Двух безмозглых немцев, которым очень захотелось попасть на праздник всех усопших.
– Я даже нож карманный не захватил, – шепчет Флориан.
В тусклом свете салона автобуса он кажется зеленым. Бабетта прислоняется щекой к холодному стеклу. Она так устала, что сил нет даже испугаться по-настоящему. Ну и пусть зарежут! Наплевать! Если уж ей на роду написано вот так нелепо и смешно помереть, что ж, пожалуйста.
Флориан испуганно хватает ее за руку, как ребенок свою мать.
– Ш-ш-ш, тихо, – шепчет Бабетта, – ш-ш-ш. – И тихо напевает мотивчик популярной песенки, которую во время посадки включили в самолете. Она напевает эту мелодию Флориану, чтобы тот успокоился.
Life is a flower,
so precious in your hands… Жизнь – это прекрасный цветок в твоих руках (англ.).


Дальше она текста не помнит.
– Да уж, супер, ничего не скажешь, – едко произносит Флориан.
Проходит еще бог знает сколько времени, автобус все кружит по узким темным улицам, все дальше, все ниже, и вдруг неожиданно поворачивает с одной из боковых улиц на главную – широкую, ярко освещенную. Через несколько минут перед ними, как мираж, весь в неоновом свечении, возникает отель.
Спотыкаясь, бредут они в ресторан, заказывают две порции пива «Корона», тортиллас, черную фасоль с тоненькими кусочками мяса, жаренными на гриле. И с жадностью набрасываются на еду, хотя, казалось бы, их три раза кормили в самолете. Видимо, сказывается пережитый страх.
– Ур-ра, – провозглашает Флориан, – мы еще живы!
Они, довольные, плюхаются в постель. И никто рядом не курит, вот это да!
На другой день мы погрузились в какой-то крошечный кукурузник. За штурвалом сидел такой же крошечный пилот с огромными усами. И мы, безбожно тарахтя и пыхтя, полетели совсем низко над землей, а под нами с неимоверной скоростью менялся пейзаж. До чего ж я ненавижу эти перелеты! Да еще пилот лихачил, спортсмен фигов, некоторые так водят машину. Стюардесса щедро разливала нам текилу в пластиковые стаканчики, так что приземлились мы уже совершенно пьяные. Я только запомнила, что Оахака лежит в зеленой долине, запертой со всех сторон желтоватыми, будто подгоревшими горами, что здесь тепло и небо синее. Мы были счастливы, как блаженные. Даже багаж наш появился сам собой, словно по волшебству. Мы видели, как он лежит за стеклянной дверью, но забрать его долго-долго не могли: дверь была заперта, и ключ никак не могли найти. Но мы так напились, что ждали терпеливо, а потом, навьюченные нашими сумками, прибыли наконец в маленький пансион «Каса Мария» и обнаружили в номерах здоровенных пауков, но были совершенно удовлетворены.
Вечером на Сукало – так у них рыночная площадь называется – мое блаженствующее расслабленное сознание туриста сообщило мне: здесь настоящая жизнь, именно здесь, а не где-нибудь! Здесь, на улице, среди теплой мягкой ночи, и не нужно сидеть взаперти в своих четырех стенах, потому что на улице – лютый мороз, так что любая собака замерзнет, справляя малую нужду. А здесь – толпы народа, музыка и цветы; в центре площади под деревьями играет маленький маримбабэнд – одни только ударные. Цветочницы продают свежие гардении. Мальчишки самозабвенно полируют ботинки солидным господам в дорогих костюмах. Натирают до блеска, пока обувь не начинает сверкать в темноте. Детвора предлагает купить маленьких кукол, жвачку и деревянные ножи, чтобы вскрывать письма. Школьницы в форме – зеленых плиссированных юбках и белых блузках – прогуливаются стайками и хихикают, как в любой другой стране мира. Повсюду воздушные шары, розовая сахарная вата и мыльные пузыри – выбирай, что душе угодно! Слепой старик играет на гитаре чудеснейшую музыку на свете. Насколько я могла понять, он пел о тоске и разбитом сердце.
Я по тебе скучаю, и это не просто воспоминание, которое ты, разумеется, назвал бы вымыслом. Я действительно скучаю, и именно по тебе. «Вот только кто для тебя этот "ты"»? – спросишь ты. Да я толком и не знаю. И все же того, что я знаю о тебе, достаточно, чтобы я соскучилась.
– Я скучаю по нему, – признается Бабетта.
– По кому? – не понимает Флориан.
– Ну, подумай, глупенький.
– Я не знаю, кого ты имеешь в виду.
– Я и сама не знаю, – отвечает она. – То по одному, то по другому, то по обоим вместе.
– Бедная, – сочувствует Флориан.
Он здесь прямо-таки помолодел: капельки пота блестят над верхней губой, спутанная копна каштановых волос. Только Бабетта знает, что он специально делает себе укладку гелем для волос, чтобы добиться эдакого художественного беспорядка. Карие глаза Флориана всегда немного заспанные, что придает ему сексапильность, как и щербинка между передними зубами. У Бабетты такое ощущение, что во время этого путешествия они с Флорианом расстанутся. Пора уже, думает она, почти два года прошло. И проводит рукой по его волосам.
– Фу-у-у! – Она вытирает испачканную липким гелем ладонь о скатерть.
– Сама виновата, – ухмыляется Флориан.
Он покупает у босоногой девочки два букетика гардений: один – себе, другой – Бабетте. Белые цветы дурманят своим запахом, и Бабетта вспоминает вдруг белые цветы франджипани на Бали. Сердце у нее обрывается.
– На! – В ужасе возвращает она цветы Флориану. – Забери их! Забери, пожалуйста.
Она вскакивает из-за столика, проходит пару шагов по площади и присаживается на скамейку в темноте. Судорожно, будто в панике или в приступе астмы, вдыхает и выдыхает, пока воспоминания не растворяются в воздухе, как облака, которые постоянно меняют свои очертания. Когда же наконец мои воспоминания станут воспоминаниями о хорошем? – с горечью вопрошает она.
Флориан тихо опускается на скамейку рядом с ней, молча ждет. Потом, не сговариваясь, они одновременно встают и двигаются к центру площади, где собралась толпа народа.
На огромном экране крутят фильм о планетах. Затаив дыхание, люди сидят на складных стульях, и у них над головами плавают по своим орбитам Марс, Уран, Венера. А поодаль толпа теснится перед церковью, собираясь на мессу.
Бабетта к ним присоединяется, входит в церковь, встает в уголке, среди дряхлых старичков и старушек, которые держат в руке свечки.
– Eres сото una flor, eres la vida, – произносит священник.
– Ты как цветок, ты есть жизнь, – вторя ему, бормочет Бабетта.
Сто лет не была она в церкви. Чтобы не забыть эти слова, быстро выходит наружу, повторяя: «Una flor, la vida».
Флориана она обнаруживает в очереди, которая выстроилась у телескопа.
– Ты как цветок, – обращается она к Флориану, – ты есть жизнь.
– Думаю, жизнь сама как цветок, – улыбается он в ответ.
– Это мексиканская версия, – объясняет Бабетта и поет: – «Eres сото una flor, eres la vida».
Люди в очереди смеются, слушая ее. Ей и самой радостно, даже удивительно. Подходит их очередь смотреть в телескоп, но астроном растерянно пожимает плечами: звезды больше нет, зашла за большие деревья, не достанется Бабетте и Флориану сегодня звездочки. Он протягивает им утешительный приз – конфетку.
Счастливые, бредут они обратно в «Каса Мария» по маленьким улочкам.
– Пошли здесь, – Флориан сворачивает в крошечный переулок, там – непроглядная тьма.
Бабетта секунду сомневается, но он уже зашагал вперед. Чего же бояться? Жизнь здесь привольная, чудесная. Молодой человек в белой майке идет им навстречу, наклоняется немного вперед и возится, топчется, переминаясь в своих кроссовках с ноги на ногу. Крошечное сомнение снова зарождается у Бабетты. Да ладно, ну его!
Мужчина проходит мимо Флориана и направляется прямо к ней. Она пытается его обойти, он преграждает ей путь. С быстротой молнии одна его рука оказывается у нее между ног, другая хватает ее за грудь. Бабетта издает истошный вопль, как будто ей воткнули нож в спину. Она уже ждет, что сейчас ее полоснет страшная боль – при ножевых ранениях, она слышала, боль чувствуется не сразу.
Флориан оборачивается. Мужчина убегает, его белая футболка мелькает в темноте.
– Ты ранена? – Флориан кидается к Бабетте.
Она еще не знает.
– Да нет, – заикается она, – кажется, нет.
– Что он тебе сделал? Что он сделал тебе?
Бабетта дрожит всем телом.
– Твоя сумка! Где твоя сумка?!
Да что он так орет? Вот она, вот сумка, здесь.
– На месте, – тихо отвечает она.
Молча бегут они в пансион, отпирают два массивных запора и наконец прячутся внутри.
Чтобы успокоить нервы, Флориан включает телевизор, детский канал. Тихонько сидят они на кровати и наблюдают, как Том гоняется за Джерри и наоборот, как Тома взрывают, расчленяют на мелкие кусочки, дробят и распиливают.
Вообще-то у них отдельные номера, но сегодня они жмутся друг к другу на узкой койке Бабетты. Бабетта спиной чувствует, как вздымается и опускается грудная клетка Флориана, как там бродят взбаламученные чувства и эмоции, будто песчинки в стакане воды, если его как следует взболтнуть. И с каждым следующим вдохом вихрь постепенно успокаивается, песчинки медленно опускаются на дно, вода становится опять ясной и прозрачной.
В какой-то момент Бабетта засыпает. И снится ей высокое дерево с гладкими зелеными, словно пластмассовыми, листьями. Она подходит к нему и трясет его. С дерева падают один за другим разные звери: лев, леопард, пантера, тигр – все дикие. А попадав на землю, как спелые фрукты, встают и дружно шагают в свои клетки.
Дорогой Томас!
Мы здесь всего второй день, а у нас уже появились здешние привычки. Чудно мы все-таки устроены: всегда-то нам хочется все выстроить по образцу. По плану. Такие уж мы. Наверное, нам становится вольготно, только когда мы в новом узнаем старые приметы. В шесть часов утра, как только рассветет, у нас в саду начинает трещать попугай – зовет хозяйку нашего пансиона: «Мария! Мария! Мария!» А потом сама хозяйка точно с такой же интонацией энергично зовет нас завтракать: «Сеньора Бабетта! Сеньор Флориан!»
Я знаю, ты ревнуешь меня к Флориану, хотя и не признаешься в этом. Ладно, не волнуйся, комнаты у нас отдельные, если тебя это вообще еще интересует. Мне так хотелось бы, чтобы у нас с тобой опять все наладилось. Но для этого мне нужно знать, в чем я провинилась, что сделала не так? Видимо, я вторглась в запретную зону…
На завтрак подают лепешки из кукурузной муки и черные бобы, а для туристов с плохим пищеварением – пару кусочков белого хлеба.
Наша Мария – маленькая толстая женщина лет пятидесяти пяти, хромоногая. Представляешь, этот пансион она тащит в одиночку. Мечтает сама стать туристкой. «Turista», – говорит она, в ее устах это звучит прямо как профессия, правда? У Марии трудная жизнь за плечами. Родители погибли в автомобильной катастрофе, когда она еще девочкой была. Когда о них рассказывает, всегда плачет. А ведь уже сколько времени прошло. Вот тебе, пожалуйста, и воспоминания.
Знаешь, у меня такое чувство, что мы вспоминаем слишком редко и мало. Кажется, я начинаю понимать одну вещь: глубокий траур, скорбь может стать предпосылкой для нового большого счастья. Господи, как же мне тебе это объяснить?
Тогда в машине, у входа в кукурузный лабиринт, я расплакалась от внезапного счастья и оттого, что этот миг никогда не вернется. Хуже того: счастье-то потому и счастье, что мимолетно, мгновенно и неповторимо. Понимаешь, любовь не утоляет невыносимой тоски по ушедшим – ее ничто не утолит, – но превращает утрату в нечто волшебное, невыносимо прекрасное.
Твоей улыбки – такой, как там, на кукурузном поле, я никогда больше не увижу. Каким я обрела тебя тогда, таким и потеряла.
Но я хочу снова и снова тебя терять, понимаешь? Это боль и счастье одновременно. Кажется, я тогда оговорилась и назвала тебя Фрицем, но это не потому, что я вас перепутала, а потому, что мое счастье с тобой основано на моей вдовьей тоске. У этой тоски есть имя. И имя ей Фриц.
Раскаленное бирюзово-синее небо нависает над городом, как шелковое покрывало, все краски на земле под таким небом тоже раскаляются, рдеют, пылают. Перед кобальтово-голубым домом стоит женщина в лиловом платье. Жара, тени черны, как уголь. С одного из балконов прохожих приветствует скелет ростом с нормального человека. Он в платье и шляпе с вуалью.
– О господи, – произносит Флориан, – я этого не выдержу.
– Выдержишь, – смеется в ответ Бабетта, – мы затем сюда и приехали.
Повсюду продаются миниатюрные скелетики из гипса и папье-маше. На любой вкус, какие только душе угодно: женщины и мужчины, в костюмах и с мобильными телефонами, домохозяйки у гладильной доски, дамочки на пляже в бикини, секретарши за компьютером, целая семья в автомобиле, скелет верхом на мопеде, влюбленные парочки, медицинские сестры и врачи, мамаши с детьми на руках, причем дети – тоже скелеты.
– Ты посмотри, какое платьице на нем! – изумляется Бабетта.
Она поднимает на вытянутой руке вверх скелетик в платье невесты из белых кружев. Флориан глядит на эту куколку и становится белый как мел. На нем черная майка, и кажется, что он стал черно-белым, как будто в цветном телевизоре убрали цвет. Он бросается вон из магазина.
Бабетта озадаченно глядит ему вслед, все еще держа скелетик-невесту в руке. Флориан уже скрылся за поворотом, и слышно только, как громко хлопают по пяткам его шлепанцы.
В одиночестве проходит она по горячему булыжнику, выстилающему улицы, и чувствует себя странно, как будто ее блеклый образ вклеили в пеструю яркую картинку. Белая кожа, бледные одежды – она сюда явно не подходит, в этот вездесущий карнавал смерти, кричащий, яркий, пылающий, вычурный. Это ужасно, жутко, отвратительно, тошнотворно.
Измученная, заходит она в дорогой отель «Камино Реаль» и позволяет себе заказать чашечку кофе. Но и оттуда приходится бежать: в фойе наперебой предлагают туры по кладбищам, целые экскурсионные пакеты, где уже все включено: цветы, ладан, мескаль и маленький pan de muerte, хлеб смерти в форме человечка, с ручками, ножками и тельцем из теста.
– Pan de muerte, – в ужасе бормочет Бабетта.
Перед одним немецким турагентством на черной доске – расписание «Дней мертвых», план экскурсий:
Первый день, 30 октября: души утопленников и убиенных.
Второй день, 1 ноября: души детей.
Третий день, 2 ноября:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18