Дьявол тоже шепнул женщине что-то такое, от чего перед ночными фантазиями какой-нибудь тихони десятиклассницы блекнут похождения самого развращенного плейбоя. Никто и ничто не может остановить женщину.
Но когда тебе под сорок, тебе начинают надоедать наложенные на тебя требы. Сказывается однообразие и усталость. Раздражает необходимость быть самцом, ведомым за яйца на случку. Хочется быть вялым и небритым…
Тут возникает парадокс почти оскаруайльдовский: чего хочет женщина – того хочет Бог, но не хочет мужчина.
Хочется воспротивиться.
И тогда мужчина срывается с постели, как с креста, и ударяется в бега наперегонки со своим естеством.
Существуют несколько способов оградить себя от посягательств со стороны слабого пола. Самый, пожалуй, эффективный и распространенный из них – алкоголизм. Алкоголиком может стать каждый, причем довольно быстро, в зависимости от количества и регулярности потребляемого бухла. Полгода, год… Как известно из профилактических брошюр, алкоголизм хорош тем, что он не признает никаких социальных и образовательных рамок, одинаково бескомпромиссно выводя из активной общественной, а главное, половой жизни ученого, поэта, брокера и сантехника Сопрыкина. Замечательно и то, что практически не имеет значения семейное положение спивающегося. Конечно, будучи женатым человеком, алкоголиком стать более проблематично, особенно когда жена начинает всеми способами противиться этому, но при известном упорстве и желании человек все равно добивается поставленной цели. Единственным препятствием на этом пути может стать собственный организм, не способный по состоянию здоровья выдерживать идейное пьянство. В этом случае не стоит его насиловать.
Много других дорог открыто мужчине, которому под сорок.
Можно, например, вдруг, ни с того ни с сего, запасть на мальчиков.
Такое случилось с несколькими моими знакомыми, солидными, если не сказать благообразными, людьми, многодетными отцами, которые все почему-то так или иначе связаны с кино. Кучкуясь у одного из них, нарочно для этого бросившего семью и снявшего роскошную трехкомнатную квартиру, они за короткое время с каким-то жизнерадостным неистовством переебали всю Плешку на «Китай-городе», половину ВГИКа, Щуки и ГИТИСа, Детский театр Татьяны Сац и растлили множество юных журналистов, приехавших из провинции покорять Москву. Когда им хотелось чего-нибудь остренького, они всем кагалом отправлялись в засаду к ближайшей воинской части и там, за шоколадку или бутылку водки, снимали бойцов, отпущенных в увольнение. И тогда начиналось что-то уж совсем невообразимое.
Такой отрыв, однако, предполагает определенный эстетизм мышления, наличие немалого дохода и мощный заряд похуизма, чего нет у большинства наших мужчин.
Самый тернистый путь, чреватый многими неприятностями, это путь насильника-маньяка.
В основе маньячества лежит эгоистическое желание получить максимум удовольствия, не связывая себя при этом никакими обязательствами и длительными отношениями. Розовая мечта любого мужчины, не осуществимая при обоюдном знакомстве. Не считая проституток, на которых у среднероссийского мужика денег просто нет, с другими женщинами единовременный союз по формуле «потрахались и разбежались» примерно в 98 % случаев практически невозможен. Но маньяк на то и маньяк, что он имеет возможность тешить член, сообразуясь только со своими желаниями, неся при этом минимальные потери в финансах (четырнадцать рублей за проезд на метро туда и обратно в жулебинские новостройки) и почти несущественное ущемление личной свободы (тесная кабинка лифта). Если же он к тому же еще и фетишист, он смело может забрать на память о соитии какой-нибудь предмет дамского туалета, не подвергаясь при этом глупым и унизительным насмешкам, которые неизбежно последовали бы, вздумай он попросить о подобном после всякой честной ебли с малознакомой женщиной. Однако мы не должны забывать, что, при всей беззаботности жизни маньяков, их время от времени все-таки ловят и сажают в тюрьму, где их участь несравненно печальнее, чем участь алкоголика, в сотый раз стоически выслушивающего сетования жены, или мужеложца, отстегивающего по сто баксов за право всю ночь харить впятером харьковского мальчика.
Но есть путь, путь достойных, путь философов и созерцателей, путь, проторенный из простодушной античности мудрецами-киниками во главе с Сократом, который, взойдя однажды на афинскую агору, принялся прилюдно мастурбировать. «Что ты делаешь, человече?» – спросили его тогда отцы города. «О, если бы так же я мог утолить свой голод!» – возопил мудрец, кончив прямо на толпу собравшихся зевак.
Итак, мудрецы и философы выбирают порнуху… Припев:

Вот все, что мне нужно от жизни теперь,
Вот все, чем отныне жив мой загнанный зверь, –
Это порно.

Порнушка хороша тем, что она не предполагает никакого насилия над собственным организмом и чужими телесами. Человек освобождается от необходимости быть издерганным ебарем, сохраняя при этом статус мужчины и возможность развлекать себя картинами самого разнузданного разврата, замедляя, ускоряя и останавливая процесс посредством пульта.

И высокий холод одиночества окружает его.
Как славно увидеть, что погасла звезда,
Корабль уплыл и ушли поезда.
И можно им вслед помахать
С облегченьем бесспорным.
Как славно, поняв, что жизнь проста и легка,
Расслабиться и опуститься слегка…

И все в таком духе.
Заканчивается припевом.
Крюгер счастливо смеется слабым голосом. Глаза его разъезжаются в разные стороны, и один с трудом фокусируется на мне. Лицо у него при этом становится страдальческим и пожилым. Я поощрительно улыбаюсь ему отеческой улыбкой, а сам думаю: «Крюгеру явно нужно лечь».
Вера грустно улыбается. Вся она – воплощенная несчастная бабья доля. Ладно, нужно уматывать отсюда. Я решительно снимаю с колен гитару и ставлю рядом с собой на пол, как ружье. Последний взгляд на бутылку. Пуста. Ну и хуй с ней.
– Ну ладно, дамы и господа, надо ехать. Верунчик, собирайся, – объявляю я.
Чтобы встать, мне нужно сильно напрячься всем телом, при этом я опираюсь на гитару. Охнув, я встаю, сильно задев стол. Посуда звякает, и Крюгер точным, каким-то паучьим движением ловит накренившуюся бутылку. Сказываются годы тренировок. Он ставит ее на подоконник, и лицо его становится совсем печальным. Оно все как-то съезжает вниз, от уголков рта прорезаются глубокие морщины, складки черными мефистофельскими тенями ложатся на щеки. Глаза становятся тусклыми, как у старого прусского генерала.
– Крюгер, мы поехали. Спасибо тебе за пельмени, все было очень вкусно, – лгу я.
По крайней мере он сейчас, как белый человек, ляжет спать, а мне еще переться на сраную «Каширскую», а с «Каширской» до «Сокола», а на «Соколе» еще надо что-то петь. В общем, пиздец… Это сколько же бабок у меня уйдет на дорогу? Рублей триста, точно. Почти столько же, сколько я заработаю у Алферова.
– Уже уезжаете? – голосом светского человека спрашивает Крюгер, пытаясь подняться. С первой попытки у него это не получается, и он остается сидеть, чтобы сосредоточиться.
– Да, мы поедем, Владик. Спасибо тебе за гостеприимство, – говорит Вера, нежно гладя Крюгера по плечу.
А может, мне вообще не ехать к Алферову? Поехать домой, чего-нибудь нормально поесть, залезть в ванну с Верой, поебаться да лечь спать? От предвкушения этого у меня веселеет на душе. Да, это было бы самое разумное. Коньяк, в конце концов, можно выпить и дома. Я представляю: вот мы сидим с Верой на кухне и пьем коньяк. Запивая кофеем. Никто не пиздит вокруг, не долдонит, не гогочет над ухом. Барды не лезут со своими глупыми разговорами, не умничают поэты. Тепло, уютно.
Но…
Вот именно, что «но». Я уже сказал Алферову свое твердое «да», а так как я и в прошлый раз сказал ему твердое «да» и не приехал, потому что меня ломало, Алферов может обидеться и не пригласить меня на следующий перфоманс, что для меня означает как минимум недели две жить без копейки денег.
Вообще-то меня все любят, особенно Алферов и Скородумов, хотя многие при этом называют за глаза сволочью, пидором и бабником одновременно, и все из-за толерантности моих песен, но Алферова лишний раз напрягать не следует. Он и так спускает мне все мои полупьяные выступления, только журит, как дитя…
Размышляя, я топчусь в темном коридоре, помогая Вере надеть пальто. Свет здесь, конечно, не включается. Она сильно прижимается ко мне задом.
Ну, не знаю, не знаю…
Из кухни доносится глухой стук упавшей табуретки, это наконец поднялся Крюгер. Проводить нас до дверей. Лучше б сидел, ей-богу.
Та-а-ак… А что я хотел? А! Пописать на дорожку.
– Пойду зайду в дабл, – говорю я Вере.
Около туалета на меня налетает Крюгер. Он, видимо, падал, но успел уцепиться.
– Держись, старик, – дружески прикрикиваю я, обняв сто за талию, – я сейчас вернусь.
– Угу, – отвечает Крюгер и идет к Вере, отталкиваясь руками от стен.
Весь туалет увешан плакатами с женщинами топлесс. В одной чудовищно грудастой блондинке я с изумлением узнаю Саманту Фокс, эротическое чудо восторженных восьмидесятых, плакатами с которой были увешаны все мужские общежития и холостяцкие дыры в Москве. Не одно поколение кончало на красотку Саманту, но со времен расцвета ее очарования прошло, по-моему, лет двадцать и с тех пор о ней ни слуху ни духу, а ее нишу заняла Памела Андерсон, тоже нехилый поросенок. Но здесь, в этом сортире, ей отведено самое почетное место на двери, прямо напротив унитаза, на уровне глаз сидящего. Остальные дамы тоже, видимо, изъяты из «Плейбоев» начала девяностых и все чем-то неуловимо напоминают старуху Саманту – озорные блондинки с большими сиськами. Ее ипостаси и реинкарнации.
Так вот он – Храм Счастливого Уединения поэта Крюгера, его интимное пространство!..
Даже тещина рука не поднялась сорвать со стен эти иконы, освященные многолетними молебнами в честь Онона. Разглядывая женщин своей молодости, я писаю. Не успевают в унитаз упасть последние капли, как член в моих пальцах начинает твердеть и обретать увесистость. Выходить из-под контроля. Этого еще не хватало… Ах, Саманта, Саманта, что ты с нами, мужиками, делаешь!
Нет, не сейчас.
Я не пойду по неверным стопам Крюгера. Меня ждут Вера и Алферов.
За дверью слышен какой-то шум и возня. Стук тела об стену, сердитый шепот. Я осторожно приоткрываю дверь и одним глазом выглядываю в коридор. Там, в темноте прихожей, Вера отбивается от Крюгера. Крюгер хватает ее одной рукой за грудь, а другой за жопу и страстно шипит. Они накренились так, что вот-вот рухнут на пол.
Вот еб твою мать!
Я сильно дергаю ручку унитаза и под уханье спускаемой воды кричу:
– Вера, ты готова? Я уже иду!
Подождав несколько секунд, чтобы дать им время расцепиться, я выхожу, напевая:
– Ах, Арбат, мой Арбат…
Они уже стоят отдельно. Крюгер – тяжело привалившись к стене, Вера – нервно застегиваясь.
– Так, – говорю я, вспомнив, – а где, кстати, мой чехол?
– Он в комнате, – вскрикивает Вера, – я сейчас принесу.
Но Крюгер делает великодушный взмах рукой, разворачивается на месте, как часовой, и идет сам. Я целую Веру в щеку. Вера бормочет:
– Крюгер вечно – напьется…
Я лезу в карман, проверить, на месте ли деньги, и нащупываю ручку. Я всегда таскаю с собой ручку, чтобы записывать рифмы и строки, приходящие мне на ум, особенно когда я еду в метро, но сейчас моя рука сама тянется к двери, за которой таится тещин «Кетлер». Под стук каких-то валящихся предметов в другой комнате я, близоруко щурясь в темноте, старательно вывожу на запертой двери «ХУЙ». Любуюсь и убираю ручку обратно в карман. Неся чехол на вытянутых руках, как раненого товарища, появляется Крюгер.
– Спасибо, – сердечно благодарю я и засовываю в чехол гитару. – Ну, мы пошли. Еще увидимся.
– Ну так, – убежденно отвечает Крюгер, мотая головой. Вера сама отпирает замок. Мы выходим на лестничную площадку, и я ежусь от холода.
Представляю, что делается на улице.
Вдруг Вера обхватывает меня руками за шею и горячо целует в губы. Я старательно отвечаю, пихаясь языком. Некоторое время мы целуемся, цепляясь языками за зубы.
Мягкие, немолодые губы Веры.
Наконец, когда я чувствую, что время страстного поцелуя истекло, осторожно отодвигаю Веру. Мы смотрим друг на друга. Я думаю: «А может, все-таки успеем потрахаться до Алферова, на трезвую голову? Потом ведь я опять ни хуя не буду соображать, даже вспоминать будет нечего. Ладно, как получится».
– Пойдем, нам надо спешить, – говорю я и за талию веду ее по лестнице.
«Или вообще не трахаться? Оставить все как есть. Так-то оно и спокойнее будет. А то потом начнутся звонки, долгие разговоры, всякие намеки на то, что я коварный соблазнитель, что разбудил в женщине любовь и прочее. Нужно будет встречаться, куда-то ходить, где-то сидеть, пиздить, тратить бабки, считая каждый пфенниг…»
С женщинами всегда так – вроде с самого начала понимаешь, что ничего путного быть не может, а все равно чего-то ждешь. Нового, неизведанного. Хочется проникнуть в самые глубины, ожидая найти там святилище Астарты. Спускаешься, как спелеолог, а там ничего нет.
Ни хуя.
Только ржавые консервные банки от предыдущих экспедиций.
Посидишь, покуришь…
Потом поднимаешься, слегка разочарованный.
– А у Крюгера кто-нибудь есть? – спрашиваю я, когда мы спускаемся, и почему-то добавляю: – Ну, кроме тещи.
Вера берет меня под руку. Терпеть не могу, когда женщина держит меня под руку, особенно на лестнице, но тут уж ничего не попишешь – теперь я ее собственность. Личный мужчина. Придется потерпеть.
– Есть, Нинка. Она моложе его лет на пятнадцать. Ничего, красивая. В какой-то фирме работает. Она Крюгера действительно любит. Сейчас в больнице лежит, у нее что-то женское. Крюгер рассказывал, – добавляет она с большим уважением, – что она бывшая балерина.
Конечно, конечно… Все женщины в душе балерины. В каждой русской женщине умерла Анна Павлова, в каждом русском мужчине погиб Юрий Гагарин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36