- Я вас сведу сейчас.
У Синельникова как раз окончилась партия.
Юпо быстро подошел к молоденькому Лейтенанту в артиллерийских погонах и что-то шепнул ему на ухо.
- Чья очередь? - спросил Синельников.
- Я свою уступаю, - сказал, краснея, Лейтенант.
- Очередь моя... Но я передаю кий лучшему игроку. - Юпо демонстративно отдал кий Воронову и крикнул маркеру: - Папаша, открывай новый сеанс! Шарики запасные сюда! Новенькие!
Подошел маркер, молчаливый, горбатый старик, прозванный Квазимодой, и вывалил на стол из мешка все шары разом, словно картошку. Шары и в самом деле оказались новыми, без единой выбоинки. Юпо поставил их треугольником и подозрительно повел горбатым носом.
- Братцы, жареным пахнет. Кажется, кто-то горит. Это не ты, случаем, Петя?
- Цыплят по осени считают, - ответил Синельников и разбил шары.
Игра началась. Воронов ходил вокруг стола молчаливый и сосредоточенный. Он подолгу приглядывался к шарам, потом как-то внезапно сгибался и мгновенно бил, выбирая только крупные очки, на мелочь совершенно не обращая внимания. Удары его были резкие, сильные, красивые. Во всей игре чувствовался особый шик уверенного в себе и щедрого игрока. Он совершенно не интересовался битой, или, как говорят бильярдисты - "своим" шаром. И в этом был тоже шик. Играть с ним было легко. Синельников подбирал его небрежности и держался по счету вровень. Этот Воронов сегодня нравился ему, и, против обыкновения, за игрой он изредка перекидывался с ним фразами.
- Все в Нахаловке обитаете?
- На днях переехал.
- Где поселились?
- Пока на "Монблане".
- Значит, в гору пошли.
- Повезло.
- А какие у нас охотничьи угодья! - сказал Юпо.
- Это не по моей части, - ответил Воронов.
- А рыбалка?
- Не интересуюсь.
- Петр Ермолаевич, в таком случае покажите ему сикамбриоз.
Все засмеялись.
Это слово на языке Юпо означало - крышка.
Счет у Воронова перевалил за шестьдесят. На столе осталось всего два шара. И тут Синельников применил жесткую тактику - он стал придерживать свой шар у торцовых бортов. Это он умел делать отменно. Дело в том, что с торцов бильярдный стол подходил близко к стенам, и поэтому с торца приходилось играть коротким кием. Для Воронова это было неожиданностью; коротким кием он бил плохо, начал нервничать и проиграл.
- Еще одну партию? - спросил Синельников.
- Нет, - отозвался Воронов. - Удар потерял. Утомился, должно быть.
Они втроем вышли из бильярдной.
- Что бы нам этакое сотворить, друзья мои? - сказал Юпо.
- Может, выпьем ради знакомства? - предложил Синельников. - У меня здесь машина. Заедем ко мне, посидим.
- Идея! - сказал Юпо. - А там видно будет.
- Я не против, - согласился Воронов.
- Пошли.
Возле Дома офицеров стоял "газик" Синельникова. Они сели в машину.
- В магазин завернем, - бросил через плечо Синельников.
- Как будем пить? - спросил Юпо. - Может, малую шведскую эстафету осилим?
- Ну тебя к аллаху с твоими эстафетами, - сказал Синельников.
- Мельчает народ, - мрачно изрек Юпо. - Раньше мы уж если сходились, так минимум брали большую шведскую. А малую шведскую всякий начинающий сопляк пил.
- А что это такое? - спросил Воронов.
- Слышал, Петя? Он спрашивает! Вот что значит гражданка непросвещенный народ. - И, обернувшись к Воронову, Юпо пояснил: - Очень просто, малая шведская эстафета значит - три по двести. По стакану.
- А большая?
- А большая - три по триста.
В магазине взяли три бутылки коньяку, или, как выразился Юпо, - три банки. В дороге он предавался счастливым воспоминаниям.
- Н-да, было время... Понимали, что мальчикам повеселиться надо. Рестораны до четырех часов утра открыты... Бывало, придешь после культпохода: "Лялечка, три по три!" И несет она, моя милая, на подносике три пол-литра водочки и три огурца. Шик!
- Чему ты радуешься! - перебил его Воронов. - Тут плакать надо, а не радоваться. Все эти забавы от скуки нашей, а главное - от бедности. Кутеж с огурцом и водкой для нас уже событие. Высшую математику изучили и технику знаем, а вот по-человечески даже пить не умеем.
- Ого, да ты из современных! - воскликнул Юпо. - Эх, вы, бдительные. Что вы понимаете? Раньше мы в столовой коньяк распивали, и служба шла. А теперь в проходной обнюхивают тебя, как бобика: не пахнет ли спиртным? И чуть что, трах - и за борт. Каких людей посписывали с флота!
Синельников занимал половину небольшого коттеджа, обнесенного высокой оградой. В трех маленьких комнатах было тепло и уютно; на стенах висели рога сохатого, изюбря, косули, совиные чучела. Возле дивана и кровати валялись медвежьи шкуры; над кроватью висели ружья, охотничьи ножи и кортик.
Разглядывая все эти богатства, Юпо каждый раз говорил одно и то же:
- Живут же люди! Прямо черный барон этот Синельников.
На Воронова охотничье оружие и трофеи не произвели никакого впечатления, и он молча сидел на диване. Синельников возился над банками крабов и скумбрии.
- Петя, а чего бы тебе не жениться? Имея твои хоромы, можно такую птичку певчую отхватить! Прямо московскую канареечку.
- Птички хороши те, что на воле порхают. А канарейки, мой милый, нравятся тогда, когда они в чужих клетках. Своя быстро надоедает. Знаю по личному опыту. Я еще не настолько стар, чтобы довольствоваться одной и той же клеточной канарейкой. Кстати, а почему ты без своей канарейки?
- Пока обхожусь ширпотребовской... И потом, у меня есть невеста... Ребенок! Да. С первого курса... И представь - письма мне пишет. Эпистолярная любовь - это, братцы, деликатес.
- Бедный ребенок, - сказал Воронов.
- Ба! - воскликнул Юпо. - Я совсем забыл предупредить тебя, Петр. Осторожно, здесь присутствует возвышенная любовь.
- Перестань паясничать! - Воронов зло посмотрел на Юпо.
- Ну, баста! - Юпо растопырил пальцы. - Кроме шуток, тут дело серьезное. Мы люди свои, и нам нечего таить друг от друга. А ты, Серега, извини. Не при тебе бы так пошло чесать языки. - Он обернулся к Синельникову. - Ну, где же коньяк?
- Есть такое дело! - Синельников разлил коньяк по высоким рюмкам.
- Ну, братцы, за радости и горе! - Юпо поднял рюмку. - За нас самих. За то, что мы живем.
Выпили.
- Налей еще по одной, - сказал Юпо. - У меня после первой во рту образуется какая-то пустота, словно я язык проглатываю. Поэтому совершенно не могу разговаривать, пока вторую не выпью.
Выпили еще.
- Теперь другое дело. - Юпо пожевал крабы. - Так вот, Петя, у нашего друга горе не горе... Но причина для того, чтобы выпить и сказать: "Авдотью мне, Авдотью!" И только ты один можешь помочь ему...
Синельников удивленно пожал плечами, Воронов поморщился.
- Да не в том смысле, черти окаянные! - сказал Юпо. - Слушай сюда, как говорят в Одессе. Петя, надо провести боевой смотр нашей кавалерии. И выбрать направление главного удара...
- Дело знакомое, - отозвался Синельников, разливая коньяк.
Выпили.
- Может, к Нельке закатим? - спросил Юпо.
Синельников покосился на Воронова.
- Туда нельзя... Давай к вороным.
- В стойло геологов? Идея! - подхватил Юпо. - А что? Машина на ходу... Петя, голубчик! Да ты настоящий джинн из этой волшебной бутылочки. - Юпо поцеловал бутылку коньяка. - Выпьем за набег!
- Ну, положим, пить-то за это еще рано, - сказал Синельников.
- Славная эта штука, целебная, - сказал Юпо, ставя пустую рюмку. - В нашем положении только буйволы могут не пить. Живешь как на лесной порубке, было время - стояло дерево к дереву, а теперь кругом щербины. Того убрали по чистой, тот в запас ушел, того списали за водку... И все за каких-нибудь пять лет... К черту философию! К вороны-ым!
Воронов захмелел, и ему было все равно, куда ехать. К вороным так к вороным. Поехали!..
Они снова заехали в магазин, купили коньяку, вина, каких-то консервов в стеклянных и жестяных банках, а потом долго тряслись по ухабистой лесной дороге. Остановились где-то на краю поселка; возле самой речушки притулилась деревянная халупа. Посигналили. Женский голос из открытого освещенного окна крикнул:
- Наши все дома!
Потом зашипела радиола, и гнусавый не то мужской, не то женский голос запел на японском языке.
- Все в порядке, - сказал Синельников. - Пошли!
Их встретили у порога дружными криками: "Хозяин пришел! Хозяин!"
За столом сидели четыре девушки и два бородатых парня в ковбойках и джинсах. Среди застолицы Воронов с удивлением увидел Катю. Он в момент протрезвел и замешкался у порога...
- Чего же вы, товарищ инженер, остановились? Иль не узнаете? - Она пьяно улыбалась и с вызовом глядела на него. На ней был теперь модный светло-серый свитер с оленями на груди, на плечи падали крупные волны распущенных кос. - Идите ко мне!.. Не бойтесь... Место свободное, - она хлопнула по стоящему рядом стулу и во все горло захохотала.
Воронов отступил в сени и впотьмах стал нащупывать наружную дверь. За ним вышел в сени Юпо.
- Ты куда?
- Я уйду!.. Не могу. Противно...
- Дурак! Х-хе. А мне нравится эта эпистолярная любовь.
5
Весна в этом году на Тихом океане была ранняя; еще в апреле на речных разводьях и по болотистым распадкам зазеленели красноталы, потом тронулся, закурчавился подлесок - черемуха, жимолость, амурская сирень; но монгольский дуб долго еще держал прошлогоднюю жухлую листву, отчего прибрежные сопки до самого мая сохраняли красноватый ржавый оттенок, точно они были железными. Но майское солнце здесь горячее, и, несмотря на холодные ветреные зори, мало-помалу доверчиво раскрылся и монгольский дуб и сразу все заполнил своей широкой густой листвой, и скрылись в его округлых кущах все еще нагие голенастые ветки маньчжурского ореха и колючие сучья аралии, цепкие, точно пальцы. А к июню не выдержали и эти нежные недотроги и выбросили, как стрелы, редкие перистые листья.
- Ну, теперь жди погодки, - говорили старожилы.
И она пришла. По утрам высокое белое солнце так пригревало палатки, что в них становилось душно, как в парной на верхней полке; люди просыпались рано и выходили наружу с красными опухшими лицами, с тяжелой пьянящей одурью в голове. Ругали и палатки, и не в меру холодные ночи, и жаркое, как раскаленная сковорода, утреннее солнце.
Зато под вечер, когда яркие малиновые зори блестели на полированной от безветрия поверхности моря, дышалось легко и радостно. Люди становились добрее, общительнее. Они карабкались на лобастые прибрежные кручи, бродили по таежным сырым распадкам или собирались на заманчивые озорные причитания гармони, превращая бетонированные отмостки возле новых домов в танцплощадки. Особенно веселы и общительны были вечера получек или собраний в Управлении. В такое время стекались со всех участков минчане и туляки, краснодарские и приморские и гуляли, колобродили до самого утра. Маленький дощатый клуб, а точнее - плохонький барак, не вмещал всех танцоров и гуляк; тогда осаждались и брались с бою еще не заселенные новые дома, школы, и в вестибюлях, коридорах, комнатах, пахнущих известью, краской, гулких, как барабаны, гремели сапоги, выбивали дробную чечетку туфельки, пели, смеялись, целовались, плакали и дрались. Здесь были свои законы и порядки, свои герои и усмирители. Тревожные трели милицейского свистка здесь значили столько же, сколько воробьиное чириканье на базарной толкучке. Что мог сделать участковый с громогласной танцующей оравой людей, порой уносившей на своих подошвах свежую окраску полов? Да и никакой оплошавший прораб не обращался за помощью к милиционеру. Для такого дела была более надежная сила - целая команда отоспавшихся за день пожарников или бригадмильцев - ударная сила Синельникова, как звали ее на стройке. Главный инженер подбирал в нее рослых отчаянных парней из владивостокских портовых грузчиков. Платил он им хорошо и требовал, когда нужно, навести порядок. Они отлично понимали его.
Под вечер второго июня рабочие вороновского участка собирались на стройку за получкой. Возле конторы их ждали грузовые машины. Те, кто постарше, наскоро сполоснув лицо и руки, лезли в машины в чем были на работе, поторапливали друг друга, покрикивали на шоферов:
- Поехали! Нечего ворон ловить...
- Журавля в руку захотелось.
- Ну, кому журавля подадут, а кому и синицу сунут.
- Кто на что горазд.
Торопились, предвкушая скорую выпивку, побаивались, что закроются магазины либо не достанется того, что следует.
А те, что помоложе, тщательно умывались, причесывались, надевали галстуки, яркие платья, пудрились... Погода стояла ясная, теплая. Значит, будут танцы, встречи, гуляния.
Лиза уже успела забежать в барак, надеть свое любимое васильковое платье и теперь вся трепетала от какого-то радостного возбужденного нетерпения.
- Ой, мальчики, ну где же Катя? Позовите ее.
- Придет, - равнодушно отзывался Семен. - Сварку последнего узла запорола... Вот и задержалась. Да и куда торопиться? Лишнего все равно не дадут.
Он не любил эти суматошные вечера, и вид у него был самый будничный: белесые кирзовые сапоги, видавшая виды репсовая курточка и выглядывавшая из-под нее какая-то рыжая застиранная ковбойка. К тому же первое жаркое солнце всегда отражалось, как говорили в шутку, на Семеновом лице: и его острые скулы и короткий толстый нос каждую неделю меняли новую кожу - то краснели, то синели, напоминая порой перезревшую сливу.
- Сеня, ты бы хоть сапоги кремом почистил, - сказала Лиза. - Они у тебя точно брезентовые.
- Брезентовые и есть. Не нравится?
- Бирюк ты.
- А ты пуговица. Сияешь, как будто тебя суконкой начистили.
Лиза не умела сердиться и прощала Семену всякие дерзости. Она считала его ужасно умным человеком и предана была ему, как отделенный ротному командиру. С ним она приехала из десятого класса на стройку и, когда распределяли их по участкам, не задумываясь пошла вместе с Семеном. Благодаря ему она и крановщицей стала. Втайне Лиза влюблена была в него. За что? А кто его знает! Наверно, за то, что он постоянно чем-то был занят: он и моторист, и механик, и студент-заочник, и даже изобретать может. Она все ждала, когда Семен объяснится ей в любви, но он звал ее по-смешному то пуговицей, то кнопкой, часто грубил ей. И Лиза потихоньку ото всех плакала. Но она совсем не умела сердиться, душа ее быстро обретала радость и спокойствие, как хорошо укрытое камышом светлое озерцо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15