естественно, на мне. На процедуру комплектования и утряску административно-хозяйственных вопросов ушло более месяца.
Хватало и различных других забот. Большое внимание требовалось уделять Египту и всему Ближнему Востоку. Приходилось также тщательно следить за нашими отношениями с Югославией и Грецией. Ведь по решению высших инстанций, о котором я до сих пор не удосужился упомянуть, мне наряду с ролью посланника в Египте предназначалась и роль посла при эмигрантских греческом и югославском правительствах, чьим местопребыванием с сентября 1943 года сделался Каир.
Замечу мимоходом, что так как на наше дипломатическое представительство в Каире возлагались одновременно задачи миссии и двух посольств, а сам я, как его руководитель, имел по Указу Президиума Верховного Совета от 21 сентября ранг посла, то оно с полным основанием именовалось всеми посольством.
В середине октября король Фарук I выдал агреман на мое назначение посланником. После этого были запрошены агреманы у югославского короля Петра II и греческого – Георга II.
В двадцатых числах октября их агреманы были получены. Вслед за этим в силу Указа Президиума Верховного Совета СССР от 28 октября я стал послом при правительстве Греции, а по Указу от 31 октября – послом при правительстве Югославии.
Но если главы четырех государств без заминок сделали все, чтобы наше посольство превратилось в международно-правовую реальность, то практическое его становление шло черепашьими шагами. К началу ноября Отдел кадров с трудом обеспечил нас двумя сотрудниками-арабистами, притом неопытными в дипломатической работе. Что касается сотрудников для греческих и югославских дел, то их не было вовсе. Недоставало также более половины канцелярского и технического персонала.
Словно догадываясь о наших затруднениях с кадрами, добровольно предложил свои услуги некий предприимчивый обитатель Каттакургана. Едва в газетных разделах «Хроника» появилось сообщение о моем назначении в Египет, как он телеграфировал:
«Москва. Наркоминдел. Посланнику Египте Новикову. Приспособлен работать жарком климате. Одинокий. Телеграфьте вызов Каттакурган, Самаркандской области, до востребования».
Увы, Отдел кадров не посчитался с трудовым порывом одинокого и приспособленного к жаркому климату гражданина.
В повседневной лихорадочной спешке и перегруженности всяческими делами я и не заметил, как вплотную подошла XXVI годовщина Октябрьской революции.
Празднование годовщины революции, несмотря на вызванные войною по всей стране тяготы и лишения, происходило в атмосфере радостной приподнятости.
В мажорном настроении проходил и традиционный ноябрьский прием в Доме приемов Наркоминдела на Спиридоновке. Это был самый пышный из всех праздничных приемов, на каких мне довелось побывать за пять с половиной лет моей дипломатической службы. Наряду с иностранными дипломатами в залах особняка можно было видеть членов Советского правительства, прославленных маршалов и генералов, писателей и артистов, научных и общественных деятелей. Присутствовали, разумеется, и ответственные работники Наркоминдела, впервые нарядившиеся в парадные мундиры.
После большого праздничного концерта, в котором выступили лучшие музыкальные и театральные силы столицы, гости разбрелись по залам и плотной толпой осадили столы с закусками и напитками, то есть с той гастрономической роскошью, какая в те скудные времена казалась почти сказочной. Кое-кто из иностранных дипломатов, пренебрегая разнообразной снедью, так усиленно налегали на коньяк и водку, что тут же, не отходя от стола, «полегали костьми».
Я бы не рискнул упомянуть с такой уверенностью об этом колоритном факте, если бы его не подтвердил другой очевидец, английский журналист Александр Верт. В своей интересной книге «Россия в войне 1941–1945» он, рассказывая об этом вечере, пишет: «Первыми с приема ушли японские дипломаты, которых принимали подчеркнуто холодно, но вскоре за ними последовала целая процессия «их превосходительств», которых просто выносили – ногами вперед. Английский посол свалился ничком на стол, уставленный бутылками и рюмками, и даже слегка порезался».
Пробираясь сквозь гудящую, как шмелиный рой, толпу, я отыскивал в ней знакомых дипломатов и беседовал с ними – с греческим послом Политисом, болгарским посланником Стаменовым, чехословацким послом Фирлингером. По словам последнего, в декабре в Москву для подписания договора о взаимной помощи собирался приехать президент Чехословацкой Республики Бенеш. Я выразил сожаление, что из-за близкого отъезда вряд ли смогу стать свидетелем этого важного события. Свидетелем события я действительно не стал, но познакомиться с президентом мне все-таки довелось, только не в Москве, а в Каире.
Когда все иностранные и значительная часть советских гостей покинули особняк, прием продолжался, теперь уже лишь для советских его участников. Протекал он в еще более непринужденной обстановке. По настойчивому требованию оставшихся был сымпровизирован дополнительный концерт – без эстрады и без чинных рядов стульев для слушателей. Главными исполнителями были народные артисты СССР И. С. Козловский и И. М. Москвин. Козловский, в репертуар которого входила и классика, и современная вокальная музыка, неожиданно для всех с непревзойденной задушевностью спел популярную в те дни «Темную ночь» Никиты Богословского, за что был награжден настоящей овацией.
Разъехались мы по домам лишь под утро. Эта праздничная ночь глубоко врезалась мне в память и часто вспоминалась на чужбине.

Часть вторая.
На Ближнем Востоке
1. Посольство на Ниле
Спустя три дня после праздника нарком вызвал меня к себе, кратко проинструктировал о направлении работы посольства и предложил срочно вылететь в Каир с теми из сотрудников, которые уже были оформлены.
– Но у меня их пока так мало, что посольство не сможет развернуть свою работу, – возразил я и доложил, как печально обстоит дело с кадрами.
– Не прибедняйтесь, пожалуйста, – отделался шуткой нарком. – У вас там будут два посла и посланник, без малого дипкорпус. Для начала не так уж плохо. А следом за вами потянутся и сотрудники. Я сам прослежу за этим.
Я понял, что никакие мои доводы не произведут должного эффекта и что мне не остается ничего иного, как вновь собирать чемоданы.
К середине ноября немногочисленная группа сотрудников с семьями (вместе со мной и моей семьей) была готова к отъезду в любой момент. Но, как на грех, чуть ли не неделю подряд стояла нелетная погода, заставлявшая нас сидеть на чемоданах в ожидании просвета.
Только 19-го рано утром наша группа стартовала с Центрального аэродрома к далеким нильским берегам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67