В начале сентября, наскоро простившись с родителями, Альбрехт покинул город. Торопился: скоро зима, станут неприступными альпийские перевалы.

Повезло. В ближайшем городе натолкнулся на караван, направлявшийся в Италию. Купцы спешили: предстоял им путь неблизкий — добрые две недели. Но если чума нагонит их, начнутся неминуемые задержки, а это потеря времени и денег. Поэтому привалов почти не делали.
Слухи о чуме в Нюрнберге опережали караван. Все чаще перед ними захлопывались ворота городов. Приходилось ночевать под открытым небом: нюрнбержцев боялись словно посланцев смерти.
Миновали Аугсбург, прошли Миттенвальд. В Инсбруке решили задержаться на день — и лошади, и люди нуждались в отдыхе. В ту же ночь умер один из купцов, самый молодой. Эта смерть не осталась без последствий. Утром появился на постоялом дворе посланец городских властей. Обвинил купцов в том, что завезли они в город чумного, и требовал их всех к ответу. Дело грозило крупным штрафом, и купцы, естественно, заупрямились: и так они много заплатили — пошлину, подорожную и тому подобное. Больше не получат с них ни пфеннига. Ах так! Ну, тогда двери на замок и к дверям стражу!
Просидели бы купцы из-за своего упрямства в Инсбруке всю зиму, если бы не Андрес Кунхофер, приставший к каравану в Аугсбурге. Кто он был таков, никто толком не знал — студент или путешествующий ради своего удовольствия. Правда, одно было ясно, что не купец и не разбойник. Припоминал Альбрехт, что была в Нюрнберге семья Кунхоферов, впрочем, ничем себя не прославившая. И что вроде бы как-то в библиотеке Региомонтана слышал он о младшей ветви и ее представителе Андресе, изучавшем в Италии математику и астрономию. Пытался по пути поговорить о пропорциях, но Андрес отвечал односложно и снова уходил в свои мысли, которые, видимо, были не такие уж веселые.
Не с руки было Кунхоферу торчать бог знает сколько времени на постоялом дворе. Попытался он было уговорить стражников, чтобы пропустили караван дальше — не вышло. Но безрезультатно эти переговоры все-таки не закончились. Когда смерклось, выбросили они с Альбрехтом свои пожитки из окна, выбрались сами — стража сделала вид, что не заметила, — и двинулись на другой конец города, где жил какой-то знакомый Андреса. Их у него, впрочем, было в каждом городе по дюжине, не менее.
Так получил Альбрехт возможность без помех побродить по городу, осмотреть его и даже кое-что зарисовать, например, инсбрукскую крепость — бург. Рисунок вышел удачный. Но вот беда — начались тут дожди, солнце почти не выглядывало из туч.
Кунхофер ли постарался или власти наконец вняли голосу разума: если караван зачумлен, то не резон его держать в городе. Отпустили их на все четыре стороны. Но в ту пору дожди размыли прямую дорогу на Триент. Пришлось идти в обход, сделав немалый крюк. Больше всех это известие взволновало Андреса. Видимо, спешное дело было у него в Венеции.
Однако что поделаешь? По размытым дорогам не поскачешь. Теперь волей-неволей привалы приходилось делать чаще. Это давало Дюреру возможность рисовать с натуры. Упражнял свою руку и глаз. Рисовал акварелью. На память, а может быть, и про запас — для будущих надобностей. Стали эти его рисунки первыми в немецкой живописи пейзажами. До сих пор пейзажа как самостоятельного жанра в Германии не было. И хотя был Дюрер еще не силен в передаче перспективы, тем не менее изображения путевых ландшафтов у него столь точны, что потом удалось проследить по ним весь его маршрут. Здесь нет традиции — не вгрызаются горы щербатыми зубьями в небо, не поражают фантастическими силуэтами. Краски великолепны: зелено-голубые и красновато-фиолетовые скалы, отражающиеся в темной воде пожелтевшие деревья, бесконечное голубое небо. Какое впечатление производили эти рисунки на его попутчиков? Вероятно, художник казался им чародеем. Впрочем, они были купцами, и у них были другие, куда более важные заботы.
Чем ближе подходили к Венеции, тем большее беспокойство овладевало караваном. И не без причины. Все подробнее выспрашивал Кунхофер встречных путников: что там, за Альпами? Ведь за Альпами было неспокойно. Неудачное время выбрал Дюрер, чтобы учиться у итальянцев. Завязывался в Италии тугой узел, который потом пришлось истории распутывать несколько веков. За два года до его поездки стал римским папой Родриго Борджиа, принявший имя Александра VI. Ни для кого не было тайной, что получил он тиару за деньги, купив голоса коллегии кардиналов. И до него процветала в римской церкви «симония» — взяточничество и продажа духовных санов, и его предшественники покровительствовали собственным отпрыскам, рожденным в грехе. Но Александр VI дошел до крайних пределов. Имена его детей — Цезаря и Лукреции — стали для истинно верующих символами того морального разложения, в который все больше погружался Ватикан.
Даже сама церковь осуждала своего главу. Истовый католик — французский король Карл VIII — воспользовался этим: не мог он якобы терпеть такого безобразия. Чаша гнева его переполнилась. В 1494 году высадился он по просьбе Людовика Мора — миланского герцога, опасавшегося за свой престол, — в Италии и двинулся на юг, к Риму, чтобы сокрушить первосвященника, поправшего христианскую мораль.
Вера верой, мораль моралью. Но другие государи тоже не лыком шиты. Разгадали они этот маневр: стремился Карл VIII вернуть Неаполитанское королевство, никогда не принадлежавшее анжуйскому дому, установить свое господство в Италии.
Встревожился король Испании, задумался и император Максимилиан о безопасности альпийских перевалов. Венецианский сенат дал понять, что готов объединиться и с тем, и с другим, чтобы выставить французов из Италии. И пошли с караванами из немецких земель «купцы», не умевшие торговать, «ученые», не собиравшиеся совершенствовать свои знания, «монахи», равнодушные к римским святыням. Некоторые из них оседали при итальянских княжеских дворах и даже при дворе самого папы. Большинство же словно исчезало бесследно. Крупицы добытых ими сведений текли в Аугсбург, в Нюрнберг, в императорскую канцелярию в Линце. Да, неудачное время выбрал Альбрехт Дюрер, чтобы совершенствовать мастерство художника!
Об этом без околичностей и сказал ему Андрес, с которым сдружились за долгую дорогу. Выразил сожаление: с живописцами ему до сих пор дела иметь не приходилось. Знает он, правда, братьев Беллини. Но это птицы высокого полета. Трудно ручаться, что примут они Альбрехта…
Венеция открылась перед ними как-то вдруг, и была она совсем не такой, какой представлялась Дюреру. Не блистали золотом городские кровли. Адриатическое море оказалось далеко не лазурным, а совершенно серым. Видно, был виноват в этом тоскливый холодный дождь. Привстав на стременах, пытался Альбрехт рассмотреть дворцы и соборы, о которых в пути рассказывал Андрес.

Остановились на постоялом дворе, принадлежавшем немцу. Таков неписаный закон: прежде всего ищи своих, держись друг за друга. На следующее утро Андрес отвел Альбрехта в Фондако деи Тедески — «Немецкое подворье». Фондако — в самом центре Венеции, у моста Риальто, не заблудишься. Здесь заключали сделки, назначали деловые свидания. Тут всегда толпился народ — купцы, ростовщики, факторы. Разыскивали земляков, получали письма, меняли деньги или просто убивали время. Здесь распрощались: Кунхофер вынужден покинуть его на некоторое время, ему предстоит идти на юг.
Оставшись без Андреса, боялся Дюрер отходить от подворья. А что, если окажется правдой все то, что слышал он о Венеции как городе мошенников и буянов? В Фондако увидел впервые Альбрехт мавров и наводящих на Европу ужас турок, но здесь они были мирными. Однажды забрел сюда на подворье и вовсе диковинный гость — индиец. Кавалеры-венецианцы в богатых, расшитых золотом кафтанах встречались на каждом шагу. Заглянули в Фондако и несколько местных дам в пышных платьях из дамаста и кружевных накидках. Подметил Альбрехт — итальянца от немца отличить нетрудно: у немцев платье узкое, обтягивает фигуру, а венецианские одеяния свободные, со множеством складок. Сделав такое наблюдение, начал искать среди земляков спутников для прогулок по Венеции. Желающих что-то не находилось. А те, к кому обращался, стали даже обходить его стороной. Уже потом ему объяснили: его бесцельное пребывание на подворье, где все заняты делом, наводило на подозрение — не агент ли он страшного Совета десяти? Были ведь они и среди немцев. Это только официально считается, что совет надзирает за венецианскими должностными лицами, на самом деле под его присмотром и каждый иностранец.
Так что пришлось Альбрехту знакомиться с Венецией самостоятельно. Начал с площади Святого Марка. Поразила его площадь своей красотой, взгляда не мог отвести от стоявших по обеим ее сторонам Прокураций. То, что здесь размещалось правительство Венеции и жили сановники-прокураторы, Дюрер знал от Кунхофера. А вот о знаменитых конях, сотворенных древними мастерами, Андрес ничего не сказал. Остановился как вкопанный, увидев их. С час не мог насмотреться на это чудо.
…Пьяцетта — «маленькая площадь», рядом видно море. Лениво покачивались на воде сбежавшиеся со всех концов света в Венецию корабли. Море было огромно и несравнимо ни с чем.
Через несколько дней Дюрер отважился плавать по каналам на гондоле. Каждое такое путешествие приносило новые открытия. Решил он посетить все венецианские соборы. Подолгу простаивал у алтарей. Это было рукотворное чудо, которому он не уставал удивляться. Имена их создателей звучали как музыка — Кривелли, Виварини, Карпаччо, Беллини, Чима да Конельяно…
Кунхофер все не возвращался. И без него не решался Дюрер посетить мастерскую Беллини. Что, если в суматохе собственных дел забыл Андрее о мимоходом брошенном обещании? Но эту мысль Альбрехт гнал прочь и каждый вечер упрямо отправлялся в Фондако. Упорство его было вознаграждено. Альбрехт заметил Андреса сразу, как только вошел в зал. Сидя в самом дальнем темном углу, Кунхофер беседовал с купцом, которого Дюрер видел на подворье впервые. Купец, несмотря на начавшуюся в Альпах зиму, видимо, собирался, вернуться на родину, и Кунхофер передавал ему какие-то поручения. Упомянули в разговоре Вилибальда Пиркгеймера, обучавшегося в Павии. Как понял Дюрер, получил тот приказ от отца прервать свои занятия в университете и немедленно отправляться домой. Вилибальду такое насилие было весьма не но душе.
Выглядел Андрее усталым, и неудивительно — весь сегодняшний день ему пришлось провести в седле. Приехал он с юга. Рассказал: во Флоренции горожане приняли Карла VIII как освободителя. Провожая его в дальнейший поход, они присвоили ему титул «восстановителя флорентийской свободы» и отсчитали двадцать тысяч гульденов. Французский король предложил Александру VI сдаться на милость победителя, но тот ответил, что уж его-то слугой он никогда не будет. Пока счастье сопутствует Карлу — ему удалось захватить любовницу папы Джулию Фариезе. Все гадают теперь, что будет дальше? Вилибальд Пиркгеймер в разговоре с ним говорил, что папские прегрешения пугают простой люд в Италии, который считает: сел на престол святого Петра антихрист и сатана. Колеблется вера. Если сомнение в папской непогрешимости перекинется за Альпы, кто знает, что произойдет в Германии, где крестьяне и ремесленники и без того волнуются: мол, все их страдания происходят из-за того, что правят ими безбожники.
Посидели еще немного с Кунхофером. Пытался Дюрер узнать что-либо о художниках других городов Италии. Но Андрес ничего толком объяснить не мог. Сказал лишь, что слышал, будто то ли скульптор, то ли литератор по имени Альберти утверждает, что с помощью линейки и отвеса можно любую скульптуру разложить на угловые величины и размеры, после чего не составит особого труда создать ее совершенно точную копию. Более того, одну часть копии можно изготовить, скажем, на знаменитом своим мрамором острове Парос, а другую — где-нибудь в Италии. И тем не менее, сложенные вместе, они составят единое целое. Но относится ли это к пропорциям, он, Андрес, честное слово, не знает.
Альберти! Опять всплыло это имя. Может быть, нестоило ехать искать истину в Венецию, если ее разгадка лежала в Региомонтаповой библиотеке в Нюрнберге?
Спросил Кунхофер: с кем из живописцев Альбрехту удалось познакомиться, был ли у Джованни Беллини? И, узнав о том, что пока еще не пришлось и что знакомыми он тоже не успел обзавестись, возмутился: такого недотепу первый раз в жизни видит. Чем же он вообще занимался? Ну ладно, завтра же можно пойти к Беллини.
Оставшись один, долго переживал Альбрехт причиненную ему обиду, перебирал в памяти дни, проведенные в Венеции. Чем занимался?! А эти десятки рисунков, эти копии с гравюр Мантеньи! «Смерть Орфея», «Вахкханалия»! Никогда не понять Кунхоферу, как много он узнал, трудясь над ними. Постиг, как передавать объем фигуры, догадался, что не обозначением нескольких складок на одежде нужно изображать движение, как учил его Вольгемут. Передать на бумаге движение, Андрее, возможно, лишь зная строение человеческого тела. И вот они — зарисовки обнаженной натуры! Может быть, скажешь, как и другие, что немецкое искусство такого разврата не примет? Но это не разврат, Кунхофер, а сама жизнь. Искусство же для того и существует, чтобы изображать ее. Да впрочем, стоит ли злиться на этого доброго малого? Ведь нашел же он время, чтобы разузнать о пропорциях. Не забыл. Может быть, и не ради него, Дюрера, может быть, его как математика тоже заинтересовала эта проблема. И к Беллини они все-таки пойдут вместе!..
На следующий день повез Андрее Альбрехта к Джованни Беллини, несравненному Джанбеллино, как ласково называли художника венецианцы. Было не исключено, что они могли застать там и старшего брата Беллини, Джентиле, не менее известного.
Баловни судьбы… Как еще назовешь мастеров Беллини! Жители Венеции боготворили своих живописцев. Сейчас мессер Джентиле трудился над картиной, изображающей торжественную процессию на площади Святого Марка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56