Весь город только и говорил о ней.
Дюрер уже видел картины обоих братьев и отдавал предпочтение младшему, Джентиле все же присуща некоторая сухость в письме. Джованни — другое дело! Завоевав славу к тридцати годам, Джанбеллино не успокоился, продолжал стремиться к еще большему совершенству. Ни одна из его картин не походила на предшествующую. Считался художник подлинным мастером в изображении природы, в передаче света, знал законы перспективы. Вот у него бы Альбрехт с удовольствием поучился. Но это исключалось: иностранцы не допускались в венецианские мастерские.
В доме Джованни Беллини привыкли к частым визитам. Появление немцев не вызвало удивления. Андрее разом охватил взглядом мастерскую и устремился к долговязому детине, только что протиснувшемуся через боковую дверь. Венецианец покосился на папку в руках Дюрера, пожал плечами и снова скрылся за дверью. Кунхофер ворча вернулся к Альбрехту: вечно у этого Большого Георга, по-итальянски Джорджоне, голова пустяками забита, никогда не помнит о деле. Ведь договорился же с ним вчера в Фондако. А тот забыл предупредить мастера.
Наконец Джорджоне вывалился из двери красный как рак. Наверное, попало ему от маэстро. Поманил их за собой. И вот они у самого Джанбеллино!
Мессер Джованни был явно не в духе. Не сказав и слова в ответ на учтивое приветствие, протянул руку к папке. Первый рисунок не привлек его внимания, второй тоже, более или менее заинтересовался лишь четвертым: бург в Инсбруке. Его мастер рассматривал дольше других. С оставшимися Джованни расправился быстро — мельком взглянул и отложил в сторону. Сказал что-то стоявшему за его спиной Джорджоне, но что именно, Дюрер не понял.
Джанбеллино захлопнул папку, обратился на сей раз непосредственно к Дюреру. Андресу пришлось взять на себя роль толмача. Но не о рисунках говорил Беллини, а о роли пейзажа. По его мнению, может он играть лишь второстепенную роль. С помощью пейзажа можно подчеркнуть перспективу, добиться изображения третьего измерения на плоскости. Об этом, кажется, говорил Мессина, живописец из Сицилии. Далее посетовал Джованни с некоторым кокетством: не приходится отрицать, брат и он сам преуспел в живописи немало, но, должен признать, муж их сестры, Андреа Мантенья, все-таки выше их. Тому удалось разгадать тайны греческой скульптуры. Это помогло ему придать своим картинам объемность фризов. Можно лишь сожалеть, что не поставил он свою кисть на службу Венеции. И что только влечет его ко двору Лудовико Гонзага? Это было, пожалуй, все, что сказал Джованни Беллини. А Джентиле Беллини так и не появился.
Потом долго стояли с Кунхофером на берегу Большого канала. Андрес был хмур. Сталкивал в воду камушки, наблюдая, как медленно расходятся от них круги. Понял ли Альбрехт, что сказал Беллини Джорджоне? Нет? Джованни изрек: для немецкого варвара этот Дюрер рисует довольно сносно…
Вскоре Кунхофер снова куда-то таинственно исчез. Альбрехт уже один несколько раз заходил в мастерскую Беллини, но в конце концов ему дали понять, что здесь ему искать нечего.
Поддержку Дюрер нашел там, где искал меньше всего, — в Фондако.
Земляки-купцы, узнав, кто такой Дюрер и зачем он прибыл в Венецию, старались теперь ему помочь кто чем мог. Они сносили на подворье все, что, по их мнению, могло представить интерес для Альбрехта — рисунки, гравюры, книги, даже картины. Сопоставляя работы различных мастеров, Дюрер пытался без посторонней помощи проникнуть в их тайны. Делал точные копии с гравюр Мантеньи и Антонио Поллайоло. Но это перестало удовлетворять его — особенно штриховка. Достигать подобия мраморных фризов он не собирался, ему нужна точная передача действительности. Он возвращается к тому штриху, который применял еще в Базеле. Это оживляет рисунки, тем не менее до поставленной цели все так же далеко. А пока что он приблизился к осуществлению девиза аугсбургских мастеров: делать так, чтобы было не хуже, чем у итальянцев. Все услышанное о манере письма итальянских мастеров и методах их обучения он пытался тотчас же воплотить в жизнь. Если, как полагал Беллини, Мантенья достиг совершенства, рисуя древние статуи, то почему бы и ему не попытаться сделать это? Правда, статуи для него недоступны — он не вхож в венецианские дворцы, но ведь можно приобрести их уменьшенные копии, продающиеся в лавках. Купцы подарили ему восковую фигурку Аполлона, копию той мраморной скульптуры, которую десять лет назад выкопали в Риме и которой до сих пор не уставали восхищаться. Дюрер рисовал ее до полного изнеможения — во всех мыслимых ракурсах. Копировал также изображения сатиров, кентавров, тритонов. Этих просто про запас, хотя и мало было вероятности, что они пригодятся ему в Нюрнберге. Там предпочитали существ пострашнее — таких, как на шонгауэровском «Искушении св. Антония». Попытался также срисовать с натуры фигуру льва, что стоит на площади Святого Марка как символ мощи и храбрости Венеции. Однако от этой попытки пришлось отказаться, ибо вокруг стали собираться любопытствующие бездельники, готовые к насмешкам над чем угодно.
И все же правильно говорят: нет худа без добра. Насмешки зевак привлекли к нему внимание знаменитого Джентиле Беллини, проходившего по площади. Поразило его, что рисует Альбрехт, несмотря на то, что холодно и карандаша в пальцах толком не удержишь. На такое способен только человек одержимый. Подошел, пригласил следовать за собой. Не мог взять в толк Дюрер, чем заинтересовал он официального живописца республики. Во всяком случае, не своей же жалкой мазней, долженствующей изображать перспективу площади Святого Марка. А Джентиле не только защитил его от насмешников, но любезно пригласил бывать у себя в мастерской. Конечно, слава старшего Беллини ставила его выше всех законов и традиций Венеции. Да и секретов он никаких не раскрывал. Мессер Джентиле просто показывал Альбрехту свои эскизы к «Шествию на площади Святого Марка», рассказывал, где и когда познакомился с людьми, изображенными на них, почему считает их достойными попасть на полотно. А что касается техники живописи, то Беллини о ней умалчивал…
Казалось, что становится все на свои места, что следует Дюреру подольше задержаться в Венеции, съездить и на юг. А он вдруг заторопился домой. Первое путешествие художника в Италию оставляет впечатление незавершенности, какой-то незаконченности, словно было оно прервано на полпути в связи с какими-то обстоятельствами. Отсутствие денег? Весьма возможно, но Дюрер их всегда мог бы занять. Не исключено, что приходили из-за Альп письма от отца, выражавшего возмущение тем, что сын бросил молодую жену, умчался в дальние края и думать забыл о ней. Только вряд ли это побудило бы Альбрехта бросить все и сломя голову нестись в Нюрнберг.
Видимо, дело в том, что живопись Венеции, хотя и достигшая к тому времени своего расцвета, все же оказалась не в состоянии дать ему того, что он искал. Он, безусловно, слышал о таких великих именах, как Леонардо да Винчи и Микеланджело, тем более что последний, бежав из Флоренции, зиму провел в Венеции и разговоры о нем не смолкали в тех кругах, которые посещал молодой Дюрер. Сохранившиеся рисунки говорят о том, что он должен был обязательно разыскать и хотя бы поговорить с Андреа Мантеньей, живописцем, перед чьим искусством он преклонялся. Может быть, для этого он и предпринял поездку в Павию к Вилибальду Пиркгеймеру.
Правда, ко всему прочему, время в Италии было неспокойное. 31 декабря 1494 года войска Карла VIII взяли Рим и основательно разграбили «Вечный город». О января папа принял французского короля в Ватиканском дворце, отдал ему в заложники Цезаря Борджиа, уговорил оставить Рим в покое и идти в Неаполь. По Италии пополз слух, что французский король, этот поборник истинной католической веры, продался сатане. Карл взял. Неаполь, был провозглашен неаполитанским королем, после чего снова повернул на север, ибо получил сообщения о союзе, заключенном между королем Испании и императором Максимилианом. На полпути его встретил неистовый флорентийский бичеватель пороков Савонарола, и проклял как изменника делу обновления церкви. На севере Италии назревала новая война. Здесь уже было не до живописи.
Да к тому же у Альбрехта вдруг пропала охота к усвоению итальянских уроков. Такие периоды апатии посещали его потом не раз. Теперь он чаще бывал на море, чем в венецианских соборах. Ему посоветовали отправиться в предместье Санта-Клара, где к самой лагуне подступают фруктовые сады, и на остров Чертоза — приют рыбаков. Вот там можно видеть настоящее море!
И он отправился в путь. Первое впечатление от моря было ужасным, словно ты один на всей земле и твой голос теряется в давящей тишине. И чем только влекла к себе Мартина Бегайма эта бескрайняя пустыня? Уже потом, побывав несколько раз на острове Чертоза, Альбрехт избавился от этого наваждения. И море ожило для него. Рыбаки показывали странных животных, извлеченных из таинственных глубин. А он. удивляясь многообразию жизни, старательно рисовал омаров, крабов, невиданных рыб, пытался передать их расцветку с помощью водяных красок. На морском берегу ему никто не мешал. Никто не отпускал колкостей, как это было на площади святого Марка. Он мог ошибаться, начинать заново. Неудавшиеся рисунки рвал и бросал в море. Будто стая мотыльков, уносились бумажные клочки в безграничный простор или опускались на воду и колыхались на ней, собираясь в веселые стайки. Море больше не пугало — оно успокаивало…

Оставалось еще приглашение Пиркгеймера. Кунхофер был прав: не откликнуться на него — значит оскорбить патриция, от которого, может быть, зависит вся дальнейшая судьба. Но теперь уже сам Андрес, вновь появившийся в Венеции, просил отложить поездку в Павию. Появилось новое дело, осуществлению которого Альбрехт мог бы содействовать. Поскольку оно было связано с живописью, Дюрер ответил согласием. Оставалась, конечно, опасность, что очередной караван нюрнбергских купцов привезет от отца приказ немедленно возвращаться на родину, но ведь даже и в таком случае можно было бы найти предлог, чтоб задержаться в Италии на месяц или на два.
Так состоялось знакомство Дюрера с мессером Якопо по прозвищу Барбари, что значило «варвар». Своей кличкой Якопо был обязан не происхождению, а поистине несносному характеру. Но что бы там ни было, у него единственного хватило смелости взяться за выполнение заказа нюрнбергского купца Антона Кольба создать план-чертеж Венеции, хотя это и могло бы привлечь внимание Совета десяти. Правда, заломил он за него небывалую цену и поставил условия: в случае осложнений с властями города германский император должен принять его на должность придворного живописца. Были или нет у Кунхофера такие полномочия, но он ответил согласием. И на следующий день явился к Барбари вместе с Кольбом, весьма кстати оказавшимся в Венеции. Договор на исполнение живописных работ был подписан.
Не заказ Кольба и даже не обещание Андреса заплатить за помощь Барбари влекли Дюрера в мастерскую строптивого венецианского живописца. Тетради Барбари — вот что ему было нужно. О них он уже столько наслышался: будто содержатся в них все тайны живописного мастерства. Справедливости ради следовало сказать, что никто из говоривших самих тетрадей не видел. Но ведь нет же дыма без огня!
Барбари рьяно взялся за дело, Дюрер со своим умением быстро и точно передавать увиденное на бумаге был для Барбари истинной находкой. Его помощь приближала мессера Якопо к заветной цели. Оба художника побывали на острове Сан-Клементе, вместе взбирались на самую высокую колокольню. Когда взглянул оттуда Альбрехт вниз, то даже дыхание перехватило: огромный город лежал у его ног, со всеми своими соборами, палаццо, жилищами простого люда, каналами, площадями. Барбари было не до красот, его занимало другое: найти центр города, сделать первый набросок — ту схему, которая станет остовом гигантского чертежа. Здесь, на колокольне Сан-Клементе, услышал Дюрер впервые более или менее связный рассказ о том, что такое перспектива. Нанося на бумагу линии, которым предстояло на плане стать каналами, овалы и квадраты, обозначающие просторные площади, Барбари учил: на рисунке или картине Венеция выглядела бы иначе. Отсюда, с высоты, можно видеть, как постепенно уменьшаются в размерах предметы второго, третьего и остальных планов, как размываются очертания находящихся у горизонта строений. Вон там, где глаз уже ничего не различает, все линии сошлись как бы в фокусе. Это и есть перспектива.
А спустя некоторое время, когда установились между ними почти дружеские отношения, увидел наконец Дюрер знаменитые тетради Барбари. В них мастер просто заносил все, что когда-либо слышал или прочитал о живописи. Удивили Альбрехта нарисованные в них странные человеческие фигуры, состоявшие из одних квадратов, окружностей, треугольников. Что же это — искусство или чернокнижие? Дальше шли таблицы ничего не говорящих ему цифр, наброски, вдоль и поперек исчерканные линиями. Скрывалась ли действительно за этими загадочными рисунками какая-то тайна? И если да — то почему тогда Барбари, ее обладатель, не создал гениальных картин, которые посрамили бы его недоброжелателей и завистников? Почему, уклонившись от состязания с ними, намеревался сбежать из Венеции?
Как-то раз Барбари начал говорить о том, что законы пропорций человеческого тела были открыты уже в глубокой древности Фидием, Праксителем и Апеллесом. Альбрехт весь обратился в слух. Но Якопо только посетовал, что от великого их труда остались лишь скудные упоминания в старых рукописях. Невежество и зависть губили уже не раз великие открытия. Каждый раз приходилось людям начинать сначала. Вот и все, что мог сказать Барбари о пропорциях. Как далеко бы ушла живопись, если бы каждый художник начинал свой путь оттуда, где остановился его предшественник!
Побудил Дюрера этот разговор снова вернуться к копиям древних статуй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56