время или совсем сотрет его или отложит в дальних закоулках памяти как забавную историю. Над нею после можно будет еще и посмеяться, стоит только выставить ее чуть-чуть в ином свете: мол, невинный эксперимент, исход которого заведомо таким и предполагался… Человеку свойственно оправдывать любые свои поступки, важно только найти нужный угол зрения! Слышал, будто и преступник смотрит на свои темные деяния совершенно иначе, чем все окружающие. Особенно когда он не разоблачен, свободно гуляет со всеми под одним солнцем, дышит тем же воздухом.
Но разве знал, что судьба уже исподволь занесла надо мной меч правосудия?
В субботу после занятий, как всегда, драили установку. От нее растекался волнами горячий жар, смешанный с запахом горелой солярки и масла. Точно живое, загнанное существо, она дышала еще своей железной утробой, медленно утихомириваясь. Их, этих установок, было немало – они выстроились под навесом в ровную цепочку и, казалось, умолкли только на минуту: сейчас снова начнут греметь и грохотать, перемалывать все.
Забравшись наверх, я с остервенением тер паклей блестящие, точно лезвия ножей, направляющие. Долгова возле установки не было – он отправился на разведку по парку. Опять нас обстукали крутиковцы: им объявили благодарность. А нам в этот день не повезло: неудачно заняли позицию, потом опростоволосились, чуть не помяли ракету при заряжании, а могло случиться и хуже… Долгов закусил удила, не смотрел ни на кого из нас, хотя виноват-то был больше Рубцов, а потом и я. Прошляпили, просмотрели "посторонний предмет" на лотке – его ухитрился положить капитан Савоненков. Он же и остановил заряжание в последний момент, иначе неизвестно, что бы произошло. После на разборе сделал вывод: "Не отработан в расчете вопрос выбора позиции, допускаются нарушения в выполнении боевых операций, не производится тщательный осмотр перед заряжанием…" Долгов тогда аж посерел, будто ведро крови потерял, слова вымолвить не мог, – еще не видели его таким.
Теперь, пользуясь его отсутствием, солдаты переговаривались, даже сдержанно смеялись. Я в разговор не вступал – было неприятно, не мог смотреть на ребят. От напряжения, пелены, застилавшей глаза, плохо различал лезвие направляющей, которое тер и тер паклей. Перед глазами медленно растекались, плыли радужные круги. Тяжелый удушливый зной гнездился под низкой дощатой крышей парка, спину будто вымазали густым клейстером – к ней прилипли и майка и гимнастерка.
В обычный разговор вдруг вплелись острые нотки: начинал разгораться спор между Нестеровым и Рубцовым. Смещенный окончательно с наводчиков, Рубцов не мог примириться с этим. Наши с ним отношения совсем расклеились – этот упрямец не простит мне. Понял это из разговора, который состоялся с ним на второй день после моего назначения наводчиком.
Я торопился в парк: после уборки в столовой запоздал, не успел вместе со всеми. Меня занимали думы о новых обязанностях, неожиданно свалившихся на меня. Они мне нравились. Наводить ракету на цель, понимать, что эта громадина подвластна всецело тебе, послушна твоим рукам, сжимающим прохладный металл маховиков, – было лестно и радостно. Да, от тебя, Гошка Кольцов, немало зависит – послать ракету в цель или в "молоко". Пусть называешься вторым, первый – Нестеров, но дело твое самое сложное и важное. Понимай, что к чему! И поставили не Нестерова или Уфимушкина, этих "стариков", а тебя… Интересно, как бы отнеслась ко всему Надя, если бы узнала? Обрадовалась? Чувствительная – поняла бы. Впрочем, при чем тут она. А Ийка? Даже не улыбнулась бы – от улыбки морщины на лице появляются. Просто поджала бы губы, скосила глаза: "Ну и что?" Однако и сам не очень радуйся – еще неизвестно, чем для тебя кончится…
Я поднял глаза и увидел… Рубцова. Нас разделяло всего несколько шагов – он подходил небрежной, ковыляющей походкой, губы кривились в натянутой улыбке. "Сейчас вот…" – неприятно отдалось под сердцем. Невольно оглянулся: на дорожке да и вокруг никого не было.
Остановившись, он сдвинул пилотку на затылок, будто от жары, улыбка по-прежнему кривила, растягивала губы, а на глазах серел оловянный налет.
– Ну, поздравляю с наводчиком… Успехи делаешь.
– Лучше говори прямо, чего хочешь? – Я старался выдержать спокойный, дружелюбный тон.
Рубцов вдруг решился: судорожь тенью скользнула по лицу. Гыкнув, сдавил мою руку выше локтя – железом впились пальцы, на которых вытатуировано: "Андрей", а выше, на кисти: "Нет в жизни счастья".
– Ты еще, парень, салага, а я, понимаешь, деэмбе. Уразумел? Осенью демобилизуюсь. Отбухал!
– Ну и что? Я при чем? – не догадываясь, куда он клонит, и от этого раздражаясь, резко спросил я.
Он снова сдержанно хохотнул:
– Не понял? А считают умным. Демобилизуюсь, хотел деньжат подкопить – наводчику больше платят.
На его глазах растаял тусклый налет, но в зрачках – злые искринки.
– Закон блатяг не знаешь: за чужой малинник банки ставят.
Мне вдруг стало мерзко: неужели за напускным весельем крылась правда? Надеялся подзаработать? Какая мерзость! Меня передернуло от чувства брезгливости.
– Об этом разговаривай с командирами, а меня оставь в покое! – И, с силой отдернув руку, зашагал в парк.
– Ха-ха! Поверил! Не таковский – я дороже! С дерма пенок-то немного снимешь. Процветай! – с нервным смешком неслось мне вслед.
Ишь ты, банок! Я вдруг представил голого Рубцова и развеселился. На умывание по утрам Долгов заставляет нас идти без нательных рубах, голыми до пояса. Довольно крякая и посапывая, сам он подлазит спиной под кран, неторопко моется, потом растирает вафельным полотенцем могучее, бугристое, в желваках мускулов тело. Обычно рядом с ним моется Уфимушкин: стиснув тонкие губы, терпеливо обливается обжигающей водой и делает это ровно столько, сколько сержант Долгов. А Рубцов… Смешно! Тело худое, нагнется – выпирают ребра, будто клавиши аккордеона, – садись, наяривай. Моется боязливо, и, случается, кто-нибудь брызнет на него: по-женски взвизгивает, таращит белки, зло замахивается… И он-то мне – банок!
После испытал к нему жалость чисто человеческую и умолчал, никому не сказал о разговоре. В конце концов, как ни крути, а виновен в неудачах Рубцова: не появись я в этом расчете, он по-прежнему был бы наводчиком. Но поделом ему – он отверг мою помощь тогда, в классе, обидел. И вообще мне неприятна его физиономия, а теперь он раскрылся еще с другой стороны. "Нет в жизни счастья" – вспомнилась его татуировка. У меня его тоже немного…
Перепалка внизу назревала серьезная. Гашимов скороговоркой наседал:
– Слушай, Рубцов, какая мелочь? Всякая штучка-мучка важна!
– Ты все, чудак, никак не поймешь, в чем виноват? – подал с легкой усмешкой голос Сергей. Они только что вместе с Гашимовым принесли воду в мятых, темных от масла ведрах – мыли гусеницы. Сергей разогнулся – рукава гимнастерки засучены, в руке грязная тряпка, из-под пилотки, чудом державшейся на затылке, выбились мокрые сосульки волос.
– Понимал волк кобылу! Кому надо, пусть понимает.
– То-то и оно, что и тебе надо… С позицией? Так в этом деле и маршалы, бывает, ошибаются, не то что сержанты. А вот ту железку, гайку, какую подложил комбат, делите на двоих вон с ним! – он кивнул в мою сторону. – Эй, там?
Я сделал вид, что не слышу. Меня все больше раздражали шуточки Сергея, они становились противными. Чаще отмалчивался или просто отходил от него. А сейчас мне и без него было тошно.
– На месте сержанта Долгова обоим бы вам прописал ижицу. А уж на собрании расчета с песочком протрем – держитесь!
– Нашелся протиратель! – огрызнулся Рубцов. – Рот у тебя только, смотрю, философ, большой – много надо!
– А чего ж? Чем больше, тем лучше. Батя учил: ты, Серега, мало себе никогда не бери, а еще больше давай другим. Вот как хочешь понимай философию…
– А-а, пошел ты! – Рубцов вдруг двинул ногой пустое ведро – оно загрохотало, отлетая. – Давно не проявлял свою сознательность? Валяй, отвесь на копейку.
– На рубль готов.
– Только для других прибереги свой товар: я – деэмбе, осенью сделаю ручкой!
– Остынь, не торопись, как голый в корыто! Гашимов, сидевший на корточках перед гусеницей, подскочил, будто его внезапно укололи в мягкое место.
– Слушай! Надоело: "деэмбе", "деэмбе"! Ты человек?
– Имей в виду, Андрей, у злых лысина быстрее появляется! Точно. И еще тебе совет. – Сергей свободной от тряпки рукой поправил пилотку, подмигнул Гашимову: сейчас, мол, еще подкину! – Умрешь, закажи на плите надпись всего из двух слов: "Вот так!" И коротко, и люди будут думать: какой, должно быть, веселый был человек.
Кто-то гоготнул, словно икнул. Уфимушкин с паклей в руке тянул тонкие губы. Из-за установки выскочил Рубцов, багровый, будто калился у жаровни; вертел узко посаженными глазами – ни дать ни взять раскручиваются гироскопы. Брызгая слюной, он что-то пытался говорить, но его забивали:
– Нет, тебя оставят, не демобилизуют, попросят: "Товарищ Рубцов, живите, не служите, ешьте только кашу с маслом – и все!"
– А здорово надпись-то: "Вот так!" Вы, мол, там, а я тут.
– Весе-е-лый человек! – сморгнув под очками ресницами, улыбнулся Уфимушкин. – Ничего не скажешь.
Нестеров, расставив широко, ходулями, ноги, подзадоривал:
– Я б не обижался, Андрей! Еще спасибо за такую надпись сказал бы.
Гашимов, обхватив руками голову и качая ею от удовольствия из стороны в сторону, повторял сквозь смех свое обычное "вай, вай". Привлеченные шумом, от других установок подходили солдаты, интересовались, что произошло, а узнав, зубоскалили, подливая масла в огонь.
Чем бы все кончилось, трудно судить, потому что Рубцов уже наскакивал, как косач на току. Да и Сергею изменил его обычный шутливый настрой, и, хоть он пытался сохранять спокойствие, рыжеватые брови его насупились. Тряпку он отбросил и зачем-то тер руку об руку.
– Вот уж верно – неодушевленный предмет. Точно! Солдатскую получку получаем без кассира, куревом торгуем без продавца – подходи бери, а у него будто шоры на глазах: слепой!… Да ты понимаешь, что это значит?
– Один ты понимаешь? Заткнулся бы уж, моралист!…
– Все понимают! – невозмутимо отчеканил Сергей. – Ты как раз один не понимаешь.
В эту-то минуту из-за соседней установки вывернулся Долгов и, кулачищами раздвинув столпившихся, оказался в центре, крякнул так, что смешки, шутки оборвались, будто их и не было. Я невольно провел рукавом по глазам, смахивая пот: хорошего не предвещал гневный вид Долгова. Короткая шея напряглась, видно было, как набрякли кровью жилы, побелели крутые ноздри, а из глаз под сдвинутыми бровями зримо выплескивалась наружу скопившаяся в нем лютость.
Грозу почувствовали и оба спорщика: у Сергея застыла на губах неопределенная улыбка, Рубцов обиженно потупился.
Голос Долгова зазвучал глухо, с чуть сдерживаемым раздражением:
– Цирк, значит, устраивать?… Пусть потешаются? Мало на занятиях оскандалились? Так? После ужина расчету собраться в ленинской комнате, – острый кадык его скользнул мослаком. – А пока каждому… по одному наряду, чтоб без обид. Всем продолжать работу! Не базар тут.
– Вот Рубцов, товарищ сержант, – заметно вытянувшись, виновато произнес Нестеров. – Возбуждается, будто расстроенный контур.
Долгов пропустил мимо ушей его слова. Не удостоив никого взглядом, полез на уступ, сгорбившись, перекинул ногу в темный проем люка боевой рубки.
Солдаты расходились, а я вдруг подумал о никчемности, мелкотравчатости происшедшего. Неужели те ошибки, тот "посторонний предмет", так значительны, серьезны?
9
Перед самым уходом из парка, в ожидании построения, солдаты толпились возле курилки, лениво переговаривались, дымили папиросами. У меня ныла спина, дрожали натруженные мускулы, словно кто-то, намотав их на кулак, тянул весь день-деньской. Сидел на скамейке, низко нагнувшись, бесцельно разглядывая горку окурков на дне прокопченной бочки, врытой в землю.
Сергей, сидевший рядом, пытался шутливо и негромко говорить об этой истории с Рубцовым, о том, что ни за понюх табаку влип… Можно было позавидовать его быстрой отходчивости!
– А поди докажи этому гималайскому, что не верблюд! – с улыбкой и легким огорчением в голосе заключил он, отбрасывая папиросу в бочку. Она зашипела там. Сергей вздохнул. – Хотя за цирк тот треклятый причитается… Ввязался. А ты-то что кислый?
Я не успел ответить, да и нечего было ему сказать: кто-то меня сзади увесисто, бесцеремонно прихлопнул по плечу. Пушкарев! Рыжая мокрая челка торчит из-под пилотки (тоже драил установку!), рот, полный мелких зубов, раскрыт до ушей, глаза щелками – улыбается, будто новенький пятак нашел, черт его дери! У меня екнуло сердце: не зря шут подкатил.
– Привет беглецу! (Я покраснел. Хорошо, хоть не во все горло! Шастнул глазами – вокруг продолжались свои разговоры, и только Сергей насторожился.) Присушил такую девку и – тягу в кусты? Хочешь новость? В воскресенье нас ведут в совхоз, культурные связи, шефство, понимаешь! – Он подмигнул. – И "мушка" и Надя будут.
– Брось! Чего замолотил, как цепом, инструментом без костей?
Я старался вложить в свои слова больше равнодушия.
Пушкарев смутился, но лишь на секунду. Опять осклабился:
– Да чего ты разыгрываешь? На днях там был. "Мушечка" моя допытывалась: почему тот, интересный, не ходит? Надя, мол, печалится, сохнет.
– Надя?! – Сергей уставился на меня насмешливо, удивленно, забыв сразу и об истории с Рубцовым, и о своих неприятностях. – Это та самая ягодка, с косой? Ай да Гошка! Молчал…
Я не ответил ему, обернулся к Пушкареву:
– В старину существовало хорошев наказание – языки вырывать… Так что развивайся и соображай, может, Фомой Аквинским к концу жизни станешь. – Я поднялся, внимательно глянул в его квадратное лицо, виноватое, растерянное. Наконец-то дошло, дубина!
На нас уже стали обращать внимание – кто стоял поближе. Насмешливость исчезла из глаз Сергея, он удивленно переводил их с меня на Пушкарева, стараясь угадать, где же правда.
Выручил хмуроватый голос Долгова:
– Вторая батарея, строиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27