Днем я много читал, порядком утомился, поэтому тоже быстро заснул. Засыпая, я думал о капитане, и, наверное, поэтому он приснился мне. Снилось, что он выздоровел, уезжает домой, прощается с врачами, сестрами, жмет мне руку и радуется, радуется, как ребенок! Когда капитан вышел с чемоданом из палаты, я увидел, что он забыл на тумбочке книжку Чехова. Я открыл окно и позвал его. Но крикнул, видимо, так громко, что проснулся от собственного голоса.
Была полночь. Все спали, со всех концов довольно вместительной палаты доносился мужской храп. Лишь на кровати, где спал капитан, было тихо. Обычно, когда у него поднималась температура, он тяжело дышал, стонал, и я обрадовался тому, что капитан перестал наконец мучиться, спит спокойно. Наверное, температура у него спала, и бедняге стало немного легче.
Я лежал на спине по пояс в гипсе и не имел возможности повернуться, но между нашими кроватями расстояние было совсем небольшим, и я протянул руку, чтобы проверить температуру у капитана. Его широкий лоб был холодным как лед…

СТРАННАЯ ПРОСЬБА

Когда кость срослась, с ноги сняли гипсовую повязку, которая тянулась от ступни до бедра. Нога больше месяца была закована в твердый панцирь и стала вялой, худой, онемела, кожа на ней покрылась синевой. Из-за того, что я долго лежал без движения, ходить было тяжело. Врач поручил медсестре, чтобы она ежедневно делала мне массаж. Нога постепенно стала оживать. Опираясь на палку, я уже мог потихоньку прохаживаться по длинному коридору госпиталя. Мне словно заново подарили мир. Я радовался, что не буду калекой. Правда, еще месяц назад, увидев, как я обеспокоен своим ранением, врач сказал: "Ни о чем не тревожьтесь, лейтенант, еще и в футбол играть будете". Но в то время его слова показались простым утешением. Я не поверил врачу. Остаться в двадцать с небольшим калекой, всю жизнь бродить с палкой в руке… Когда я представлял это, меня охватывал ужас. Теперь тревоги полностью отступили.
В дни Берлинской операции в наш госпиталь стали доставлять много тяжелораненых. В палатах уже не было места. Поэтому тех, кто, подобно мне, шел на поправку, отправляли в тыл. Меня отправили в большой военный госпиталь в город Гляйвиц. В этом госпитале было намного просторней и во всех отношениях удобней, чем в прежнем. Здесь я попал в палату, где находилось пятеро офицеров. Заняв пустовавшую койку возле окна, я стал присматриваться к соседям. На ближайшей ко мне кровати лежал сероглазый парень с каштановыми волосами. У него было красивое смуглое лицо, тонкие усики, и сперва я принял его за земляка, кавказца, но потом узнал, что он украинец, из Харькова. Звали парня Ярославом, а фамилию он носил обычную, украинскую – Василенко. На фронте старший лейтенант Василенко командовал танковой ротой.
Когда я разместил свои немудреные вещи в тумбочке и присел на кровать, Ярослав сказал:
– Лейтенант, вы с дороги, может, проголодались, так не стесняйтесь, есть шоколад, печенье, возьмите поешьте, до обеда еще далеко; здесь, как на фронте, нет «моего» и «твоего», все наше, общее.
Я поблагодарил старшего лейтенанта, сказал, что не голоден, только очень устал.
– Устали? Ну что ж, место у вас удобное, постель чистая, можете отдыхать сколько угодно. Здесь никто не побеспокоит. На передовой мы изматываемся от бессонницы, а здесь – от отдыха.
В этот день я проспал до обеда. Если бы меня не разбудила медсестра, наверняка спал бы и спал еще.
Вечером в клубе госпиталя показывали кино. Почти все ходячие больные пошли туда. Фильм был не из новых, л его видел, потому остался в палате и читал книгу.
Василенко, лежа на спине, тоже перелистывал какой-то иллюстрированный журнал. Долгое время в палате стояла тишина. И вдруг, повернувшись ко мне лицом, Ярослав сказал:
– Лейтенант, простите, что помешал вам, но… Я оторвался от книги, посмотрел на соседа.
– Хочу попросить вас об одном одолжении.
– Пожалуйста, – с готовностью приподнялся я. И тут Василенко как-то смутился, застеснялся.
– Понимаете, я в гипсе и не могу пошевелиться, а пальцы правой ноги сильно чешутся… Я давно терплю, но уже невмоготу стало. Если вам нетрудно, почешите немного…
Он засмущался еще больше. Видно, обращение с такой необычной просьбой далось стеснительному по натуре старшему лейтенанту нелегко.
– Ну, о чем разговор…
Я отвернул край одеяла, которым он был накрыт, и – ничего не понял: в гипсе лежала всего одна нога – левая. А где же правая, почесать которую меня попросили?
Подумав, что Василенко прижал ее к животу, чтобы удобнее было спать, я приподнял одеяло повыше и – буквально остолбенел: правая нога Ярослава была отрезана выше колена и перевязана накрепко бинтами. Что за странная просьба? Как я могу почесать пальцы несуществующей ноги?
Я молча смотрел на бурое пятно на повязке. Сначала хотел почесать ногу Ярослава поверх бинтов, но потом подумал, что прикасаться к ране опасно: если дотронусь, может открыться кровотечение. Положение мое, что называется, было не из удобных.
Увидев, что я в нерешительности стою перед ним с одеялом в руке, Ярослав забеспокоился:
– В чем дело, лейтенант?
– А?.. Сейчас, сейчас…
Что мне оставалось делать? Я начал царапать матрац.
– Чешете?
– Да.
– Странно, а я ничего не чувствую. Чешите сильнее. Не бойтесь, мне не больно.
– Хорошо…
И вдруг лицо Ярослава покраснело. Обескураженный, он виновато посмотрел на меня:
– Простите, лейтенант, простите… Я совсем забыл, что правую ногу мне отрезали…

* * *

Правую ногу Василенко отрезали две недели назад. Как он сам потом рассказал, его танк подбили в окрестностях города Нойштадта. Снаряд пробил башню. Трое из экипажа погибли. Командир чудом уцелел. Тяжело раненного в обе ноги, его с трудом вытащили из машины. Врачи приложили немало усилий, чтобы сохранить старшему лейтенанту ноги, но – не смогли, правую пришлось ампутировать.
Зудят пальцы несуществующей ноги! Это не выходило у меня из головы. Отнятые полмесяца назад вместе с ногой и бог весть где захороненные, как могли они чесаться?! Может, старший лейтенант пошутил? Вряд ли! Какие шутки в таком положении? Тогда что же это такое?
Спросить об этом самого Ярослава я стеснялся, решил узнать у лечащего врача. На следующий день во время обхода, вышел в коридор – говорить о таком в присутствии Василенко было неудобно – и, дождавшись минуты, когда врач переходил из палаты в палату, остановил его:
– Доктор, хочу вас кое о чем спросить… Врач остановился:
– Слушаю, голубчик…
Я рассказал ему историю, которая занимала мои мысли со вчерашнего дня.
Седой, умудренный опытом врач ничуть не удивился и объяснил, что какой бы орган ни изъяли у человека, нервные окончания у него некоторое время не умирают, и больному кажется, что все у пего на месте, он чувствует и боль, и зуд в отнятой части, так что удивляться тут не приходится.
Врач ушел, а я не мог вернуться в палату, все находился под впечатлением его слов. За четыре года войны мне приходилось быть свидетелем многих страшных картин, по сравнению с которыми потеря ноги была обычным, даже привычным явлением, на которые я уже смотрел спокойно, по тут со мной случилось что-то непонятное, виноватый взгляд Василенко все время стоял у меня перед глазами. Этот взгляд словно говорил: "Браток, хотя нога моя давно отнята, она все еще со мной, все еще согревается кровью моего сердца…"
Присев в коридоре на скамейке, я предавался невеселым размышлениям. "Скоро ли привыкнет Ярослав к своему' положению калеки? Скоро ли смирится с невозвратной потерей? Да и смирится ли вообще?.. У меня куда все проще было, и то я паниковал, а каково же ему?.."-думал я. И тяжело, горько было на душе.

ТЕЛЕГРАММА

Я еду в Баку. В родной Баку! Эту мою радость могут понять только те, кто не был дома целых четыре года.
Что скрывать, на фронте были у меня и такие дни, такие мгновения, когда я совершенно терял надежду вернуться домой и мог утешать себя только воспоминаниями о городе, где рос, учился, играл со сверстниками в мальчишечьи игры.
Когда поезд повернул к Кавказу, я совсем потерял покой. Мне казалось, что он не мчится на юг, а стоит на одном месте.
Поезд этот был выделен специально для военнослужащих. В нем ехали демобилизованные. Большинство солдат и офицеров в нашем вагоне только что выписались из госпиталя и, как и я, спешили в Баку. Все улыбались, все были веселы и счастливы.
На станции Минеральные Воды я вышел и дал домой телеграмму о том, что еду. Конечно, ее можно было дать и раньше, например из Ростова, но я хорошо изучил мамин характер: узнай она о моем приезде за день, за два, она на все это время лишится сна, будет стоять с утра до вечера у дверей.
Чем ближе мы подъезжали к Баку, тем больше пустел наш вагон. В нем уже не было ни одного переполненного купе. Наконец остались только те, кому предстояло ехать до конечной станции.
Вечерело. Целый день веселившиеся соседи стали укладываться на отдых. Это была последняя ночь, которую нам предстояло провести в вагоне.
Я тоже лег. Но не спалось. В голову лезли всякие мысли, воспоминания. Снова стал думать о маме. Я не мог представить ее без Баку и Баку без нее. Во многих местах довелось побывать мне за четыре военных года, много перевидел я городов – и больших, и маленьких, и красивых, и не очень красивых, – но мне казалось, что ни один из них не может по красоте, своеобразию сравниться с моим родным городом. Не укоряйте меня, может быть, в данном случае я слишком пристрастен.
Наступила ночь. Многие в вагоне уже спали. Но немало было и таких, как я, которые не могли уснуть и ворочались на своих полках.
Оглушая грохотом пустынные поля, покачиваясь на стыках рельсов, поезд мчал нас в ночной темноте в Баку. "Наверное, мама уже получила телеграмму и теперь – смотрит, смотрит в окошко, – думал я, глядя на струящую тусклый свет, запыленную, висящую под потолком лампу. – Ничего, мама, теперь уже скоро… Считанные часы остались…"
Еще не рассвело как следует, а в вагоне все уже стояли одетые. Все тянулись к окнам.
Как только поезд отъехал от станции Баладжары, волнение удвоилось.
– А ведь ничего не изменилось! – слышались голоса.
– Да, все осталось как было!..
– Как я скучал, братцы, по этим местам!..
– Чего там, с Баку ни один город не сравнится!..
Пофыркивая паром, паровоз подошел к бакинскому вокзалу. На перроне, на мосту, который был построен над путями, столпилось столько народу, что яблоку негде было упасть. Гремел, приветствуя нас, духовой оркестр.
Поезд остановился, но никто не выходил. Все выглядывали из окон, искали родных, близких. А те суетились на перроне, взволнованно махали руками.
Многие из встречающих, увидев своих, устремлялись в вагоны, обнимали, целовали прибывших, а потом все вместе, с вещами, радостные, спешили к выходу в город.
Встречали, как мне показалось, всех, только не меня. Сколько я ни вглядывался в лица суетящихся на перроне, среди них не находил ни мамы, ни сестры. Я перекинул вещмешок через плечо, взял свою трость и, хромая, вышел из вагона. "Почему? Почему они не пришли встречать? – беспокойно забилось в голове. – Что-нибудь случилось? Может, не в состоянии были прийти?.."
Лейтенант, ехавший со мной в одном вагоне, увидев, что я, расстроенный, один спускаюсь по лестнице, удивился:
– В чем дело, Гасан? Никто не пришел встречать?
– Да вот… дал телеграмму, а никого почему-то нет, – вздохнул я.
Мой попутчик чуть не силой заставил меня взять букет цветов, который был у него в руке:
– Возьми это и не переживай! Мало ли что могло случиться… Хочешь, пойдем к нам, а нотой пойдешь домой…
– Конечно, идем к нам, – стали уговаривать и его родственники.
Я поблагодарил их и пошел к скверу Ильича, там сел в трамвай. Всего четыре трамвайных остановки от вокзала до моего дома, но этот путь показался мне путешествием длиной в год. Мысли одна мрачнее другой проносились в голове, и, как я ни старался гнать их прочь, ничего у меня не получалось. После того как я потерял на войне двух братьев, у меня, кроме мамы и сестры, никого не оставалось. Уж не случилось ли чего и с ними? Конечно, случилось! Будь все в порядке, они обязательно встретили бы меня…
Рядом с Тезабаг (Новый сад) у Бешмартаба (Пятиэтажка – название дома) я вышел из трамвая и, до предела обеспокоенный, заспешил к своему дому. Как мне хотелось по дороге встретить кого-нибудь из знакомых, но, увы, никто не встретился. Ребята нашего квартала были, наверное, в школе, а взрослые, оставшиеся по брони в тылу, конечно же работали.
Вот и наш узкий невзрачный тупичок с потрескавшимся асфальтом. Сколько раз, только научившись ходить, я падал здесь и снова поднимался! Сколько раз мы, мальчишки, играли здесь, крутили волчка, били на праздник крашеные яйца, запускали змея! Бывало, из-за какой-то мелочи ссорились, даже дрались. Каждый камень здесь, каждый кусочек земли были для меня родными. На фронте я привык к бескрайним степям, широким полям, поэтому казалось, что тупичок стал еще уже, но все равно он был для меня милее, прекраснее самых широких проспектов.
Во дворе тоже никого не было. Я взглянул на двери нашей квартиры – и обомлел, трость выпала из руки, со стуком ударилась об асфальт… То, что я увидел, не могло не потрясти. Потолок в нашей старой квартире обвалился, двери и окна были без стекол. Теперь я уже не сомневался в том, что с мамой произошло несчастье.
Взяв себя в руки, я постучал в застекленную веранду соседей. На мой стук вышла Окума-баджи.
– Кого вам?
– Окума-баджи!..
– Вах, Гасан, это ты? Ты вернулся? Как хорошо! Что же ты там стоишь? Проходи, проходи, – радостно засуетилась соседка.
Но я не спешил входить в ее квартиру.
– Где мама, Окума-баджи?
– Не стой в дверях, проходи. Здесь твоя мама, здесь! Спит, бедняга! Сейчас разбужу ее. Умулейла-баджи! – позвала она. – Поздравляю тебя: Гасан вернулся!..
Я прошел вслед за Окумой в комнату. Навстречу мне бросилась мама, обняла меня на пороге, расплакалась. Так мы и стояли с ней – обнявшись и плача…
– Гасан, Гасан мой!..– говорила мама, осыпая меня поцелуями.
1 2 3 4 5 6 7