Мне ужасно хотелось обратиться к Элиоту и обсудить ход заседания. В таком поступке не было ничего странного. Прокуроры и адвокаты зачастую общаются во время перерывов, более заинтересованные в мнении оппонента, чем непрофессионала вроде подзащитного или члена суда присяжных. Но, когда я повернулся к Элиоту, он что-то увлеченно обсуждал с Остином и Бастером. Бастер оживленно витийствовал. Я уловил несколько злых замечаний.
— …Ударь его сильнее…
Не знаю, что ответил Элиот.
Была среда, тридцатое октября. Во вторник, через шесть дней, должны были состояться выборы. Трех дней должно хватить, чтобы завершить процесс. К концу недели я буду знать, есть ли у меня перспективы. Скорее всего, я удостоверюсь, что их нет. Проигрыш процесса означал поражение на выборах. Две стороны одной медали. Я был уверен, что, если Остина освободят, он настолько уверится в своем могуществе, что никогда больше не сможет взять себя в руки.
Я взглянул на него. Он смотрел в мою сторону, склонив голову к Элиоту, кивая в знак согласия. Наконец Остин заговорил доверительным приглушенным голосом, но он смотрел не на адвокатов, а на меня. В глазах Остина мелькнуло знакомое выражение, могу поклясться, что он скривил губы в усмешке. Такой взгляд он бросал на меня раньше сотни раз. Теперь он, похоже, говорил: «Я не стою такого беспокойства».
Я был охвачен тяжкими мыслями. Мне придется уничтожить тебя, Остин, мой старый друг. Если я проиграю суд и потеряю прокурорское место, как я смогу уйти в отставку, помня, что Остин не обезврежен, что никто не предъявит ему счет? Как я смогу спать ночью, зная, что он свободен и строит новые планы, расставляет капканы, может, с очаровательной улыбкой кладет руку на плечо ребенка.
Я с усилием стряхнул с себя этот кошмар. Остин отвернулся, мне показалось, что я заметил удовлетворенную улыбку на его лице, как будто он не сомневался в моих мыслях, ибо сам с вожделением воображал то же самое.
Я искал в его лице черты того маленького мальчика, которого изнасиловал собственный отец. Элиот, должно быть, был прозорливее. Он бы не взялся защищать Остина в суде, если бы не считал его жертвой. Но я видел лишь уловку человека, который играл на вине Элиота, чтобы уйти от наказания. Я видел только злодея. Странно, что я прозрел поздно. Это было так очевидно.
— Жаль, что мы не можем заложить в твои показания мину, — если только ты чего-то, недоговариваешь, например, что случайно наткнулась на следы сексуального контакта Томми и Остина?
Дженет Маклэрен покачала головой.
— Плохо. Тогда мы будем задавать тебе вопросы, пока нас не остановят. Мы собираемся выжать из тебя максимум.
— Как лимон, — добавила она.
— Точно. И когда нас прервут, я хочу, чтобы создалось впечатление, будто ты могла бы раскрыть присяжным много интересного, если бы не эти проклятые препоны.
Она кивнула, усваивая инструкции без возражений, но с иронической усмешкой на губах. Дженет держалась как женщина, не пытающаяся тягаться с мужчиной. На ней был темно-зеленый костюм, который подчеркивал блеск глаз. И серебристая блуза. Я бы с удовольствием забыл о делах, но во время наставлений постарался не дотрагиваться до нее и не улыбаться.
— Томми говорит правду, и есть много убедительных подтверждений тому, почему он молчал раньше. Он маленький испуганный мальчик, которого обвел вокруг пальца взрослый мужчина. Он боится этого мужчину. — Я ткнул пальцем вниз, в сторону зала суда, который находился двумя этажами ниже моего офиса, где сидели мы трое. Дженет казалась спокойной и готовой к бою. Бекки стояла рядом с ней, сложив руки, слегка склонив голову, как будто тоже выслушивала мои наставления.
— Договорились? — спросил я.
Дженет Маклэрен кивнула, но слишком нерешительно, как мне показалось.
— Ты должна выглядеть как беспристрастный профессионал, который трезво оценил факты и пришел к правильному заключению. Тебе не придется прилагать усилий. Ты ведь чувствуешь себя причастной к этому делу?
Она начала было говорить, но я остановил ее.
— Не отвечай, Элиот может спросить тебя, чье мнение ты выражаешь. Но мы понимаем друг друга?
Она кивнула.
— Хорошо. И еще, доктор. Они будут нападать. Тебе придется держать удар и отметать наскоки Элиота как бездоказательные. Не подпускай его близко. Держи в узде личные переживания. Если он вынудит тебя вспылить или разволноваться, все пропало. И Томми тоже. Сиди спокойно, и пусть вопросы отскакивают от тебя. Не торопись с ответом, не выбалтывай ничего в пылу раздражения. И никогда не выходи за рамки вопроса. Отвечай лаконично, избегай пояснений.
Было заметно, что она раздражена.
— Я не в первый раз даю показания.
Я хрипло засмеялся.
— Скажешь мне то же самое через час. Я разозлил тебя менее чем за минуту. У тебя на лице должна быть непроницаемая маска, а не эта надменная улыбка.
Дженет повернулась к Бекки.
— Он всегда такой во время суда?
— Мы все такие, — ответила Бекки.
— Скольких детей вы обследовали, доктор Маклэрен, в течение десяти лет работы в данной области?
— Сотни. Может, около тысячи.
— Только мальчиков, только девочек или и тех и других?
Дженет помедлила с ответом. Присяжные находились слева от нее, в нескольких футах. Я смотрел в их сторону. Дженет не реагировала на мой взгляд.
— Я бы сказала, девочек было немного больше, — ответила она.
— Но вы обследовали сотни мальчиков, которые подверглись сексуальному насилию?
Теперь она повернулась в сторону присяжных, мельком, но внимательно посмотрела на каждого из них, как будто при других обстоятельствах хотела бы познакомиться с ними поближе.
— Да, — сказала она.
— Ваши обследования сводились к устным разговорам?
— Нет, я также обследую детей с физиологической точки зрения.
— Вы доктор медицины, так ведь вы сказали?
— Мы уже предъявили медицинские лицензии Дженет. Она объяснила присяжным, что настаивает на физической проверке, прежде чем начать психологическое лечение, чтобы установить доверительные отношения с ребенком, уверить его, что в физическом плане он абсолютно нормален. Она не сообщила присяжным, как рассказала мне несколько недель назад, что только в малом проценте случаев обнаруживала физиологическое подтверждение сексуального контакта.
— Вы лечите этих детей какое-то время, доктор?
— В большинстве случаев — да. В среднем я лечу ребенка три или четыре года.
Хороший ответ. Это указывало присяжным, что Дженет не только знала, о чем говорит, после наблюдения над пострадавшими детьми, но что таким детям требовалось длительное лечение, чтобы восстановиться после сексуального насилия.
— Вы достигаете успеха в процессе лечения?
Она печально улыбнулась.
— Трудно однозначно ответить. Мы, то есть я и дети, достигаем определенных успехов. Я помогаю им сопоставлять то, что с ними произошло, с тем, как они это переживают. Часто, когда они прощаются со мной, я чувствую, что они достаточно окрепли, чтобы стать счастливыми, или, по крайней мере, у них появился шанс наравне с другими. Но научная литература утверждает, что последствия сексуального насилия сказываются на детях многими годами позже, иногда спустя десятилетия. Так что я не могу применить слово «излечение».
Я помолчал, как будто пытался примириться с этой несправедливостью.
— И какие последствия могут напомнить о себе через много лет? — спросил я.
Дженет снова помедлила, обдумывая ответ. Она со всей серьезностью отнеслась к моему совету. Она выглядела одновременно профессионалом и положительным человеком. Но на этот раз ее пауза дала Элиоту возможность вмешаться.
— Протестую, ваша честь. Это неуместно. В этом деле объявлен только один пострадавший. Выводы из наблюдений над другими детьми здесь не к месту.
Я тоже готовился встать, но судья Хернандес сказал:
— Протест принят, — прежде чем я успел отодвинуть стул.
— Тогда давайте поговорим о Томми Олгрене, — сказал я. — Вы лечили его, доктор?
— Да, но только последние два месяца, с тех пор как он рассказал, что с ним произошло.
— Вы достаточно разговаривали с ним, чтобы составить профессиональное мнение?
— О да, — сказала Дженет. Осторожно. И в то же время эмоционально.
— Он говорил вам, что с ним произошло?
— Да.
— Вы можете описать его психологическое состояние?
— Да.
— Он действительно пострадал?
— Определенно. — Дженет посмотрела на меня, она не хотела продолжать, но, когда я слегка кивнул головой, быстро проговорила, обращаясь к присяжным: — Томми Олгрену десять лет. Мне приходилось напоминать себе об этом, пока я лечила его, потому, что он кажется гораздо более зрелым. Он ведет себя как маленький мужчина. Томми подражает насильнику, который, должно быть, человек несколько…
Она повернулась и в упор посмотрела на Остина, который ответил ей таким взглядом, будто его утомил малозанимательный фильм и ему больше хотелось выйти в фойе и купить попкорн.
— Протестую, — раздраженно сказал Элиот. — Трудно поверить, что доктор Маклэрен может нарисовать чей-то портрет, судя по наблюдениям за кем-то другим.
— Выводы в компетенции суда, ваша честь, — быстро вмешался я в надежде, что смогу подтолкнуть судью к решению в мою пользу.
— Если только это не вопрос закона, — сказал Элиот. — Доктор обладает квалификацией именно детского психолога.
— Протест принят, — лаконично сказал судья.
— Так что насчет Томми, доктор? — спросил я.
Она оторвала взгляд от Остина, сжала губы.
— Иногда, — медленно начала она, затем продолжила со все возрастающим убеждением, — ребенок попадает ко мне начисто опустошенным. Нам приходится начинать с нуля, чтобы сформировать новую личность. Ребенок так глубоко уходит в себя, что ничего другого не остается. Известны случаи, когда подвергшийся насилию ребенок становится совсем другим, например более агрессивным. В его поведении появляются какие-то странности.
Я посмотрел на Элиота, который внимательно разглядывал свидетельницу и не думал расслабляться. Я нахмурился и попытался поставить себя на место Элиота. Почему он не протестовал?
— Случай с Томми самый сложный во многих смыслах, — продолжала Дженет. Она обращалась прямо к присяжным, и они с увлечением следили за ней. — Потому что на первый взгляд он не кажется ущербным. Но я обнаружила, что его зрелость — это тонкая скорлупа, за которой скрывается ранимая личность. Стоит надтреснуть эту скорлупу, задать ему вопрос о выборе правильного поведения, как наталкиваешься на очень, очень маленького мальчика, который не имеет представления, как себя вести. Он не ребенок, но и не взрослый. Томми десять лет, он скоро станет подростком. Но он не готов. Он безнадежно испорчен в плане секса, безусловно, но проблема еще глубже. Он просто пытается справиться с этим, и не очень успешно. Например, у него нет друзей. Он отделился от тех, с кем дружил, потому что ему трудно держаться с ними на равных. Он не знает, что такое норма. Это очень одинокий, очень несчастный маленький мальчик.
Я не кивал в знак согласия.
— Похоже на то, доктор, что вы описываете обыкновенного мальчика, который стоит на пороге пубертатного периода. Разве нормальные дети не чувствуют себя дискомфортно в таком возрасте?
Она убежденно покачала головой.
— Не до такой степени. Нормальные дети, мы их называем нетравмированными, знают, где они могут быть самими собой. Школа может пугать их, но они чувствуют себя хорошо в семье. Или с друзьями. Или им нравится школа, и они чувствуют себя там спокойно. Или в церкви, или со мной, часто со мной. Но у Томми нет такого места. У него нет «себя». Он надевает маску в любом окружении, внутренне же он просто напуган до смерти. Он меня очень беспокоит.
Я ожидал, что это выражение личного участия вызовет новый протест со стороны Элиота, но защита зловеще молчала.
— Доктор Маклэрен, Томми скрывал происшедшее долгое время, более двух лет. А потом выложил все, увидев обвиняемого по телевизору. Вам не кажется, что он выдумал эту историю, чтобы привлечь к себе внимание?
— Протестую, ваша честь. Вне зависимости от того, насколько профессиональна свидетельница, она не может знать, говорит он правду или нет. Присяжные должны сами это решить.
Я почти заглушил слова Элиота в стремлении расположить судью к себе.
— Уверен, суд понимает, — мягко сказал я, — что я не прошу свидетеля подтвердить, что Томми говорит правду. Я спрашиваю, может ли доктор сопоставить его поведение с поведением других пациентов? Конечно, — добавил я в таком тоне, будто мы с судьей хорошо это понимали и я говорил для менее проницательных, — для этого и вызывается в суд профессионал.
Судья Хернандес кивнул.
— Протест отклонен, — сказал он.
Я поспешил повторить вопрос.
— Похоже это на ложь, доктор?
Дженет говорила так, будто только мне требовались разъяснения и я сбивал ее глупыми вопросами.
— Конечно, это могла быть выдумка, — сказала она, — исходя из тех фактов, которые вы мне предоставили. Но они также указывают на то, что Томми говорит правду. Повторяюсь, у детей разные реакции. Многие из них тут же после случившегося сообщают об этом. Но многие скрывают это, иногда годами. Они чувствуют за собой вину. И конечно, ребенок боится того, что подумают о нем люди, когда узнают. То, как Томми рассказал, что случилось, увидев этого мужчину спустя много времени, будучи в безопасности дома со своими родителями, и то, что он, наконец, не может справиться со злостью и болью, я считаю, что это соответствует поведению ребенка, пережившего сексуальное насилие.
Дженет повернулась ко мне. Только я заметил в выражении ее лица брошенный мне вызов. «Видишь? Я го-вори-ла, что смогу это сделать». Уголком глаза я уловил, как Элиот внимательно за ней наблюдал.
Дженет продолжила:
— То, как вел себя Томми после разоблачения, также убеждает меня в правильности его слов. Маленький врунишка давно бы сорвался, изменил рассказ, отказался от него. Томми настаивал на своей истории, рассказывал ее родителям, учителям, полицейским, служащим в прокуратуре и наконец мне, это заставляет меня очень сильно сомневаться в том, что он лжет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51