Василий Ливанов: «Помни о белой вороне (Записки Шерлока Холмса)»

Василий Ливанов
Помни о белой вороне (Записки Шерлока Холмса)




«Помни о белой вороне (Записки Шерлока Холмса)»: Эксмо, Алгоритм; Москва; 2005

ISBN 5-699-13277-5 Аннотация Василий Ливанов — выдающийся актер, режиссер, литератор, который приобрел широкую популярность после выхода фильмов «Коллеги», «Приключения Шерлока Холмса», «Дон Кихот», где сыграл главные роли. Необычайный успех приобрел также созданный Ливановым мультфильм "По следам «Бременских музыкантов». В предлагаемой читателям книге «лучший Шерлок Холмс всех времен и народов» рассказывает о своей интересной жизни, а рассказать ему есть что. Василий ЛивановПомни о белой вороне (Записки Шерлока Холмса) Рюмка коньяку Подумать только, я — артист академического театра!Безысходная грусть гамлетовских монологов, тесный мундир Звездича, благоуханные откровения Островского, нарядная причудливость Шварца — прощайте... Прощай, театральная школа! Да здравствует профессионализм!«Только самые талантливые, глубоко усвоившие заветы нашего общего дорогого учителя будут достойны пополнить славный коллектив нашего театра», — сказал главреж на выпускном балу.И первая роль, которой я удостоился в театре, была... роль трупа сына героини в одноактной пьесе Брехта.— Дружочек мой, — сказала мне знаменитая актриса, игравшая героиню, — когда вас вынесут, не смотрите на меня. Меня это выбивает.И вот я лежу на вожделенной сцене, завернутый в пыльную воняющую псиной холстину, и, плотно сжав веки, слушаю страстный, полный боли монолог знаменитой актрисы. Ее голос то отдаляется, то приближается. Временами она кричит мне прямо в ухо. Она орошает мое лицо слезами. Публика неистовствует в восторге.Я не могу пошевелиться, не смею открыть глаза. О, если б я не так глубоко усвоил школу...Я с гордостью ношу на груди эмблему нашего театра. Знакомые все чаще спрашивают меня, встречая на улице: «В какой пьесе вас теперь можно посмотреть?».Я снимаю значок и начинаю пробираться в театр глухими переулками. Вдруг, о счастье! Актеры, выносящие меня на сцену, выразили протест дирекции. Они, дескать, все пожилые, а я слишком тяжелый. Меня решили заменить.Удача никогда не приходит одна. Исполнитель роли второго лакея в инсценировке по известному роману Горького внезапно заболевает. Роль достается мне. Товарищи смотрят на меня с завистью. Я приступаю к репетициям. В первом акте я должен пронести поднос с двумя бокалами. Во втором меня вообще нет. В третьем — кульминация. Один из эпизодических купцов подходит к буфетной стойке, за которой я торчу, а я должен, угодливо улыбаясь, налить ему рюмку коньяку. После чего мой партнер, отойдя с рюмкой на авансцену, произносит свою единственную фразу: «Знаем мы этих Маякиных», — и выпивает коньяк до дна.— Георгий Георгиевич, вам все понятно? — спрашивает главреж исполнителя роли купца. — До дна! Именно до дна! И многозначительней! Гораздо многозначительней! В этом правда вашего характера! — требует на репетициях главреж.В перерывах я нарочно кружу вокруг главрежа. Наконец, это начинает его раздражать.— Вам что? — спрашивает главреж, бессознательно проверяя карман.— Простите, я хотел узнать, как... у меня?— У вас? Что у вас? Ваша фамилия Глейх? А как?А! На вас жаловались из репертуарной части, что вы приходите за два часа до спектакля! Вам что, жить негде?Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры. Это мы тоже усвоили в школе.Я приходил в театр за два часа до начала спектакля, и пока гримерная комната пустовала, искал себе грим. Каждый раз новый. Загримировавшись, я вышагивал по комнате, пробуя походки. Я работал над образом.Публика оценила мои усилия. В первом же спектакле мой ход с двумя бокалами вызвал смех. Я глубоко усвоил школу. Но я не был еще настоящим профессионалом.— Одеяло на себя тянешь? — спросили меня после спектакля лакеи первый, третий и четвертый.На следующем спектакле они со мной не поздоровались.Я весь ушел в хозяйственные заботы. Являясь теперь незадолго до начала спектакля, я тщательно готовил свой реквизит. На буфетной стойке расставлялись закупоренные бутыли с чаем. Чай туда был налит, наверное, еще при жизни основателя нашего театра, и теперь пыльные бутыли навеки замкнули в себе таинственную жидкость, хранившую воспоминания о первых представлениях ныне академической труппы. Я расставлял эти бутыли с особенным благоговением. Кроме них буфетную стойку украшали бутафорские фужеры дешевого стекла, хилые оловянные вилки и картонные тарелки.Заветную бутылочку со свежезаваренным чаем и маленькую рюмку я прятал под стойку отдельно.Каждый спектакль Георгий Георгиевич вовремя отделялся от толпы статистов и направлялся к стойке, утопая в огромной бороде. Я выхватывал заветную бутылочку из-под прилавка и, угодливо улыбаясь, наполнял свежим чаем маленькую рюмочку.Георгий Георгиевич отходил с ней на авансцену, говорил свою единственную фразу: «Знаем мы этих Маякиных», — и осушал рюмку, на мой взгляд, слишком многозначительно. Потом он ставил рюмку на стойку и возвращался слушать анекдоты, которые шепотом травили статисты.Я больше не работал над образом, ходил своей походкой, гримировался «на три точки»: мазок грима на лбу и два по щекам. Со мной в театре опять здоровались. Я ничем не выделялся из коллектива, но вдруг моей физиономией заинтересовались в кино.Беда никогда не приходит одна. Мотаясь между киностудией и театром, я, волею судеб, пришел на очередной спектакль за два часа до начала. Как раньше. И тут меня посетила дерзкая идея. Я сел перед зеркалами в пустой гримерной и стал восстанавливать свой любимый грим. Во всех подробностях. Лампы по сторонам лица припекали кожу, мучительно хотелось спать, но я увлеченно вылеплял длинный лисий нос, светлил брови и тщательно рассаживал по щекам веснушки. Рожа получалась великолепная, подлая, лакейская рожа. Она глядела на меня из зеркала чужими бессмысленными глазами, ухмылялась и вздергивала белесые брови. Потом рожа стала увеличиваться, вылезла за рамки зеркала, расползлась по стене и спросила гадким голосом: «Ваша фамилия Глейх? Одеяло на себя тянете?».— На сцену! На сцену! — помреж хрипло выкликал мою фамилию по внутреннему радио.О, ужас! Я, оказывается, заснул под лампами, прямо на столе! Скорей!Дверь отлетела с грохотом. Ковровая дорожка встала дыбом. Перила лестницы обожгли ладони. Скорей!Я мчался на сцену, обгоняя грохот своих штиблет.Круг уже повернули. В темноте свалены грудой декорации второго акта. Значит, я проспал первый выход? Скорей!Яркий свет рампы ударил в глаза, ослепил. Я шмыгнул за стойку. Первое, что я увидел, был кончик длинного лисьего носа, смятый и торчащий перед левым глазом. Но это мелочь. Прямо на меня надвигалась огромная борода Георгия Георгиевича. Я нырнул под стойку. Пусто! Заветная бутылочка со свежезаваренным чаем и маленькая рюмка остались ждать меня в реквизиторской. Надо было принимать решение, как в воздушном бою. Будь что будет! Я схватил тяжелую пыльную бутыль. Чем открыть? Оловянная вилка свернулась в рулет. Но пробка, жалобно пискнув, поддалась и провалилась в горлышко.Чудовищное зловоние ударило в ноздри, остановило дыхание. Медлить нельзя! Вот и фужер. Зеленая, густая как масло вонючая жидкость спазматически изверглась в бутафорский сосуд. Глаза Георгия Георгиевича засветились неземным огнем. Дрожащей рукой я протянул ему наполненный до краев фужер. При этом я по привычке угодливо улыбался, так как кончик моего носа уполз под левую бровь.Георгий Георгиевич взял фужер и вышел на авансцену.— Знаем мы этих Маякиных, — сообщил Георгий Георгиевич дикторским голосом и, совершенно немногозначительно, выпил фужер до дна!У меня отнялись ноги. Но Георгий Георгиевич почему-то не умер на месте. Неся пустой фужер, как флаг, он двинулся кратчайшим путем со сцены к общему недоумению статистов.Он шел, высоко задирая ноги, будто поднимался по крутой лестнице.Когда занавес упал, я бросился в актерское фойе.Георгий Георгиевич был там. Он уже оторвал бороду и яростно отмахивался ей от утешавших его актеров.— Руки прочь! — кричал Георгий Георгиевич, на растерявшуюся уборщицу, пытающуюся убрать с пола разбрызганную лужицу. — Не сметь! Это вещественное доказательство! Пусть все видят! Сорок лет в театре — кругом завистники! Его подговорили! Он хотел меня отравить!Георгий Георгиевич был настоящим профессионалом. А меня до сих пор мучает вопрос: «Что же все-таки было в той темной пыли бутылок? Гори, гори, моя звезда ( Евгений Урбанский ) Кажется, это было первое солнечное утро той весны.На освещенном склоне сопки четко вырисовывались стволы кедров и тени под ними. На съемку ждали Урбанского. Он закончил работу в театре и вылетел из Москвы.Из лагеря киноэкспедиции за ним ушла машина. И, конечно, как всегда в кино, с корабля на бал: вылез из машины и немедленно включайся в работу.Мы репетировали, когда заметили высокую фигуру человека на склоне.Человек свергался к нам вниз. Не спускался, не сбегал, а именно свергался, как водопад.Вот он ловко перепрыгнул через прелые бревна и подошел. Широкоплечий, тяжело грациозный. Громыхнул:— Здравствуйте!Здравствуйте! — эхом ответила тайга и сопки, и мы все, почему-то заулыбавшись, ответили: — Здравствуйте!Так начался для меня Урбанский.В фильме «Неотправленное письмо» есть эпизод, где проводник Сергей бьет Андрея, неправильно истолковав его слова о любимой. Три удара, и я — Андрей — должен лететь с бревна в воду.— Что, правда, бить? — недоумевал Урбанский. — Я не буду...Его уговаривали, сердились. Наконец Урбанский сдался. Мы встали рядом на скользком бревне над потоком. Началась съемка.Мы встретились глазами. Но не взгляд взбешенного Сергея встретил меня. На меня смотрели страдающие глаза. Пауза. Женя неловко ткнул меня в плечо, в шею. Снова пауза, и я, возможно эффектнее, плюхнулся в поток.— Никуда не годится! Сначала! — закричал Михаил Константинович Калатозов.Быстро просушили над костром мою одежду, и мы снова — на бревне. Все повторяется сначала.В горных реках вода и летом ледяная, а уж весной подавно. Просушивая одежду после четвертого дубля, я сказал Урбанскому что, если мы сейчас же не снимем хороший дубль, я схвачу воспаление легких. Это возымело действие. Я полетел в поток, не заботясь об эффектности падения.После съемки Женя спрашивал меня:— Не больно? Ну правда не больно? — и просил:— Ну стукни меня хоть раз, ну правда, А то я тебя пятнадцать раз стукнул, а ты меня ни разу. Ведь обидно, правда?У него часто проскальзывало это слово — «правда».Он с почти детской верой и простодушием отождествлял себя со своими героями, жил их переживаниями, мучился от малейшей фальши, громко радовался удачам.Как-то на съемках Татьяна Самойлова рассказывала режиссеру о том, как задумала провести эпизод своей героини:— ...Она будет сидеть и рыть землю руками, вот так, а потом разожмет кулак и увидит — алмаз. Она тогда откинется назад и будет плакать...Урбанский, прислушиваясь к разговору, вдруг раздраженно сказал:— Хорошо, она будет плакать. А ты в это время что будешь делать?Он отдавал всего себя исполняемой роли. Он принес в искусство жизнелюбие, застенчивую нежность, нетерпимость к ханжеству.И не удивительно, что в первой же своей роли в кино Урбанский получил широкое признание зрителей.В городе Кызыле, где проездом была наша кино-экспедиция шел фильм «Коммунист». Урбанский позвал меня в кинотеатр.— Давай посидим, посмотрим. Не на меня, чудак, на публику. Ведь интересно.Весь сеанс он мешал мне. Гудел в ухо:— Плохо у меня, смотри, плохо... Не так тут надо было... А это ничего, получилось... А сейчас будет кадр, где я руки забыл помазать. А тут хорошо... смотри, хорошо стою, как олень...Это была сцена любовного свидания, где он, правда, стоял хорошо и, правда, как олень.Он не дал мне досмотреть фильм до конца, потащил к выходу:— Ну уже все, уже конец. Сейчас свет зажгут. И когда мы шагали по ночным улицам, сказал:— Зажгут свет, увидят меня и подумают: пришел, смотрит, сам себе нравится.Над Енисеем колышется жаркое марево. После съемок мы возвращаемся в Дивногорск на бойком буксирном катере. За кормой, исходя белой пеной, ярится бурун.— Знаете что, парни, — предлагает Иннокентий Смоктуновский. — На пристани удобные мостки. Приедем — искупаемся.— Зачем мостки? Здесь искупаемся.Урбанский быстро разделся и, оттолкнувшись от кормы, бросил свое сильное тело прямо в клокочущий бурун. Это было красиво, это было здорово, черт возьми!— Рисуется Урбанский! — заметил кто-то. Неправда! Урбанский не рисовался. Он озорнорадовался жизни во всех ее проявлениях, любил, чтоб захватывало дух.Крупные сильные руки с гибкими пальцами держат гитару.Женя перебирает струны лениво, как бы нехотя. Начинает наигрывать какой-то веселый мотив, мы вполголоса подпеваем и умолкаем.Поздний вечер. Мы уже (в который раз!) спели все песни и частушки собственного сочинения. А ведь завтра рано вставать. Но никто не расходится. В крохотном купе лагерного вагончика тесно, мы сидим плечом к плечу на жестких койках. Только вокруг Жени немного свободного пространства: ведь в руках у него гитара.Аккорд, еще аккорд... Гори, гори, моя звезда!Женя поет полным голосом. На этот раз никто не подпевает. Это должен петь только он, так может петь только Урбанский.— Гори, гори, моя звезда!..Урбанский первым уезжал из экспедиции. Собираясь в дорогу, вдруг предложил мне:— Хочешь, я тебе свою рубаху подарю? Просто так. Я уезжаю, а тебе еще тут работать.И когда я принял подарок, он обрадовался и уверял, что рубаха мне невероятно к лицу. В общем, вел себя так, будто не он мне сделал подарок, а я ему.Его провожали по таежной традиции залпами из ракетницы и охотничьих ружей. Он легко забросил чемодан в кузов грузовика, хлопнул дверцей кабины. Взревел мотор.И сразу в вечернее небо одна за другой взвились ракеты: зеленая, красная... Грянул прощальный залп.Женя, высунувшись из окна кабины, смеялся и махал нам рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24