братка или мента, восставшего рабочего или еврея-олигарха, русского или чеченца, прекрасную женщину или бедного инвалида, – любую сволочь, которая посмеет нарушить мой Священный Покой…»
Мои думы привели к тому, что я, будучи слаб, как все люди, поверил в свое божественное предназначение…
Выйдя из больницы с телом, обезображенным шрамом и многочисленными заросшими дырами, без пупка, как первый человек Адам, я еще какое-то время ждал некоего чуда, которое обязательно должно со мной произойти.
Но ничего так и не случилось.
Ни хуя.
Я не написал песни, которая потрясла бы всех (более того, я вообще расхотел что-нибудь писать и петь и занимался этим с отвращением, только потому, что нужно было как-то зарабатывать), и не нашел своего Эпштейна или хотя бы Бари Алибасова; на меня не свалилось с неба наследство американского дядюшки, и умерший родственник не оставил мне квартиру; мне не довелось вырвать девушку из рук пьяных мерзавцев и вытащить старушку из горящего дома – даже если бы я вдруг и оказался где-нибудь поблизости, то скорее всего струсил бы и убежал; Розовый Луч не откровенничал со мной, как с Конелюбивым Хреном Филиппом К. Диком; я не видел знаков, и мне не посылались знамения – словом, не случилось ровным счетом ничего, что хоть как-то объясняло бы мое чудесное исцеление.
Я не стал лучше и не стал хуже, я не стал добрее или злее, я не стал Просветленным и Посвященным, у меня не прибавилось бесстрашия, наоборот, я почувствовал себя гораздо более уязвимым, чем раньше, я понял, насколько слабо и хрупко человеческое тело, что достаточно одной секунды, любой глупой случайности, чтобы весь этот отлаженный, гениально сконструированный механизм превратился в истекающие кровью лохмотья с растерзанными внутренностями и переломанными костями, вместилищем неописуемой боли и бесполезным огузком, которым нет никакой возможности управлять, и смерть – отнюдь не самое страшное, что может произойти…
Но с тех пор во мне поселилась усталость, с которой я не был знаком прежде… Усталость от сознания необратимой, неутоленной глупости этого мира и того, что я по каким-то неведомым мне причинам должен в нем жить.
Я не стал набожным, потому что давно и безусловно верил в Бога, но теперь я воспринимал его как своего непосредственного Отца, никак не желающего отписать мне хотя бы часть своего наследства, и изредка начинал ворчать на него за прижимистость.
Я был обречен жить с осознанием того, что Бог и Дьявол махнули на меня рукой, оставили доживать свой век таким, как я есть, они утратили интерес к моей душе как к полю битвы Добра и Зла, поняв, очевидно, что ни на то, ни на другое я уже не способен. Какое-то время я был безмерно удручен этим, как дитя, которому за строптивость домашние объявили бойкот, но потом привык, смирился и даже нашел в этом очарование покоя и облегчения.
И скорбь о том, что я как человеческая особь отсутствую в дальнейших планах своего Бого-Дьявола, заставила меня не только нехотя вспомнить, но и признать существующим и действительным подписанный мною непосредственно перед самым рождением контракт, о котором все мы, актеры этого Театра, склонны забывать, где ясно говорится, что я согласен в этом спектакле (столько-то лет, месяцев, часов, минут и секунд в земном исчислении) играть роль Нищего Барда, потому что категорически отказался от единственных незанятых в этот момент амплуа Злодея или Героя-Маньяка, переплевывающего Чикатило по количеству жертв, и Милиционера, охотящегося за ним, – не считая, конечно, множества других проходных персонажей, среди коих самыми достойными были Трудящийся, Военный, Педагог, Крестьянин, Актер Детского Театра, Уголовник, Адвентист Седьмого дня, Врач «ухо-горло-нос», Библиофил, Менеджер сетевого маркетинга, Агроном, Рок-музыкант, Душевнобольной, Ветеринар, Стриптизер, Полярник и прочие, отвергнутых мною с презрением, и после долгих споров и поисков в Базе Данных, в результате которых мне в качестве альтернативы смогли предложить для воплощения лишь образ Учителя Физкультуры, что я счел для себя неприемлемым и смехотворным, я вынужден был стать тем, кто я есть… Конечно, как и любой другой актер, я бы мог сыграть Гамлета, но зачем Главрежу столько Гамлетов?.. Кто-то ведь должен быть и Нищим Бардом, а если на сцене есть Нищий Бард, то должны быть и Родители Нищего Барда, которые сделают все, чтобы их сын не стал Чемпионом мира по шахматам, Великим тенором или Гениальным изобретателем, Поклонники Нищего Барда, Спонсоры Нищего Барда, Женщины Нищего Барда, Засиратели мозгов Нищего Барда и даже, как это ни смешно, Завистники Нищего Барда, и это, в свою очередь, значит, что я, будучи неплохим в своей роли, даю возможность кому-то еще хотя бы время от времени появиться из сумеречной тени массовки и произнести свой коронный монолог в чарующем свете рампы…
Однако впереди меня ждал еще один удар. Как-то, маясь в гостях в ожидании выпивки, я листал журнал «Вокруг света» и наткнулся на фотографию, при виде которой у меня захватило дух. На ней были Глаза, эти Глаза, именно в том виде, в котором я их видел, – нарисованные разноцветными красками, правда, без зеленой, хотя я отчетливо запомнил зеленый цвет, и не на черном фоне Космоса, а на светлой стене. Я был потрясен… Я даже испугался. Прочитав подпись под фотографией, я узнал, что это «всевидящие глаза Будды на ступе Бодхнат, одной из самых больших и почитаемых ступ в буддистском мире. Она расположена в пяти километрах от Катманду (Катманду – это где? – Авт. ). Ее размеры впечатляют – высота ступы составляет 40 м, а диаметр – 60. Каждый вечер для молитвы вокруг ступы (что, черт побери, они подразумевают под „ступой“?! – Авт. ) собираются сотни монахов в живописных красных облачениях…»
Поздравьте меня, господа!.. Оказывается, уже несколько веков, если не тысячелетий, сотни монахов в живописных красных облачениях, а вместе с ними сотни тысяч, миллионы местных жителей, зевак, паломников и скучающих туристов, без всяких проблем каждый день и каждый вечер пялятся на самое сокровенное и удивительное, что мне довелось увидеть когда-либо… А я-то наивная душа! Вот тебе и божественное предназначение!..
Пиццу – всем!
Мне словно плюнули в душу, мне стало так горько, как будто тайна всей моей жизни, свято оберегаемая от всего мира, вдруг оказалась растиражированной на рождественских открытках; Филипп Киркоров уже ставит на ее основе мюзикл с Галкиным в главной роли, а Никита Михалков приступает к съемкам картины по ее мотивам с целью все-таки завоевать заносчивый Голливуд, о чем всегда втайне мечтая…
Я не обратился в результате этого в буддизм и остался православным, просто лишний раз убедившись в том, что Бог – един, но вообще так ничего и не понял в происшедшем со мной, кроме того, что единственный доступный для меня смысл всего этого заключается в смирении, и я смирился.
И, смирившись, я сформулировал для себя успокоительную мудрость, звучащую очень по-даосски: «Смерть – вот гость, которого никогда не ждут, но который всегда приходит вовремя».
И еще я сказал себе: «Отныне, Андрей Степанов, если это согреет тебе душу, у тебя будет девиз, и девиз этот будет такой: „Жизнь – дело воображения“».

– …Андрей!
– А!.. Что?..
– Андрей, ты что, заснул?
– Я?.. Нет-нет… Нет, я не сплю… А что случилось?
– Я у тебя спрашиваю – до какого часа там длится концерт?
– Концерт? А, у Алферова…
– Я у тебя спрашиваю, а ты не отвечаешь. Я подумала – ты заснул…
– Нет-нет… Я просто крепко задумался… Так, вспомнилось кое-что… У Алферова? Ну, я думаю, часов до одиннадцати. Да, обычно в одиннадцать они всех выгоняют. А кстати, сколько сейчас времени?
– Без пятнадцати.
– Восемь?
– Восемь… Ты извини, я, кажется, все-таки тебя разбудила…
– Нет-нет, я правда не спал. Воспоминания нахлынули… А где мы сейчас едем?
– Я не знаю… Кажется, где-то в центре…
– Тверская. Одни сплошные пробки, – хмуро говорит водила.
– Да-а-а… – понимающе тяну я и вглядываюсь в окно, заросшее каплями.
Что-то такое, действительно похожее на Тверскую… Из-за мокрого стекла ничего толком не разберешь. Все залито оранжевым светом. Разноцветные всполохи реклам. Слякотный шорох мокрого асфальта… У меня появляется ощущение, будто я вот так всю жизнь еду в машине на какой-то концерт, и на улице всегда одна и та же дерьмовая погода.
Господи, ну зачем я здесь?!
Ладно, ладно, надо расслабиться… Значит, так тому и быть. Пускай. Вот только ужасно хочется курить. Я злобно смотрю на спину водителя и думаю: «Чтоб тебя черти взяли, олух царя небесного! Чтоб тебя в аду до скончания веков обкуривали Фидель Кастро вместе с Черчиллем самым вонючим „Партагасом“, который только есть на свете, прямо в нос дули…»
До чего же некомфортно в этом мире, господа!
Я обнимаю Веру за плечи одной рукой, другой сжимаю ее прохладную ладонь и смотрю в окно. Точно, Тверская.
Пушкинская площадь.
Памятник Александру Сергеевичу, на котором следует написать: «Пушкину – благодарные голуби». Они любят отсиживаться на головах бронзовых русских гениев, там им безопасно.
Голуби в России пугливые, их здесь ловят и жрут, и поэтому все они мечтают эмигрировать на площадь Святого Марка в Венецию.
Банальное место встреч искренних влюбленных и раскрученная площадка для перфомансов оторвы Новодворской с примкнувшим к ней Боровым. Вот, прости Господи, людям делать нечего!..
Меня охватывает раздражение от того, что нельзя курить и надо будет петь. Я сердито смотрю в окно.
Пропитанные влагой толпы вливаются в метро.
Всегда обиженный народ-победитель… Обманутый всеми. Большевиками, реформаторами, олигархами, кавказцами, работодателями, евреями, телевизором, родителями, детьми, Западом и Востоком. Всеми, кому не лень. Который обманываться рад. Всегда готов обмануть. Согласен работать не как глупые китайцы, а мало и плохо, и получать за это большие бабки.
Ave populus!
Мой великий, несчастный, храбрый, талантливый, спившийся, бестолковый, страшный, гордый народ!.. Уставший от себя. От своего нищего голодного величия. Уже не знающий, что с ним делать. Всегда готовый убивать и быть убитым. Раньше – просто так, за идею, или потому что совестно было, если других убьют, а тебя – нет, как-то не по-людски, а теперь конкретно – за деньги. Стариков, сирот, инвалидов, алкоголиков, целые семьи – за квартиру. Друзей, супругов, родных, благодетелей – за бизнес. Соседей, женщин, детей, случайных знакомых, кого ни попадя – от скуки, оттого, что хуй встал не вовремя, по пьянке, потому что кушать захотелось или просто что-то померещилось… Даже не сняв креста. Потом бегут в церковь отмаливать грехи, жертвуют на новый алтарь, щедро одаривают нищих, попу дарят новый «мерс», чтобы не забывал в молитвах – а вдруг Бог и правда есть? Вдруг он и правда все видит?..
Хорошая штука – православие!..
Некоторые, выпив водки, плачут по покойным горючими русскими слезами, но недолго, потому что всегда бес попутал, да и жить как-то надо!..
Все страшно хотят жить хорошо. Аж жуть берет – как.
А через год, глядишь, и сам в бесстрастном «Дорожном патруле» валяется в луже крови рядом со своим джипом, с неузнаваемым от контрольного выстрела лицом, в спущенных ментами штанах, и скучающий оперуполномоченный говорит в микрофон, пожимая плечами, что, мол, скорее всего – криминальная разборка, а сам думает: «Как вы все, козлы, меня достали… Скорее бы, что ли, перестреляли друг друга».
И в качестве следа на Земле остается только ошеломляющее количество усвоенной за годы жизни пищи, которой хватило бы на сто лет существования целому африканскому племени, гигантская куча говна, достаточная для унавоживания доброй половины всех рисовых полей Индокитая, и огромная сумма денег, на которую можно было на всю жизнь осчастливить воспитанников целого детского дома, проигранная в казино, потраченная на всякую хуйню и заплаченная шлюхам всех национальностей.
Впрочем, памятники на могилках ставят.
А я до перестройки думал, что мы и правда какие-то особенные, всех духовней и добрее, всех румяней и белее…
– А кто еще на концерте будет?
– Я точно не помню… – отвечаю я и начинаю вспоминать. – Сам Алферов, конечно, споет что-нибудь – куда же без него? Левитанский Борька, он мне звонил, Смирнова должна быть…
– Не люблю ее, – фыркает Вера, – вечно лезет со своими песнями куда не просят… В прошлом году сидели в летнем кафе у Театра Советской Армии, хорошая такая компания была, Бородянский всех шампанским угощал – юбилей у него, что ли, какой-то был? – так нет, словно ее петух жареный клюнул, потащила всех в парк петь для народа песни, сидела там на лавке и выла как дура, пока всех не распугала… Нужны народу ее песни!
«Это потому, – думаю я, – что беда России вовсе не дураки и дороги, а то, что все хотят петь».
– Ненормальная баба, – согласно киваю я, – да они, бардессы, в большинстве такие… Ну, кто еще? Бумагин скорее всего будет, он в «Повороте» постоянно торчит, тоже затрахал всех своими песнями, и, может, Иванов, если доползет…
– Я Иванова люблю. У него песни такие веселые. Попроще, конечно, чем у тебя…
– Куда уж проще… – ворчу я. – Недаром его так народ любит. Ох уж эта мне Любовь народная!..
И сердито замолкаю, глядя в окно.
Господи, как хочется курить!
И выпить… Я бы сейчас чего-нибудь выпил. Расслабился… Тяжелая голова. Какая-то умотанность. А ведь мне еще петь… Надо будет что-нибудь покороче, чтобы не забывать слова. Сколько там песен петь? Это смотря сколько будет исполнителей. С одной стороны, если много, значит, мне нужно будет петь мало – песни две-три, и хватит, а с другой стороны, чем меньше поющих, тем больше получаешь денег. Вот такая, бля, дилемма…
А где это мы едем?.. Похоже, все еще Тверская, но памятник Маяковскому уже проехали. Дальше, кажется, никаких памятников до Сокола больше не будет. Что удивительно… В Москве еще столько места осталось для памятников. Столько еще гениев и народных любимцев остались невоплощенными – ваяй не хочу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36