Кирико пыталась прожить на свой заработок: она готовила школьные завтраки и переписывала ноты. Сигэру каждый месяц перечислял ей на банковский счет двести тысяч иен под предлогом оплаты жилья. Но Кирико к ним не притрагивалась. Эти деньги предназначались для обучения Каору.
– Когда понадобятся деньги на учебу, я заплачу. Приоденься чуть-чуть, выйди куда-нибудь, развейся, – говорил Сигэру, но Кирико всегда отвечала-.
– У меня есть траурное кимоно, и этого достаточно.
Кирико даже в домашней одежде, стоило ей немного подкрасить губы, выглядела красавицей. Наверное, именно такая красота сражает наповал. Белая, упругая кожа, не загрубевшая от ежедневного труда, стройная осанка, твердый, прямой взгляд говорили о гордости матери, воспитывающей сына в одиночку.
Когда во время траура по Ноде Сигэру смотрел на Кирико в траурном кимоно, ему казалось, он понял, что любил в ней этот композитор, болезненно привязанный к матери. Непосредственность, с какой она старалась не опускать руки ни при каких обстоятельствах. Трогательная улыбка в тяжелые минуты жизни. Сигэру попытался примерить на себя материнский взгляд, которым она смотрела на Каору, и ощутил нежность, какую никогда не вызывала в нем жена. С детских лет Кирико испытывала материнские чувства ко всему хрупкому и утонченному. Без сомнений, композитор, болезненно привязанный к матери, тоже искал в Кирико материнскую заботу.
У могилы Ноды Сигэру следил за каждым движением Кирико. Кирико ставит цветы на могилу. Кирико обнимает Каору за плечи и что-то шепчет ему. Кирико закрывает глаза и складывает ладони в молитве. Кирико припадает к могиле, склоняет голову и молится. В голове у Сигэру была одна только Кирико. Он завидовал лежащему в могиле Ноде, над которым Кирико произносила свои молитвы. Если бы я превратился в пепел, Кирико так же молилась бы обо мне? Сигэру стоял и не сводил глаз с ее спины.
Может быть, Кирико почувствовала взгляд Сигэру и обернулась. Глаза Сигэру, который смотрел в пустоту своего сердца, и влажные глаза Кирико встретились. Она попыталась скрыть свои слезы и улыбнулась ему. Сигэру отвел взгляд, боясь, что его мысли будут разгаданы.
В ту ночь, когда Каору уснул, Сигэру и Кирико, оставшиеся вдвоем в чайной комнате, не говоря друг другу ни слова, жадно искали губы и тела друг друга.
3.5
– Он был для меня старшим братом, учителем музыки, мужем. Ощущение такое, будто я потеряла в одночасье трех дорогих мне людей. Я не знаю, как другие справляются с горем от потери любимого человека.
Сигэру был нужен Кирико для того, чтобы вспоминать о Куродо. Быть может, она приняла его ласки, чтобы мертвец мог приходить в этот мир. Несомненно, Куродо придет посмотреть на свою жену в объятьях друга. И у мертвеца есть право на ревность. А может, Куродо, потерявший человеческое обличье, воспользуется телом Сигэру, чтобы прикоснуться к своей жене.
В объятьях Сигэру Кирико наслаждалась призрачными ласками Куродо. Она всегда представляла себе, что Куродо присутствует в чайной комнате и слушает, что говорит Сигэру или Каору. Во время еды она ставила на стол тарелку и чашку Куродо. Внезапно она вспоминала что-нибудь из прошлого и, рассказывая об этом Сигэру и Каору, обращалась к Куродо, который, должно быть, тоже сидел в чайной комнате: «Правда ведь, так и было?»
– Когда я приехала в Токио, Куродо-сан встречал меня на Токийском вокзале у выхода Яэсу. Оказавшись рядом, мы не заметили друг друга. Ничего удивительного. Куродо-сан помнил розовощекую девятилетнюю девочку с короткой стрижкой, а я – шестнадцатилетнего Куродо с вечно всклокоченными волосами. Наконец мы узнали друг друга, и Куродо-сан сказал: «Вот уж не думал, что ты так вырастешь».
…Куродо-сан часто звал меня в кино. Ему нравилась актриса Таэко Мацубара, и он с уважением относился к режиссеру Я. О. Ему хотелось написать музыку к фильму, где она играет главную роль, но режиссер умер, а актриса ушла со сцены.
…Осенью, когда созревает хурма, он говорил: «Хочется спелой хурмы». Возьмет еще незрелую, с вязким вкусом, положит в корзину в укромном месте и ждет десять дней. Такие старания, а ни разу не вызрела. Кажется, спелая хурма у него была связана с какими-то воспоминаниями о Кудзумуре.
…Он говорил, что хочет свозить меня когда-нибудь в Харбин – туда, где он родился. Этому тоже не суждено было сбыться.
Когда в разговорах с Сигэру наступала пауза, Кирико всегда начинала говорить о Куродо.
Может быть, она решила последовать за Куродо, отказавшись от любви Сигэру?
Это был слишком короткий медовый месяц. К тому же медовый месяц, которому не хватало искренности. Кирико никогда не открывала Сигэру своего сердца. Еще шаг, еще два… Если бы ему удалось поглубже проникнуть в сердце Кирико, может быть, им открылась бы совсем другая жизнь? – думал Сигэру. Но с рассветом он отгонял от себя сомнения, пересекал реку и возвращался в дом в Нэмуригаоке. Да и Кирико не просила его остаться.
Они хотели друг друга, но существовала черта, которую они по молчаливому уговору не преступали. В знак благодарности Кирико отдавалась другу мужа, который заботился об их семье после его смерти. Сигэру избавлялся от мук совести за то, что любит жену умершего друга, давая ей деньги на жизнь. Но у этих отношений не было будущего.
Она покинула этот мир, оставив Каору, пока дух Куродо еще не успел исчезнуть из чайной комнаты.
Любовь Сигэру опустила занавес под короткое завещание Кирико:
– Прости, что не смогла заботиться о тебе. Береги Каору.
Мальчик не понимал, что происходит, и беспокойно оглядывался вокруг. Кирико сказала ему:
– Мама тоже уезжает далеко. Слушайся дядю Сигэру и хорошенько следи за домом. Я приду к тебе во сне, как только захочешь. – Кирико улыбнулась Каору, закрыла глаза и умерла, будто уснула.
Сигэру вернулся вместе с телом Кирико в чайную комнату, куда он так привык приходить. Он гладил Каору по голове, пребывая в полном замешательстве. Почему они остались вдвоем с этим мальчиком? Почему Каору стал сиротой – это божий промысел или несчастливый жребий, уготованный кому-то? Каору играл неподалеку от тела матери – собирал лего, катал машинки вдоль кромки татами. Худенькая спинка, слишком хрупкая, чтобы взвалить на себя груз материнской смерти. Каору надоело играть одному, и он спросил Сигэру:
– А где мама?
Каору не решался смотреть на тело матери, которая еще несколько часов назад говорила с ним. Каору догадывался, что ее там уже нет.
Сигэру считал, что позаботиться о будущем Каору нужно прежде, чем горе раздавит его. Он вызвал сотрудника из секретариата компании и распорядился насчет похорон. Все, кто пришел на похороны, были полны жалости к Каору и не могли сдержать слез, но сам он не плакал. Внимательно слушал сотрудника секретариата и даже помогал в проведении траурной церемонии.
Два дня после похорон Сигэру не отходил от Каору, был вместе с ним в доме на противоположном берегу реки и носил траур. Затем обратился в фирму, занимающуюся перевозками, оттуда приехали и упаковали оставшиеся вещи. Все закончилось. Каору упирался:
– Не хочу никуда уезжать.
Но отчиму удалось убедить его:
– Ты же обещал маме. Мы бросим старый дом и будем жить в новом. В новом доме у тебя есть родители, старшие брат с сестрой, бабушка. А здесь пусто.
Но для Каору дом на берегу реки был наполнен голосами родителей, запахами, музыкой. Дом Токива, куда его привели, был для него пустым.
Прежде всего отчим повел Каору в парикмахерскую, где его постригли, обращаясь с ним как со взрослым господином. Потом он отправился с Каору в отдел детской одежды, где ему купили все новое: начиная с пиджака и брюк и заканчивая ботинками, бельем и ремнем. Продавщицы говорили ему: «Тебе идет, мальчик», и от этого ему становилось не по себе.
Это была церемония превращения сына Куродо Ноды в сына Сигэру Токивы. Отчим намекал ему: чтобы носить фамилию Токива, нужно и выглядеть подобающим образом. К тому же он опасался, как бы Каору своим жалким видом не вызвал у семьи Токива отторжения. Порог дома Токива нужно было переступить во всеоружии.
Каору, совсем еще ребенку, было страшно и неспокойно: возьмут и сделают из него другого человека. Увидев себя в зеркале, он понял, что больше не сможет вернуться в свой старый дом.
В первую ночь в доме Токива, в комнате Андзю, Каору так был смущен и так стеснялся, что не мог заснуть. Он тогда хорошо понял, что чувствуют попавшие в зоопарк обезьяны. Если бы на рассвете Андзю не подбодрила его, Каору, наверное, ни чуточки не задумываясь о последствиях, сбежал бы в пустой дом и носа бы из него не показывал. Бросить тот дом значило для него бросить самого себя – единственного оставшегося там человека. Что может быть страшнее?
Тем не менее со следующего утра началась жизнь в доме Токива. Стали устанавливаться отношения с матерью, Андзю, Мамору, бабушкой и Фумией. В конце концов Каору не оставалось иного выбора, как стать Токива. «Завтра можешь опять поспать у меня». Каору на всю жизнь запомнил эти слова Андзю. В благодарность он решил стать ей хорошим братом. Впоследствии Каору узнал, что все началось с детского каприза Андзю.
«Хочу братика» – так сказала четырехлетняя Андзю. И через шесть лет Каору привели в дом Токива, для того чтобы он стал ее младшим братом. Каору поклялся быть верным только Андзю. Прежде всего он был ее младшим братом, а уж потом вторым сыном Токива. Он не собирался подчиняться никому, кроме Андзю. Даже подумывал о себе как о зловещем младшем брате, посланном нарушить семейные узы Токива. До чего одинокая и незавидная участь! Только бы Андзю понимала, как он одинок
3.6
Каору исполнилось одиннадцать лет. В школе у него было много друзей, но чаще он проводил время в одиночестве. Воспринимал это как свое естественное состояние. К тому же, когда он оставался один, его никто не называл Токива, и он мог опять стать Каору Нодой, которого бросили на противоположном берегу реки. Фамилия Токива постоянно заставляла Каору притворяться. Ему удалось с грехом пополам усвоить уроки мачехи: как вести себя за столом, как разговаривать, но он не мог привыкнуть к общению с гостями, которых приглашали Токива. И смотрели гости на него не так, как на Мамору и Андзю. От этих еле уловимых различий во взглядах Каору становилось не по себе. Никто не называл его приемышем и не относился к нему свысока, но перед родственниками и теми, кто дружил с Токива семьями с незапамятных времен, его притворщицкий талант притуплялся, и у него ничего не получалось. Каору чудилось, будто он находится под пристальным наблюдением и будто за каждое его действие – за то, как он здоровается, как ходит и даже как пьет сок – ему выставляется оценка. Это делало его совсем неуклюжим. Когда мачеха спрашивала его на следующее утро: «Вчера что-то случилось?», Каору хотелось швырнуть оземь эту дурацкую фамилию Токива, как сорванную с головы шапку, и броситься со всех ног в чайную комнату в доме на противоположном берегу реки.
Прошедшие три года он самозабвенно пытался стать киборгом. На занятиях в школе, плавая или играя в футбол, он хотел достичь предела своих возможностей, как сделал это, впервые оказавшись в новой семье, когда пел перед ними. Пожалуй, это было единственное средство, способное успокоить его одинокое сердце.
Но Каору стал понимать, что его старания доказывают только одно: он и в самом деле киборг. Он получал сто баллов из ста по контрольной, а ему говорили: «Молодец, Токива. Хорошо постарался». Он забивал гол на футболе, а ему кричали: «Токива! Токива!» Мачеха тоже хвалила Каору. Но от него не ускользала едва заметная тень в ее улыбке. Как прекрасно было бы, если бы Мамору, а не Каору получил сто баллов и забил гол – вот что хотела сказать мама, – догадывался Каору.
Мальчик представлял себя героем из мультика и размышлял так даже потеряв руки и ноги, киборг Каору Токива исполнит свою миссию – он будет служить семье Токива. Но при этом рождались и другие мысли: киборг раньше был человеком. Так же как Каору Токива раньше был Каору Нодой. У киборга – человеческое сердце. Ради своих отца и матери, которые когда-то любили его, киборг может даже предать организацию. Он утешал себя тем, что когда-нибудь ему удастся перебежать от Токива к Нода.
Мамору исполнилось семнадцать лет, и он преуспевал в познании порока. Ему не приходилось ни о чем беспокоиться: он легко поднимался по уготованной ему лестнице – от младших классов до престижного университета, где учились сынки финансовых воротил и дочки местных знаменитостей. Мамору соревновался с одноклассниками в освоении глубин падения.
Однажды, когда родителей и бабушки не было дома, Мамору привел своих дружков и заперся с ними в гостиной. Вместо обычных оглушительных, сотрясающих стены звуков рок-н-ролла из гостиной послышался женский голос. Откуда там взялась женщина, непонятно. «Подожди, мне больно, не туда, перестань», – кричала она. Мамору привел девушку по вызову, которую нарядил в мальчишескую школьную форму, и вместе с приятелями увлеченно занялся пошлыми играми.
Он и Каору хотел сделать своим соучастником, чтобы тот никому не наябедничал. Мальчику завязали глаза и заставили играть в жмурки. «Направо, налево, назад» – вопили Мамору и его дружки, вынуждая Каору ходить по комнате с вытянутыми вперед руками. В довершение всего они ткнули его лицом во что-то мягкое, теплое, с кисло-сладким запахом. Каору показалось немного знакомым это ощущение, он сдернул повязку с глаз – перед ним сидела женщина лет двадцати с такой же повязкой на глазах и с обнаженной грудью.
Каору порывался убежать, но Мамору схватил его, завел ему руки за спину и силком заставлял прикоснуться губами к соскам девушки:
«Ну что, соскучился, поди, по мамкиной сиське?»
На груди девушки виднелись следы грубо хватавших ее пальцев. Каору вывернулся, упал на пол, укусил Мамору за ногу и убежал.
Он заперся в своей комнате и, стиснув зубы, поклялся своей умершей матери: «Я всегда все буду делать не так, как он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41