– в сердцах плюнул и изругался сотник. – Моего буланого нет! Он угнал коня, пока мы угощались. А кто догонит буланого? Разве летучий демон.
– Пропьянствовали мы, – резко заметил один из воинов, – будет теперь, сотник, и тебе и нам! Не избежать палок!
– Молчи ты! – ощерился чернявый, хватаясь за меч.
– И я с мечом! – откликнулся воин задорно.
– Бесполезно спорить, – примирил их старшина, – вы еще во хмелю и горячитесь, как петухи… Я тоже был воином в свое время, за это и должность свою получил… Садитесь на коней и немедля уезжайте.
– Как это так? – возмутился сотник. – А конь мой? А нож в золотой оправе? Меня же ограбили!
– Славный витязь! Скажи спасибо богам своим, что ты сам остался цел! Ты еще мало знаешь наших крестьян. Они кротки, как овцы, и терпеливы, пока не почуяли крови. А убийство старика – это дело, за которое вас и царь не похвалит.
– Старика же бродяга убил. Ты не смеешь сомневаться в этом.
– Боги знают, – спокойно возразил комарх, – кто убил его. Если начнется розыск, то ведь и внука спросят, он был там и все видел.
– Ах, этот подлый ублюдок! Мы заберем его с собою. Где он?
– Его здесь нет, и нам не разыскать его… Но спешите, говорю вам, ибо народ скоро возвратится после поисков беглеца. Что тогда?
– Все вы здесь одинаковы! – вспылил было сотник. Но остальные воины зароптали, и он приказал выводить коней. – Я сяду с тобою на твоего вороного, – сказал сотник одному воину, – твой конь хоть и не скор, зато крепок – двоих вынесет!
Через полчаса фракийцы покинули селение. Комарх проводил их глазами и покачал головой.
– Эти наемные солдаты – горе нашего царства. Они не столько помогают сохранить порядок в наших селах, сколько раздражают народ поборами и насилиями…

10

Когда Савмак вернулся на пчельник, страх и чувство одиночества охватили его. Деда не было. Зловеще чернела свежая могила с наваленными сверху жердями. Тут же лежал издохший Аримасп. Холодом и запустением веяло от всего, что лишь вчера вечером было таким близким, родным, полным жизни и радости.
Вот их хижина. Ее крыша обрушена, дверца сиротливо покосилась и распахнута. Около – долбленые дуплянки, не захваченные фракийцами. Они стоят аккуратно закрытые деревянными кружками и обмотанные ивовыми прутьями. Пчелы облепили эти сосуды, как бы стараясь взять обратно сладкий плод своих трудов, отвергнутый людьми. Они роями ошалело кружатся над разгромленной пасекой. Савмак начал ставить ульи на место, отмахиваясь от пчел. Те сердито жужжали, но не трогали его. Потом закрыл уже ненужную дверь обрушенной хижины, ибо ему показалось, что ее черное отверстие глядит с укором и странной отчужденностью. Все стало здесь совсем иным, чужим, даже враждебным.
Он обратился к могиле, и ему показалось, что сквозь слой земли дед смотрит на него и хочет задать какой-то вопрос. Но какой?.. В самом молчании могилы угадывалось нечто вроде недоброй затаенности. Известно, что души покойных очень обидчивы и капризны, они легко начинают привередничать и творить зло в семьях, ими оставленных. Савмак, сидя около могилы, уже не плакал. Он чувствовал в душе холод и тьму. И в то же время понимал, что должен сказать что-то деду, ибо тот ждет его слов.
– Я видел того, кто убил тебя, дедушка, – произнес он печально. – Но я не сразил убийцу. Зато отпустил на волю твоего гостя и друга. Он обещал мстить за тебя и привести войско Скилура. И я буду мстить, я отыщу убийцу! Клянусь в этом прахом твоей могилы!
И, следуя примеру мстителей, о которых он часто слышал от деда, Савмак взял горсть земли, посыпал ею свою нечесаную голову. Страх, что заполнил его душу, стал рассеиваться. Он уже не чувствовал невидимого взора, устремленного из-под земли с укором и осуждением.
Несколько успокоившись, парень вынул из-за пазухи лепешку и, открыв одну дуплянку, стая доставать мед пальцами и мазать на хлеб.
Потянулся к жбанку. Вода за сутки потеряла свою свежесть, отдавала гнилым деревом. Но ему не хотелось идти к роднику. Он хлебнул из жбанка и, собрав разбросанную солому и листья, сделал подобие ложа. Лежа на спине, долго и бездумно смотрел, как в вечернем небе одна за другой вспыхивают звезды…
Утром приехал старшина и застал мальчишку спящим. Поручив коня и телегу рабу, он разбудил Савмака. Тот вскочил, как бывало, и, смеясь, протер глаза.
– Заспался я, дед! – весело сказал он.
Но, увидев перед собою подслеповатого комарха, сразу вспомнил все, что произошло вчера, и слезы неудержимым потоком хлынули из глаз.
– Убили деда, – заскулил он, – убили, проклятые!..
– Молчи ты, – с досадой оборвал его комарх, – надоел! А вот что ты похоронил старика – молодец, только могилу надо было рыть подальше. Ну да ладно. Придут женщины, поплачут над ним, принесут жертву, и мы устроим тризну. Дух его успокоится.
– Он не успокоится, пока не будет отомщен, – продолжал плакать Савмак.
– Слушай, дурень, – подсел к нему старшина, – потерянного не вернешь. Твоему деду оставалось жить совсем немного. Он и так едва на ногах держался. Если бы ты не помогал ему, он давно свалился бы. Ты же, повторяю, молодец! Я хочу оставить тебя на пчельнике.
– Не останусь! – в испуге отшатнулся парень.
– Не дури! А что делать будешь? На поле толку от тебя мало. А даром хлеб есть никому не дано богами и царем нашим, да продлят боги его годы!
– Уйду! Уйду куда глаза глядят!
– Ох, тяжело мне с тобою, порченый! – вздохнул старшина.
– Пойду искать того фракийца, чтобы за деда отомстить!
– Дурак! Какого фракийца, если деда убил скиф-бродяга! Только он, и никто другой, виноват в смерти Баксага. Зачем он появился на пасеке и подвел твоего деда под удар? Есть указ царя не принимать на ночлег преступников, бродяг и беглых рабов. Вот и получилось, что чужак жив и сейчас смеется над нами, а дед твой лежит в могиле. Подумай – кто виноват во всем этом деле? Один скиф. Хотел бы я знать, кто отпустил его, снял бы шкуру с него живого!
Савмака обдало жаром от этих слов.
– Слушай, парень, – так же примирительно продолжал старшина, – если ты начнешь народу рассказывать то, что видел, то это тебе и мне грозит большой бедой. Не сносить тебе головы! Лучше молчи – и все!
– Пусть народ знает правду. Зачем молчать?
– Затем, что ты дурак и ничего не понимаешь… Слушай, Савмак, сейчас мы готовимся к уборке хлебов и к празднику Сбора плодов. Ты давно хочешь посмотреть на праздник у священного дуба. Не так ли?
– Ну?
– Когда я поеду, обещаю взять тебя с собою конюхом вместо Иксамата. Он останется в деревне дом караулить, а ты будешь за лошадьми присматривать и увидишь весь праздник. А?
– Не хочу, – замотал головою парень.
– Неправда, хочешь. Вот если будешь меня слушать и держать язык за зубами – возьму тебя с собою. А начнешь рот разевать – отошлю тебя на дальние поля, палок всыплю тебе и заставлю всю жизнь землю рыть. Был бы дед жив, он поддержал бы меня. Не хочешь – дело твое.
Савмак при всем его горе оставался любопытным и живым парнишкой. Он задумался. То, что говорил старшина, позавчера привело бы его в восторг. Но сейчас…
– Подумай, – сказал напоследок комарх, поднимаясь на ноги. – А пока – неси на телегу эти жбаны с медом, и я поеду. Ты оставайся здесь, тебе нельзя появляться в деревне до очищения. А я тем временем подыщу нового пасечника…


Глава вторая.
Калос-кай-агатос

1

Хлеб был источником богатства и могущества древнего Боспорского царства.
Многие древние писатели упоминают о вывозе боспорской пшеницы в заморские страны, прежде всего в Элладу.
Кто же сеял и собирал с полей золотую скифскую пшеницу, как ее называли в то время? Может быть, сами эллины-колонисты – основатели Пантикапея, Феодосии, Нимфея, Тиритаки, Мирмекия и многих других городов, что объединились сначала в союз, а позже образовали царство, в которое вошли не только города, но и обширная земледельческая хора? Нет. Греки-колонисты и эллинизированные скифские князьки жили в городах и сами хлеб не сеяли. Не то чтобы совсем не было греков-землеробов, что сами ходили за плугом, но не они представляли большинство говорящих на ионийском диалекте. Боспорские греки, которые победнее, более тяготели к ремеслам, имели мастерские, торговали, служили у богатых соплеменников и составляли массу царских и храмовых приказчиков, поручителей, надсмотрщиков за рабами и в редких случаях простых работников по найму. Богатые владели обширными земельными угодьями, керамическими и рыбозасолочными эргастериями, каменоломнями и рудоплавильнями, имели виноградники с многочисленными рабами, выделывали вино, вели крупную торговлю с заморскими странами.
Главными производителями хлеба являлись оседлые скифы племени сатавков и других племен и родов, имен которых история не сохранила. Они издревле жили в восточной Тавриде общинами и разрабатывали жирный степной чернозем, собирая с него сказочные урожаи. Геродот пишет, что земля Тавриды, обработанная кое-как, давала урожай сам-тридцать.
Эллины-поселенцы сначала торговали с хлеборобами, а потом стали их хозяевами, поработили их, превратили самобытную страну и ее когда-то дружных и вольнолюбивых людей в безгласную и бесправную хору, под именем которой потеряли свой общественный уклад и вольности тысячи прежде свободных туземцев. Они попали в ярмо не сразу, так как эллины явились в Скифию не как завоеватели, а как мирные купцы, советчики, даже помощники.
Обосновавшись на берегах морских бухт и заливов, греки ничего не брали даром. В обмен на хлеб предлагали яркие ткани, прекрасные ножи, сошники из доброго железа, оловянную и медную посуду, амфоры со сладким, веселящим вином или с заморским оливковым маслом. О, сколько прекрасных вещей привозили из-за моря греки-колонисты! С ними хорошо было иметь дело! Разве могли подумать тогда простодушные туземцы, что пришельцы поступают с ними так лишь с одной целью – сесть со временем на шею! Так всадник оглаживает коня и дает ему кусок лепешки, готовясь ловким прыжком вскочить к нему на спину. Но тогда об этом не было и речи.
В отличив от вкрадчивых, обходительных греков, беспокойные кочевые скифские роды постоянно нападали на оседлых сородичей, топтали посевы, забирали запасы зерна, убивали мужчин и уводили в полон молодых девок. Скифские князья, а позже цари облагали крестьян данью и взимали ее независимо от незаконных поборов и прямых грабежей, учиняемых шайками удальцов.
Колонисты и здесь помогли. Советом, оружием, ратной выучкой молодежи. Даже присылали своих военачальников и небольшие отряды тяжеловооруженных гоплитов.
Год от году крепли связи греческих городов-колоний с местными крестьянами, ибо имели основу во взаимной выгоде.
Скифы-пахари были довольны тем, что они теперь лучше защищены от набегов степняков, выгодно продают хлеб, получают взамен много нужных и красивых вещей. Кто мог знать, что все это являлось началом порабощения! О, хитрые эллины умели ждать, быть настойчивыми без грубости, управлять без окриков.
Посевы стала быстро увеличиваться, родовые князьки и их близкие теперь уже не просто участвовали в дележе земельных наделов, но начинали командовать, принуждали народ расширять посевы и увеличивать урожаи. И это не казалось обидным, ибо росли урожаи, умножались и доходы. Правда, князья при этом наживались вдесятеро больше, чем вся община, вместе взятая, ввели в обычай ношение эллинской одежды, стали подолгу жить в эллинских городах, как говорится, «гнули из себя греков». Но все же жизнь становилась лучше, богаче, ярче. Река золотого зерна лилась из Скифии в эллинские колонии и дальше, в заморские страны. Со сказочной быстротой богатели и разрастались города. Наступил золотой век Боспора. Тогда в Элладе высоко ценилось все, что шло с Боспора. В том числе и рабы, доставляемые степнякам.
Эти времена миновали.
Теперь не то. Прошли многие годы, одни поколения сменялись другими. Пора полюбовных и взаимовыгодных отношений между крестьянами и городами закончилась. Царь Боспора, города и храмы прибрали к рукам плодородные поля и их возделывателей. Они подкупали и спаивали князьков, давали им должности в царской иерархии, огречили их, опутали долгами и обязательствами и, уже не стесняясь проявить прямое принуждение, объявили все земли царскими, не забыв наделить ими друзей царя и сподвижников.
А чтобы крестьяне не сбежали куда-нибудь, объявили их навеки прикрепленными к их общинам, хотя последние теперь никакой силы уже не имели. И получилось, что сатавки стали всего лишь вечнообязаннымя работниками на царских полях.
Услужливые торгаши уже не предлагали поселянкам ярких тканей и красивой посуды, их сменили суровые пристава с мечами у пояса, отряды чубатых фракийцев и местной стражи, с помощью которых стало возможным сохранять высокие урожаи, получать ежегодно горы хлеба, ничего не давая взамен одураченным и порабощенным.
Отныне прикрепленных к земле нищих тружеников стали называть «пелатами», что звучало почти так же, как «рабы», и произносилось с одинаковым презрением и надменностью.
Нечто подобное происходило в разных местах античного мира, на протяжении всей его истории. Но каждый раз по-особенному. В Спарте порабощение илотов носило с самого начала явно завоевательный характер. И спартанцы не расставались с оружием, ежеминутно готовые к смертельной схватке со своими рабами-кормильцами. Несколько по-иному дело обстояло в Гераклее, поработившей мариандинов, в Фессалии, что кормилась за счет угнетенных и бесправных пенестов. Так и на Боспоре порабощение местного населения имело свои особенности. Здесь оно началось со взаимовыгодного сотрудничества эллинов и скифов-земледельцев. И до описываемого времени последние, как бы они ни были третируемы, не назывались открыто рабами. И если кто их так называл, то это могло быть воспринято как брань или как крылатый оборот речи, который, однако, можно легко оспорить.
Несмотря на все обиды и утрату былых вольностей, сатавки не забыли своего прошлого. Сказания и песни воскрешали в памяти народной добрые старые времена общинной свободы, хотя далеко не все могли представить, как эта свобода выглядела на деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16