— Чахоточный?— Нет, что вы, я просто.— Обижаешь. Одна не повредит. Сигаретки — высший сорт.— Я не буду, — сказал Фома Фомич, отползая в угол кровати.— Будешь, Фомка, друг, будешь! — и Николай Николаевич сгреб Фому Фомича могучей рукой.— Вы что, Николай Николаевич? — заверещал Фома Фомич.Но Акимов уже провел классический захват так, что голова Фомы Фомича стала выглядывать у него из подмышки, а свободной рукой вставил в губы партнера свою дымящуюся сигарету.— Тяни в себя. Фомка! Тяни! А теперь дуй, как после коньяка! Еще! Еще разок!И купе заволокло дымом, как и полагается при настоящем сражении. Друг человека Дом творчества композиторов «Руза» — на самом деле не один дом, а десятка три маленьких домиков, разбросанных в огороженном лесопарке.В каждом таком домике — печь, кровать, письменный стол и, конечно, рояль. За оградой, рядом — дом отдыха «Актер».Музыкальных деятелей, получивших путевки в «Рузу», предупреждают: после одиннадцати вечера по лесопарку гулять опасно — Джека спускают с цепи. Джек — это огромный, лохматый и злобный пес, он целый день гремит цепью у будки, а ночью, когда ворота в ограде закрывают, бегает по лесопарку, охраняя покой спящих постояльцев, и горе тому, кто попадется ему на пути.Молодой, но уже популярный композитор-песенник Самсон Варахаев, бродя по окрестностям, познакомился с юной кокетливой девушкой, актрисой из соседнего дома отдыха.На следующий день Варахаев пригласил свою очаровательную новую знакомую отужинать с ним в композиторской столовой. Купил в буфете шампанского, дорогой шоколадный набор, суетился, волновался. Ужин прошел очень весело. Актриса безусловно оценила игривый юмор Варахаева и смеялась так, что оборачивались за соседними столиками. Столовую Варахаев и его гостья покинули последними. Причем Варахаев прихватил шоколадный набор, который актрису почему-то не привлек. Соприкасаясь плечами, они медленно брели по дорожкам лесопарка. Луна следила за ними, прячась в сосновых ветвях. Неожиданно актриса запела приятным сопрано, очень верно следуя мелодии, но пренебрегая словами песни, которые у нее звучали как «ля-ля-ля».Самсон Варахаев застыл на месте.— Это моя мелодия! Совсем недавно написал. Откуда вы знаете эту песню?— Мне ее одна подруга напевала. Очень красивая мелодия.После такого признания композитор решил действовать решительно. Он подхватил свою спутницу под локоток и устремился к желанной цели. И вскоре, совершенно случайно, они оказались у крыльца варахаевского домика.— Лидочка, вот мое обиталище, — сказал Варахаев. — Сама судьба привела нас сюда. Лидочка улыбалась.— Меня осенила замечательная идея, — сообщил композитор. —Давайте сейчас заглянем ко мне. Мне очень хочется показать вам свою новую песню. Вы будете ее первая слушательница. Вы так музыкальны, да еще и актриса, мне очень интересно ваше мнение.— Поздно уже, Самсон, — актриса посмотрела на лунный диск, — давайте в другой раз.— Да какое там поздно, Лидочка! Детское время! И стал уговаривать.— Зайдем буквально на пять минут. У меня есть бутылка дивного французского вина, «Бордо», кажется к тому же, вы еще не попробовали ни одной конфеты.Тут Варахаев мягко, но настойчиво потянул свою спутницу на крыльцо.— Хоть вы и Самсон, но силой не надо, — сказала Лидочка, внезапно посерьезнев.— Помилуйте, при чем тут сила? Такой дивный вечер.— Вот и давайте погуляем, а потом вы меня проводите. Смотрите, какая луна.— Луну и в окно видно.— Какой вы прозаик. А еще композитор.— Вот именно. Разве вам не интересно послушать музыку?— Интересно, но поздно уже!— Да ничего не поздно!Лидочка не успела ответить. Из темноты под деревьями послышался раскатистый львиный рык. Призрачный в лунном свете, огромный косматый зверь возник на тропинке и устремился к молодым людям.Актриса слабо взвизгнула и со скоростью шаровой молнии влетела в дом. Варахаев за ней. Дверь захлопнулась.Дирижер Реемович на старости лет страдал бессонницей. Едва дождавшись рассвета, он встал, оделся потеплее и отправился совершать свой обычный утренний моцион. За поворотом тропинки, около домика, занятого Варахаевым, его остановило странное зрелище. На крыльце сидел огромный, зверского вида лохматый пес. Перед ним в одном халате на голое тело, босой, стоял на коленях композитор Варахаев и скармливал псу конфеты из шоколадного набора.— Ешь, дружище, ешь, — приговаривал при этом композитор растроганно. — Если бы ты знал, как мы тебе благодарны! Ешь, наслаждайся. Ты — друг человека! Мы тебе этого никогда не забудем.— Кто это мы? — удивился про себя Реемович. — Почему мы?И решив, что Варахаев взял на себя право говорить с собакой от лица всего человечества, Реемович успокоился и продолжил прогулку. Не в лесу живем У меня заболела нога. Левая. Заболела неожиданно, тупой ноющей болью. Всякий уважающий себя мужчина обязан презирать боль. Но это надо делать умело. Презрение должно быть настолько очевидным, чтоб у окружающих не было и тени сомнения в вашем мужестве.Я презирал свою боль не таясь, громко, обстоятельно и беспрерывно.Первой мое мужество оценила жена.— Не мучайся, — сказала она. — Пойди в районную поликлинику и покажись. Ведь не в лесу живем.— Чепуха! — отрезал я. — Само пройдет. Я действовал наверняка. Второй моей жертвой пала теща.— Не делайте глупостей, — сказала теща. — Никаких районных поликлиник. Там сплошные коновалы. Вас должна посмотреть только Аделаида Григорьевна. Я ей сейчас сама позвоню.Аделаида Григорьевна? Да, да, Аделаида Григорьевна! Вот, например, в прошлом году теща пошла в районную поликлинику со всеми признаками какого-то латинского заболевания. И что б вы думали? В районной поликлинике к этим признакам отнеслись наплевательски! А стоило теще обратиться с этими признаками к Аделаиде Григорьевне, как та не только сразу же обнаружила это заболевание, но сама взялась его лечить и очень хорошо вылечила. А кто знает, если б не Аделаида Григорьевна, мо-, жет быть, было бы уже поздно. Короче говоря, я понял, что попадаю в надежные руки.Теща договорилась с Аделаидой Григорьевной. Аделаида Григорьевна готова принять меня на дому.Я получил желанный адрес и ряд напутственных инструкций.Аделаида Григорьевна жила в очень темном подъезде. Я с трудом нащупал кнопку звонка. В ответ послышался заливистый лай, потом шаги, и высокий женский голос пропел за дверью:— Кто это к нам пришел?Дверь распахнулась, свет и душная теплота помещения вырвались на лестницу.— Входите, — пропел голос.Я шагнул навстречу расплывчатому силуэту женской фигуры, открыл рот для приветствия и был опрокинут навзничь. Рот мой забился шерстью, резкий запах псины обжигал ноздри, что-то липкое и теплое хлестало меня по лицу.— Довольно, довольно, — пел женский голос, — вы уже подружились.Я был на этот счет совсем другого мнения.— Вставайте, молодой человек, раздевайтесь... Пока я раздевался, отплевывался и вытирал лицо своим совсем непригодным для этого платком, хозяйка продолжала петь:— Шмупсик такой общительный, а к мужчинам просто неравнодушен у нас ведь в доме нет мужчин, вот он вам так и обрадовалсяШмупсик — здоровенный пудель, не только стрижкой, но и размерами тяготеющий к царю зверей, вертелся тут же, истово колотя хвостом с львиной кисточкой по мебели.— Проходите, пожалуйста, в комнаты и расскажите, что вас беспокоит...В комнате Аделаида Григорьевна велела мне снять носок и ботинок и долго вертела меня за ногу во все стороны в поисках наилучшего освещения. Наконец, когда я с полного одобрения Шмупсика принял совершенно нечеловеческую позу, Аделаида Григорьевна велела мне замереть и углубилась в исследования. От нечего делать я стал разглядывать Шмупсика, который вдруг тоже притих и стоял, двигая челюстями, как корова.— У вас плоскостопие, мой друг, — пропела вскоре Аделаида Григорьевна.— Почему? — глупо спросил я. — У меня никогда этого не было.— Никогда не было, а теперь будет, — прозвучал речитатив. — Вам необходимо носить супинаторы. Поняли?— Ага.Супинаторы? Боже мой, что это такое? Я не решился расспрашивать и стал обуваться. Носка не было.— Почему вы не обуваетесь? Вы простудитесь, — пропела Аделаида Григорьевна— Носок куда-то делся...— Плюнь!Я ничего не мог понять: почему, собственно, я должен плюнуть и уйти домой без носка?— Плюй сейчас же! — пухлая хозяйская рука ухватила Шмупсика за курчавый загривок.— Пожалуйста, — пропела хозяйка, вручая мне влажный комочек. — Надеюсь, он его не повредил?Я надел мокрый носок и стал прощаться, строго следуя тещиным инструкциям.— Ну, что вы, голубчик, не надо... — пела Аделаида Григорьевна, привычным движением забирая хрустящую бумажку.Когда я спускался по лестнице, хлюпая левым ботинком, кошки всего мира имели в моем лице самого преданного друга.Дома теща заглянула в «Медицинский справочник», и оказалось, что супинаторы — это совсем ничего страшного. Просто это такие металлические штучки, которые надо вкладывать в ботинки и тогда...Короче говоря, я купил эти супинаторы, вложил, куда следует, и пошел на работу. Я пошел на работу утром, а уже к вечеру меня прямо с работы доставили в районную больницу на «Скорой помощи».В больнице я целый месяц держался молодцом и категорически отказывался сказать, кто мне посоветовал надеть супинаторы.— Ай-ай-ай, — сказал дежурный врач, выписывая меня на волю. — Пустячное растяжение сухожилия, а во что вы это превратили? Супинаторы можно носить только при плоскостопии... К врачам надо своевременно обращаться, не в лесу живете...Прямо из больницы я пошел в центральный клуб собаководства и купил волкодава. Думаю пригласить Аделаиду Григорьевну на чашку чая. Шмупсика я беру на себя. Любовь зла Конечно, хотелось, чтоб и мне, как тому старику, по ночам снились львы. Но львы не желали сниться. Лежа в темноте на сене, я подолгу слушал глухой перестук копыт и размеренное похрустывание жующих коней.Главной приманкой ночевок в конюшне была для меня возможность помогать Трофимычу выводить, чистить и запрягать Карата для утренней ездки.— Таких рысаков, как Карат, уже не выделывают, — любил повторять Трофимыч.Мне это должно было напоминать об ответственности. Моя помощь Трофимычу обязательно сопровождалась бесконечными мелкими унижениями. Я был в рабстве. Но я не был рабом Трофимыча. Трофимыч сам был рабом.Мы оба были рабами высокого гнедого коня с белой звездой во лбу.Мы сами пошли на это. Сознательно. Добровольно. И тайно. Трофимыч уже давно, я только с начала лета, и поэтому Трофимыч был придирчиво строг со мной. Он испытывал меня. Это было его право.Мне приснилась мама. Она шла ко мне, утопая в сене. Сеном была завалена вся наша московская квартира. Мама никак не могла до меня добраться. Она сердилась. «Васька! — кричала мама. — Васька! Васька! Кончай дрыхать! Кино приехало!»Я кубарем скатился со своего ложа. По конюшне метались заводские мальчишки, мои сверстники:«Кино приехало!»На залитой солнцем беговой дорожке стоял длинный и величественный Трофимыч в неизменных сапогах и поддевке. Румяный седой мужчина в толстых роговых очках что-то объяснял ему, плавая по воздуху руками. Поодаль стоял молодой человек с толстой сумкой через плечо и улыбался.Никакого кино не было. Мы стали слушать человека в очках.— ...чтоб получилось такое мощное ржание. Ну, товарищ, вы сами знаете.— Знаем, — сказал Трофимыч и двинулся к конюшне.Мы стояли недоумевая.— А как же, — сказал Трофимыч, останавливаясь и глядя с сомнением на «очкастого», — а как же записывать-то будете?— А уж это наше дело, — сказал «очкастый». Молодой человек снял с плеча сумку и перестал улыбаться. Мальчишки немедленно бросились к сумке, а я поплелся вслед за Трофимычем, ловя удобный момент для расспросов.Оказалось, что приехали работники кино («Черт их носит», — сказал Трофимыч), чтоб записать не пленку ржание Карата. Им, дескать, очень нужно мощное конское ржание.— Добро бы фотографию снимать приехали, — сказал Трофимыч, — а то глупостями занимаются.Как выяснилось, жеребец просто так не заржет:его ничем не рассмешишь. А чтоб получилось, что требуется, необходимо провести перед Каратом кобылу. И если Карату она понравится, будет как раз то самое «мощное» ржание, которое работникам кино «до завязки нужно», — сказал Трофимыч.Все это Трофимыч говорил не мне, а конюхам, которых полным-полно набилось в конюшне.Мне Трофимыч сказал только одно: «Отойди отсюда к чертовой матери!»Я снова в толпе у конюшни. Молодой человек уже открыл сумку и у него тем целая радиостанция. А от сумки тянется провод с микрофоном. Микрофон держит «очкастый» прямо в руках.В толпе все уже все знают. Знают, что сейчас по дорожке перед конюшней проведут кобылу. Даже знают, какую — Гориславу.— Ведут! Ведут!Если напечатать портрет этой Гориславы, то его можно продавать вместе с портретами популярных киноартисток: так гордо посажена у нее голова, такая челка, такие лиловые продолговатые влажные глаза.Крак! — распахиваются двери конюшни, появляется Трофимыч. Лицо красное, взволнованное. Хочет, чтоб все хорошо получилось.— Выводи!Солнце ударяет в медную грудь Карата. Двое конюхов по бокам его с усилием сдерживают растянутые поводья. Горислава идет, покачивая крупом, метет хвостом по дорожке.— Тихо! — внезапно кричит «очкастый». Горислава шарахается в сторону от крика, взвизгивает под копытами гравий. Карат поворачивает к ней голову. Конюхи приседают, растягивая поводья.— Хгм-и! — выдыхает Карат в полной тишине. Растяжка ослабевает. Карат тянется к Трофимычу, ласково хватает его губами за плечо.— Это все? — спрашивает «очкастый» после паузы.— Все. А чего еще нужно? — говорит Трофимыч смущенно.— Ржание! — кричит «очкастый». — Я же вам объяснял: мощное ржание!Молодой человек снова улыбается.После шумного обсуждения решают вывести другую кобылу.— Эта ему не нравится, — говорит Трофимыч, ни на кого не глядя. — Горислава ему не нравится, сукиному сыну!Непонятно, кого Трофимыч имеет в виду: «очкастого» или Карата.Толла у конюшни вес прибывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24