– Как насчет Сантомауро? – спросил он, не отрываясь от дела.
– Ах! Президента – или как его там величать – Лиги по защите нравственности? – Последние Слова Падовани произнес торжественным басом.
– Да.
– Понимаешь ли, я достаточно о нем наслышан и уверяю тебя, что когда впервые Лига заявила о своем существовании и о своих целях, то людей определенного круга все это сильно позабавило. Ну, как, например, нас всех раньше в кино забавлял Рок Хадсон, покушавшийся на честь Дорис Дэй Рок Хадсон (1925–1985) – знаменитый американский киноактер, умерший от СПИДа. Герой-любовник и супермен на экране, в жизни он был гомосексуалистом. Здесь речь идет об эпизоде из кинокомедии «Разговор на подушке» (1959)

. Да и до сих пор не перевелись такие бравые парни среди актеров, возьми хоть наших, хоть американцев.
– Ты хочешь сказать, что это общеизвестно?
– Ну, и да и нет. Большинство из нас в курсе, но мы и поныне блюдем наш кодекс чести и не носимся со старыми школьными сплетнями, как политики. Будь это иначе, некому было бы заседать в правительстве, ну или, скажем, в Ватикане.
Брунетти был рад увидеть прежнего Падовани, то есть веселого живого остряка, каким, он полагал, является настоящий Падовани.
– Но организация вроде Лиги? Как ему удалось обмануть их?
– Интересный вопрос. Однако если оглянуться на прошлое Лиги, то можно увидеть, что в ее младые годы Сантомауро был не более чем eminence grise Серый кардинал (фр.)

. На самом деле, мне представляется, что вначале его имя не было связано с Лигой, по крайней мере официально. Это произошло лишь два года назад. А в прошлом году он пошел на повышение, когда его избрали домоправительницей, экономкой, или как там называется его должность? Gran priore Отец-настоятель (ит.)

? Что-то помпезное, в этом духе.
– Почему же тогда все молчат?
– Наверное, потому, что Лигу мало кто воспринимает всерьез. По-моему, это непростительное заблуждение.
Падовани внезапно помрачнел.
– Почему?
– Потому что я считаю, что политическое будущее за такими группами, как Лига, малютками, которые добиваются расчленения более крупных объединений, растаскивают их по кусочкам. Видишь, что сделали с Восточной Европой, с Югославией? А у нас? Посмотри: наши политические партии так и норовят развалить Италию, чтобы на месте единой страны стало много мелких независимых государств, как раньше.
– А ты не преувеличиваешь, Дамиано?
– Если только самую малость. Конечно, на поверку вполне может оказаться, что Лига по защите нравственности состоит из дюжины безобидных старушек, которые любят собраться за чашкой кофе и повздыхать о старых добрых временах. Но для чего тогда вся эта конспирация? Почему никто не знает ни сколько там членов, ни кто они, ни что они делают в этой самой Лиге?
Подозрительность у итальянцев в крови. Они всасывают ее с молоком матери. Заговоры мерещатся итальянцу повсюду. Если несколько человек собираются вместе и почему-либо не объявляют во всеуслышание о том, чем они намерены заняться, их сразу же начинают подозревать в политиканстве, экстремизме, сепаратизме и прочих грехах, как это было с иезуитами или Свидетелями Иеговы. А с иезуитами так обстоит до сих пор, вспомнил Брунетти. Да, заговор всегда покрывает тайна, но Брунетти был не склонен полагать, что тайна обязательно указывает на заговор.
– Ну? – торопил Падовани.
– Что «ну»?
– Ты-то сам что знаешь о Лиге?
– Почти ничего, – признался Брунетти. – Но если уж и подозревать Их в чем-либо, то начинать надо не с политики. Для начала я бы проверил, на какие деньги они существуют. – За двадцать лет службы в полиции Брунетти имел немало шансов убедиться, что по части мотивации преступлений жажда наживы даст сто очков вперед самым высоким политическим идеалам.
– Сомневаюсь, чтобы Сантомауро пленился столь прозаическим предметом, как деньги.
– Дами, все любят деньги, а многие ради них только и живут.
– Ладно, как бы то ни было, но если Джанкарло Сантомауро там заправляет, то дело нечисто. В этом я абсолютно уверен.
– А что ты знаешь о его частной жизни? – спросил Брунетти, подумав о том, как ловко слово «частная» маскирует слово «сексуальная».
– Ну, я не могу похвастаться особыми знаниями. Так, все слухи, предположения, догадки, намеки сведущих людей… В общем, сам понимаешь. – Брунетти кивнул. Ему ли было не понять. – Ну так вот, я знаю, то есть не знаю, а просто убежден, что он любит мальчиков, и чем младше, тем лучше. Раньше он не реже раза в год посещал Бангкок. Без вездесущей синьоры Сантомауро, прошу заметить. Но последние несколько лет эти поездки прекратились. Объяснений этому я пока не придумал, но известно, что привычки такого рода с годами не меняются, и такие желания нельзя удовлетворить иными способами.
– А… каковы тут… эээ… возможности для их удовлетворения? – Почему так легко было разговаривать с Паолой, а с другими трудно?
– Кое-какие имеются, но в Риме и в Милане возможностей побольше.
Брунетти читал об этом в полицейских отчетах.
– Порнофильмы?
– Безусловно, но есть и живая натура – для тех, кто готов платить и не боится рисковать, но сейчас, по-моему, риска никакого.
Брунетти поглядел к себе в тарелку и увидал лежавший там очищенный и забытый персик. У него вдруг пропал аппетит.
– Дамиано, что значит «мальчики»? Какого они возраста?
Падовани вдруг улыбнулся:
– Знаешь, Гвидо, у меня такое впечатление, что наш разговор тебя страшно смущает. – Брунетти потупился и молчал. – Начиная с двенадцати лет, но есть и десятилетние.
– Хм…
После долгой паузы Брунетти спросил:
– А ты уверен насчет Сантомауро?
– Я уверен, что такова его репутация. И знаешь, ведь не бывает дыма без огня. Но у меня нет доказательств – ни улик, ни свидетелей.
Падовани встал и подошел к буфету на другом конце комнаты. Половину его занимали бутылки.
– Граппу будешь?
– Буду.
– Есть грушевая. Хочешь попробовать?
– Давай.
Брунетти тоже подошел к буфету, взял предложенный ему бокал и вернулся на диван. Хозяин опять уселся в кресло напротив.
Нектар, подумал Брунетти, пригубив граппу, и поморщился:
– Слабовато.
– Граппа? – испугался Падовани.
– Нет, я имею в виду связь между Сантомауро и Креспо. Если Сантомауро любит маленьких мальчиков, то при чем здесь Креспо? Скорее всего, Сантомауро просто его адвокат.
– Вполне возможно, – согласился Падовани, но тоном, начисто отрицающим такую возможность.
– А у тебя нет знакомых, которые тоже могли бы поделиться со мной информацией?
– О Сантомауро и Креспо?
– Да. И о Леонардо Маскари. Надо выяснить, какое отношение он к ним имел, если имел вообще.
Падовани взглянул на часы:
– Звонить уже поздно.
Брунетти тоже поглядел на часы: пятнадцать минут одиннадцатого, время детское.
Падовани, заметив его недоумевающий взгляд, рассмеялся:
– Нет же, Гвидо, их просто дома нет. Они расходятся на целую ночь. Но завтра я позвоню им из Рима и спрошу, что они знают или могут разузнать.
– Только мне бы хотелось, чтобы эти двое как-нибудь не пронюхали, что о них наводят справки.
– Гвидо, все будет шито-крыто, не беспокойся. Хотя народ не прочь поболтать о Сантомауро, особенно если намекнуть, что он замешан в какой-нибудь грязной истории, я обещаю, что до него это не дойдет.
– Вот-вот, Дамиано! Я не хочу, чтобы пошли слухи, особенно потому, что он может быть замешан в этой грязной истории. – Дабы смягчить неловкость, произведенную его резким тоном, Брунетти улыбнулся и протянул бокал за граппой.
– Понятно, Гвидо. Я буду осторожен. Своих знакомых я буду опрашивать поодиночке. Ко вторнику или среде мы уже кое-что должны иметь.
Падовани долил себе граппы.
– А ты, Гвидо, присмотрелся бы к этой Лиге. По крайней мере, узнай, кто там еще состоит, кроме Сантомауро.
– Почему она тебя так беспокоит?
– Меня настораживает любая организация, члены которой мнят себя высшей расой.
– А полиция?
– Полиция? – с улыбкой переспросил Падовани. – Нет, ну, полиция это совсем другое дело. Никто не верит в вашу исключительность, даже вы сами. – Он допил граппу и поставил бокал и бутылку на пол у своего кресла. – Я всегда вспоминаю Савонаролу. Он хотел изменить мир к лучшему и для этого стал разрушать все, что было ему не по нраву. Фанатики, они все такие, даже зеленые и феминистки. Желают исправить мир, а сами норовят просто убрать все, что не вписывается в их представление об этом мире. И как Савонарола, они все плохо кончат.
– Ну а потом что? – спросил Брунетти.
– Ну а мы как-нибудь проживем и без них.
Брунетти решил, что на этой сдержанно-оптимистической ноте встречу следует и закончить. Он поднялся, поблагодарил хозяина и отправился домой в свою одинокую постель.

Глава пятнадцатая

Была и другая причина, державшая Брунетти в городе. По воскресеньям либо он, либо его брат Серджо навещали мать. В это воскресенье ехать выпало ему, потому что Серджо с семьей был на Сардинии. Конечно, они могли бы и не ездить, разницы не было никакой, но и он, и Серджо продолжали наведываться к ней. Мать была в Мире, в десяти километрах от Венеции. Сначала надо было добираться на автобусе, потом брать такси или долго идти пешком до Casa di Riposo Дом престарелых (ит.)

.
Зная, что завтра предстоит поездка, он плохо спал. Воспоминания, жара и москиты мучили его всю ночь. Проснувшись в восемь часов, он задался вопросом, который решал каждое второе воскресенье, ехать ли с утра или после обеда. Впрочем, когда бы он ни поехал, кончалось все одинаково. Сегодня его решение зависело только от погоды. К обеду жара грозила усилиться, и он не стал откладывать поездку.
Когда Брунетти вышел из дому, не было еще и девяти часов. Он пришел на пьяццале Рома за минуту до отхода автобуса на Миру. Мест уже не было. Он стоял, и его бросало из стороны в сторону, пока автобус кружил по эстакадам, объезжая Местре.
Среди пассажиров автобуса он увидал нескольких знакомых. Иногда от станции они ехали в одном такси или, когда позволяла погода, шли пешком, говоря опять же о погоде. В Мире сошли шестеро. С двумя женщинами, которых он знал, они тут же сговорились взять такси на троих. В такси не было кондиционера, что в полной мере позволяло обсуждать погоду. Все были рады хоть чем-то отвлечься.
У Casa di Riposo каждый вытащил пять тысяч лир. Водитель не пользовался счетчиком, все и так знали, сколько стоит проезд.
Внутрь они вошли вместе – Брунетти и две женщины, которые все еще трещали, выражая надежду на то, что ветер скоро переменится, что пойдет дождь; уверяли друг друга, что такого лета они сроду не припомнят, и жалели бедных фермеров с их засыхающим урожаем.
Брунетти поднимался на третий этаж, а его спутницы – на второй, где было мужское отделение. Наверху его встретила монахиня сестра Иммаколата, его любимица.
– Buon giorno, Dottore, – произнесла она с улыбкой.
– Buon giorno, сестра, – сказал он. – Вы прекрасно выглядите, будто жара вам нипочем.
Она снова улыбнулась, как всегда, в ответ на его шутки.
– Ах вы, северяне. Вы не знаете, что такое настоящая жара. Это не жара, а просто весенняя оттепель.
Сестра Иммаколата родилась в горах Сицилии, и настоятельница отправила ее сюда два года тому назад. Ни агония, ни безумие и ни горе, сопровождавшие ее дни, не угнетали ее так, как холод. Но говорила об этом скупо и неохотно, словно стесняясь ничтожности собственных страданий на фоне того, что ее окружало. Она была очень красива: миндалевидные глаза, нежные губы и тонкий точеный нос. И все это пропадало зря. Брунетти, человек из плоти и крови, искренне не понимал, что заставляет таких женщин принимать постриг.
– Как она? – спросил он.
– Хорошо, Dottore. – Это означало, что на этой неделе она ни на кого не нападала, ничего не разбила и не покалечилась.
– Она ест?
– Да, Dottore. В среду она даже обедала в столовой. – Он подождал, думая услышать об ужасных последствиях этого события, но сестра молчала.
– Можно мне ее увидеть?
– Конечно, Dottore. Хотите, я пойду с вами? – О, милосердие женщины, что на свете может быть прекрасней?
– Благодарю вас, сестра. Да, пойдемте. Она будет меньше волноваться, когда увидит нас вдвоем.
– Да. Это будет для нее не так неожиданно. Привыкнув к вашему присутствию, она успокоится. А когда она поймет, что это вы, Dottore, она будет просто счастлива.
Это была ложь. Брунетти знал это, и сестра Иммаколата знала. Лгать было грешно, но все равно раз в неделю она повторяла это для Брунетти и его брата. Потом она на коленях замаливала свой грех, который не имела сил не совершать, зная, что согрешит снова и снова. Зимой, после вечерней молитвы, она открывала окно и ложилась на постель без одеяла, единственного одеяла, которое ей дозволялось. И так каждую неделю.
Теперь же она повернулась и повела его знакомой дорогой в палату 308. В коридоре, справа у стены сидели три женщины в инвалидных колясках. Две ритмично колотили руками по подлокотникам своих колясок, бормоча бессмыслицу. Третья раскачивалась туда-сюда, вперед-назад, как безумный живой маятник. Когда он проходил мимо, та из них, от которой всегда несло мочой, схватила его за руку.
– Ты Джулио? Ты Джулио? – залепетала он.
– Нет, синьора Антония, – сказала сестра Иммаколата, наклоняясь и гладя ее по коротко стриженным седым волосам. – Джулио уже ушел. Разве вы не помните? Он принес вам вот эту милую зверушку. – Она взяла с колен женщины маленького изжеванного медвежонка и попыталась всунуть ей в руку.
Старуха подняла на сестру свои изумленные глаза, изменить выражение которых было бы под силу только смерти, и спросила:
– Джулио?
– Правильно, синьора. Джулио принес вам этого orsetto. Взгляните, какой он славный.
Старуха забрала у сестры игрушку, поглядела на Брунетти и снова спросила:
– Ты Джулио?
Сестра Иммаколата взяла его за руку и повела прочь, говоря:
– Ваша матушка причащалась на этой неделе. Ей сразу стало лучше.
– Не сомневаюсь, – ответил Брунетти. Каждый раз, приходя сюда, он чувствовал себя как человек, который знает, что ему вот-вот причинят боль – сделают укол или выставят на мороз, и в ожидании боли он непроизвольно напрягает мышцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30