Да и братья Паумгартнеры были изображены на боковых створах алтаря просто, привычно, даже буднично. Однако понимал Дюрер, что нельзя курфюрсту, ревнителю немецких традиций, вместо ожидаемых десяти тысяч всучить всего лишь дюжину. Композиция, которую разработал Дюрер, не отличалась особой сложностью. Он вспомнил, что рассказывали ему в Венеции о поэте Данте и его аде с девятью концентрическими кругами. Вот и на картине появилась такая же концентричность. Сцены казней развертываются на фоне пейзажа, который теперь существует у Дюрера не сам по себе, а является, неотъемлемой частью композиции. Мрачные скалы и пышная зелень еще больше подчеркивают ужас происходящего, ибо здесь рубят головы и убивают людей дубинами. Однако даже это можно было найти в картинах его предшественников. Не был бы Дюрер Дюрером, если бы не вводил новшеств. Впервые он применил метод постепенного уменьшения фигур от переднего к заднему плану. Обрела его картина благодаря этому перспективу.
Нечего и говорить: из-за необходимости спешного выполнения Фридрихова поручения — воля монарха закон, как ни крути! — пришлось отложить до лучших времен занятия Евклидовой геометрией и выполнение других заказов.
А один из них не терпел отлагательств. И возник неожиданно. После того как вернулся Альбрехт из Венеции, пришлось ему с Агнес, как и положено добропорядочным людям, обойти с визитами всех родственников. Надо же было такому случиться, что у тестя Фрея натолкнулись они на прибывшего из Франкфурта купца Якоба Геллера. Потом уже дошло до Дюрера, что встреча вовсе не была случайностью, так как семейство Фреев давно дружило с Геллерами. Кстати, Якоб-то и помог Агнес наладить во Франкфурте торговлю дюреровскими гравюрами. Теперь же задумали Фреи отблагодарить своего «благодетеля».
Расстарались на славу. Поданный обед немногим уступал патрицианским. Геллер был доволен и благодушен, Дюрер тоже расслабился. А зря — забыл, что в купеческих мягких лапках кроются железные когти. Превозносил Якоб Агнес за ее деловую хватку до небес, да и ее супругу немало похвал перепало за его мастерство. Чувствовал Дюрер: все эти восхваления неспроста. Но слаб человек — растаял. Вот тогда и подкатился купчина со своей просьбой: требовался ему алтарь, да такой, чтобы не стыдно было подарить его доминиканской церкви во Франкфурте. Ну а цена? Названную Геллером сумму художник сначала воспринял за шутку — только набитый дурак мог с ней согласиться: сто гульденов. Неужели ему не известно, что Вольгемут за подобную работу берет шестьсот? Как же, как же, купцам все ведомо. Но ведь он мастеру Михаэлю помощи в торговле его гравюрами не оказывает и не у него тот останавливается, когда бывает во Франкфурте. Спорили долго, да разве купца переговоришь?
Когда прощались, Геллер еще раз напомнил: тема алтаря — вознесение и венчание Марии, а цена за все сто гульденов. Погрозил толстым пальцем: сумма огромная — ни пфеннига больше. К рождеству картина должна быть во Франкфурте — ни днем позже!
И пошла кутерьма. Что ни неделя, то сердитое письмо из Франкфурта: как продвигается работа, что-то уж он, Дюрер, слишком тянет.
А здесь ко всем заботам, ко всей спешке, которую требовал заказ курфюрста, прибавилась болезнь: свалила Дюрера лихорадка. Об этом писал он Геллеру. Но тот считал все доводы чепухой. Не успокаивало его и сообщение, что Дюрер уже подготовил доску для алтаря, что она уже загрунтована и позолочена. Живописец твердо обещал начать работу через несколько недель, как только закончит свое «Мученичество десяти тысяч». Намекал и на то, что не грех надбавить цену, потому что материалы подорожали. Но эти намеки словно ускользали от внимания Геллера.
Купец, однако, мог подождать. Куда больше огорчало Дюрера, что не поспевал он со своими мучениками к приезду Фридриха.

Опять нашествие на Нюрнберг со всех сторон Германии. Рейхстаг! Бург снова засветился огнями, а городской совет на всякий случай увеличил численность городской стражи, ибо каждый из правителей прибывал в сопровождении не только многочисленных советников, но и челяди, вспыльчивой и скорой на расправу.
Двери в дюреровском доме теперь почти не закрывались. Наведывались к нему прежде всего те, кто стремился услужить штатгальтеру без особых усилий для себя за счет других. Очень они сокрушались, что Фридрихов заказ оказался не выполнен, подгоняли и не скупились на советы. Выставить их за порог было нельзя: перед именем каждого стояла такая цепочка титулов, что в одну строку не умещалась.
Как и в предыдущий приезд, призвал курфюрст Дюрера к себе, поздравил его с достигнутыми успехами. Живописец решил воспользоваться предоставившейся возможностью и намекнул Фридриху на прошение, которое они отправляли ему вместе с Барбари. Но курфюрст его уже запамятовал, а может быть, и вообще не читал, так что слова о возрастании роли живописи понял Фридрих как намек, чтобы обратить на него, Дюрера, особое внимание.
Что ж, за этим дело не стало. В качестве первой милости предложил живописцу принять в свою мастерскую еще одного ученика сверх положенного числа, расходы же по его обучению будет нести он, курфюрст. Вторая милость заключалась в обещании новых заказов. Вот и все.
Такую честь, ворчал Дюрер, мог бы Фридрих оказать другому, например, Лукасу Кранаху, прибывшему с ним в Нюрнберг в составе свиты. Заходил Лукас в его мастерскую, восторгался «Адамом» и «Евой». А потом соизволил высказать замечание: мол, много здесь «итальянского фасона», который он и весь немецкий народ отвергает. Ясно, с чужого голоса пел Лукас, который Дюреру был хорошо знаком. Далее Кранах объявил: после рейхстага собирается в Нидерланды. Вот где, мол, должны учиться немцы! Дюрер промолчал…
В Нюрнберге слухи расходятся быстро. 6 января 1508 года подписал Фридрих III указ, которым даровал своему верному слуге и дорогому подданному Лукасу Кранаху рыцарское звание. В соответствии с этим получал Фридрихов живописец право на герб. Будто нарочно случилось это достославное событие в Нюрнберге, где жил художник покрупнее Кранаха и с детства своего мечтавший именно о такой почести. Не скрывал Дюрер обиды, и не успокоило его разъяснение, что возведен Кранах в рыцарское достоинство не за живопись, а по той причине, что отправлялся по поручению Фридриха в Нидерланды с дипломатической миссией.
Разъехался рейхстаг. Отбыл в Нидерланды новоиспеченный рыцарь Лукас фон Кранах. Вернулась нюрнбергская жизнь в привычное русло, утихли страсти. Не прошла лишь у художника обида на штатгальтера. Прервал он работу над алтарем и вернулся к своему Евклиду — благо Пиркгеймер освободился.
Сначала Вилибальд, как это с ним и раньше бывало, поизмывался досыта: наградил же господь друзьями, которые вовсю пользуются его добротой, а сами никакой услуги оказать не могут. Говорил и еще кое-что похлеще. Таков уж характер — не улавливал грани, где шутка переходит в издевательство, а может быть, просто брал реванш за те письма из Венеции, в которых Дюрер не раз иронизировал насчет его фанфаронства и стремления казаться красавцем.
Чувствовал, однако, Дюрер, что раззадорило Вилибальда вернеровское утверждение: мол, невозможен точный перевод Евклида, поскольку, дескать, у немцев адекватных понятий нет. Пиркгеймер, принимаясь наконец за работу, все подсмеивался над «ученой кочерыжкой в сутане». Разве нынешние немцы глупее древних греков? И на первых же Евклидовых определениях убедился, что Вернер был недалек от истины. Действительно, в немецком языке отсутствовали такие слова, которые бы полностью соответствовали понятиям Евклида. Вилибальд злился. Дюрер просил разъяснять ему, о чем идет речь, и недостающие слова находил. Был Пиркгеймер, безусловно, учен, но если бы потолкался подобно ему среди архитекторов, каменных дел мастеров и портных, то не было бы у него этих трудностей — там эти понятия давно уже известны. Так добрались до шестнадцатой теоремы. Осмелился Дюрер критиковать Евклида: чересчур, мол, многословен. Вилибальд взвился. Пусть испробует изложить Евклидову мысль короче. Дюрер не заставил себя долго просить — всю теорему уместил в восьми словах. Человек непосвященный, конечно, на черта не понял бы в его переводе, для него же все было ясно, он ведь каждый день имел дело с этими линиями и. их пересечениями.
Вилибальд перо отобрал. Это ведь кощунство — так обращаться с классиками! Семнадцатую теорему вписал в дюреровские заметки собственноручно. С восемнадцатой возвратились к прежнему методу: Вилибальд диктовал, Альбрехт записывал. Дошли до сороковой теоремы. Здесь занятия пришлось прервать…
Дюрер решил завершить «Мученичество десяти тысяч христиан». Не пристало шутить с сильными мира сего. К тому же возвратилась из Франкфурта с ярмарки Агнес и привезла новый «вопль души» Геллера. Требовал купец выполнения обещанного, а художник и мазка-то на доску не положил. Чтобы показать свое рвение, отправил Дюрер во Франкфурт размеры будущей картины и отписал «любезному господину Якобу», что закончит он работу для курфюрста Фридриха через четырнадцать дней. «Вслед за этим я начну исполнять Вашу работу и не буду писать никакой другой картины, пока она не будет готова, ибо таково мое обыкновение. И с особым старанием я напишу для Вас собственноручно среднюю часть».
Конечно же, для завершения Фридрихоза алтаря требовалось меньше двух недель. Но тянул Дюрер время, ибо долго бился над композицией «Коронования Богоматери», обещанной Геллеру. «Мученичество» было закончено тем, что поместил художник в центре картины свое изображение, а рядом с ним Пиркгеймерово — будто Данте в сопровождении Вергилия. Подписался не как обычно монограммой, а полным именем — «Альбертус Дюрер, 1508 г.», подумал и добавил: «немец сотворил сие». Отправил в Саксонию и стал ждать обещанных 280 гульденов, а также оценки.
Оценка поступила в виде книжицы Кристофа Шейр-ля, его любезного гида по Болонье, отпечатанной в Лейпциге. Писал Шейрль: «Живущие в Венеции немцы рассказывают, что им (Дюрером. — С. З. ) была создана совершеннейшая во всем городе картина, в которой он с таким сходством изобразил Цезаря, что, казалось, ем/у недостает только дыхания. Три его картины украшают также церковь всех святых в Виттенберге возле алтаря. Этими тремя произведениями он мог бы соревноваться с Апеллесом».
А «второй Апеллес» размышлял тем временем, где бы взять денег на покупку нового дома. Вальтерша наконец решилась на продажу своего владения у Тиргэртнертор. Денег, полученных от Фридриха, явно не хватало, из Геллера удалось выжать еще тридцать гульденов. Но этого было мало, а влезать в долги, подобно отцу, не хотелось. Пришлось искать новые источники денег.
Если до сих пор Дюрер открещивался от заказов, то теперь стал хватать любой. Вспомнил о Маттиасе Ландауэре. Давно уж тот его обхаживал, Барбару склонил на свою сторону, взывал и к чувству сострадания: мол, не для себя старается, для сирых и обездоленных. Вообще-то с этим можно было согласиться. Шесть лет назад Ландауэр вместе с Эразмом Шильдкротом основал в Нюрнберге приют для престарелых одиноких сограждан — так называемый «Дом двенадцати братьев». Для его часовни просил он написать алтарь, прославляющий бога-отца; бога-сына и бога — святого духа. Требования, которые он ставил, не были обременительными: «Поклонение троице» должно быть как можно больших размеров, чтобы подчеркивалось тем самым его, Ландауэра, великая любовь к богу и чтобы его портрет был помещен среди избранных, удостоенных чести войти в «град божий».
Долго отказывал ему Дюрер, а теперь сам пришел и предложил свои услуги. Знал, что это повлияет на цену, и все-таки пришлось сделать такой шаг. Твердо решил он приобрести собственный дом, ибо возвратился Эндрес. Стали делить имущество. И, естественно, начались ссоры с Агнес. Никак она не могла понять, почему это они должны покинуть дом, а не Эндрес. Какое ей было дело до того, что здесь отцовская мастерская, завещанная продолжателю его дела. И наплевать, что нет у деверя денег, чтобы отвоевать себе место среди нюрнбергских ремесленников.
Сняты ставни с окон мастерской, распахнуты широко ее двери. Заказчиков, однако, нет. Никто в Нюрнберге не знает нового мастера, не желает рисковать. Идут к другим. Брату поразить бы нюрнбержцев чем-то новым, а он не может все отцепиться от старых традиций. Делал для него Альбрехт наброски кубков и прочих сосудов, на манер тех, что видел в Венеции. Но увы! — не хватает Эндресу способности воплотить все это в металле. Прав был отец — не родился его сын ювелиром. Если бы не строгие нюрнбергские обычаи, грозившие суровыми карами тем, кто, сменив свое ремесло на другое, продолжает заниматься прежним, давно бы стал Альбрехт к тигелю, взял бы отцовский молоточек, показал бы Эндресу, как надо работать. Приходится помощь оказывать тайком — ночью, когда ученики и подмастерья заснут. Привычно заправлял Альбрехт волосы под широкую полотняную ленту, надевал прожженный отцовский фартук и начинал священнодействовать. Пел под молоточком веселый металл. Сидел рядом Эндрес — смотрел не отрывая глаз. Кажется, кое-что усваивал.
Альбрехт же все больше входил в азарт — теперь он искал способы, чтобы ускорить процесс нанесения узоров на металл. А где можно узнать об этом что-либо новое? Конечно, у оружейников. Так стал художник их частым гостем. Нюрнбергские мастера по пистолетам и аркебузам не видели в нем конкурента, поэтому под грохот тяжелых молотов охотно посвящали в секреты своего нелегкого ремесла. Дюрер в долгу не оставался, рассказывал и рисовал им то, что увидел в Венеции его зоркий глаз. Но многое для нюрнбержцев было не в новинку — собственным разумом подобрались к секретам итальянской манеры отделки оружия и создания безотказных запальных систем. Чаще всего бывал Дюрер в той части мастерских, где смешивался едкий запах кислот и сладкий аромат пчелиных сот. Здесь протравливали рисунки на металле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56