Гусейн Аббасзаде
Той победной весной

Гусейн Аббасзаде
Той победной весной
(Из дневника лейтенанта Гиясзаде)

В САНАТОРИИ

В тот год я взял отпуск осенью. Решил далеко не уезжать, а достал себе путевку в мардакянский санаторий.
Бакинцы хорошо знают, как прекрасна осень на Апшероне. Погода стояла теплая, и в иные солнечные дни можно было даже купаться в море.
Комнаты в нашем корпусе были рассчитаны на двоих. Мне повезло с соседом он не курил и не храпел по ночам. Вообще, если мне приходится спать в одной комнате с человеком, который храпит, я всю ночь не могу заснуть, а запах табака просто не выношу. Поэтому я благодарил судьбу, что послала такого соседа. Нравилось мне в инженере-нефтянике Гасане и то, что был он человеком молчаливым, ненавязчивым. На первых порах даже казалось, что он чем-то сильно озабочен, ищет одиночества, и я старался по возможности чаще оставлять его в комнате одного – уходил в читальный зал или прогуливался по саду, который был разбит во дворе санатория. А сосед, как только я оставлял его, раскладывал перед собой листы бумаги и принимался что-то писать.
По вечерам в клубе санатория показывали новые фильмы. Все отдыхающие собирались там. Но мой молчаливый сосед не посмотрел ни одной картины – ив это время он, не отрываясь, все писал и писал. Что он пишет, я не знал, а спросить стеснялся. Может быть, думал я, у него дома нет условий, и он взял отпуск, приехал сюда, чтобы поработать здесь? Может, пишет научную работу, готовится к защите диссертации?..
Однажды вечером после кино и традиционной прогулки по двору санатория, вернувшись в нашу комнату, я увидел в руках Гасана толстую общую тетрадь. Отключившись, ничего не слыша, он читал. Чтобы не мешать ему, я хотел было выйти, но сосед все же заметил меня, остановил:
– Зия-муаллим, почему вы уходите? Останьтесь.
– Вы занимайтесь, занимайтесь, – смутился я. – А я еще немного погуляю. Врачи советуют перед сном быть побольше на воздухе.
Гасан поднялся и взял меня под руку:
– Уже поздно. Какие могут быть в это время прогулки?
Лицо соседа, который эти несколько дней казался озабоченным, даже хмурым, сейчас светилось тихим внутренним светом. Словно оправдываясь, он сказал:
– Вы не думайте, Зия-муаллим, что я не понимаю. Я все вижу. Все эти дни, чтобы не мешать мне, вы уходили. И днем не могли как следует отдохнуть. Спасибо вам. Теперь я кончил свою писанину, и можете не беспокоиться. – Он улыбнулся. – Ну и работенка, скажу вам! Каково же приходится тем, кто пишет толстенные книги? Я прямо-таки измучился, пока написал несколько десятков страниц.
На столе перед Гасаном лежали еще две толстых тетради.
– Вы пишете диссертацию? – поинтересовался я. Сосед усмехнулся. Между черными густыми бровями легла тонкая морщинка.
– Вы переоцениваете мои способности, уважаемый Зия-муаллим, я об этом и не помышлял. Хоть и считается сейчас престижным получить ученую степень диссертации пишут даже те, кто не имеет к тому никаких данных, – меня в науку не тянет. Поверьте, быть рядовым, но знающим свое дело инженером гораздо почетнее, чем бездарным кандидатом наук.
Я не мог не согласиться с ним, но от услышанного любопытство разгорелось еще больше.
– А что же тогда вы пишете?
– А это по настоянию племянника. – Он снова улыбнулся. – Сам не знаю, что у меня получилось. Это не имеет к моей работе никакого отношения. Так просто… Перевожу бумагу… – На лице его появилось смущение. – Понимаете, лет шесть назад меня пригласили на встречу в школу, где учится моя дочка. Я рассказал ребятам о том, что было со мной на фронте… А потом, провожая меня, учитель литературы спросил, почему я не напишу об этом, это, мол, очень интересно… достойно того, чтобы описать. Я загорелся, описал один случай, потом перечитал написанное и бросил в ящик стола. Там писанина и осталась. А как-то пришел мой племянник – он в молодежной газете работает, – я показал свое сочинение ему; племянник прочитал и сказал, что это готовый рассказ, и попросил для газеты. Рассказ напечатали. Через неделю-другую племянник снова звонит: воспоминания понравились читателям, в редакцию приходят письма с просьбой продолжить публикацию. Мол, если есть еще что вспомнить, садитесь и пишите. Решил рискнуть. Поскольку в этом году отпуск еще не брал, купил путевку, приехал сюда, чтобы поработать. Вот написал кое-что… о событиях, свидетелем которых довелось быть в конце войны… – Он взял тетради со стола, погладил коленкоровые обложки. – Осталось только переписать начисто. Работы – дня на три-четыре. Как закончу – отдам племяннику. Понравится – пусть печатают. Не понравится – оставлю детям на память. Возьмут, может быть, почитают, вспомнят отца. Мне и этого достаточно…
Мне понравилось такое отношение соседа к своей многодневной работе. Стало интересно: о чем же он написал?
– Если б вы позволили… – начал я, но он не дал договорить:
– Ну о чем вы, Зия-муаллим! Буду очень благодарен, если прочитаете и выскажете свое мнение.
Мы договорились, что, как только воспоминания будут? переписаны, я получу их.
Через три дня после нашего разговора Гасан протянул мне две новых общих тетради. Почерк у него был твердый и красивый.
– Вот, Зия-муаллим… Только давайте условимся: честно скажете, если не понравится. Я тогда вообще не понесу их в редакцию. Буду откровенен: когда писал тот первый рассказ, я не работал над ним с таким усердием. Оно ведь как бывает? Когда стараешься сделать что-то лучше, получается нечто противоположное.
Я пообещал соседу не кривить душой.
На этот раз он оставил меня в комнате одного, притворил дверь, чтобы ничто не отвлекало. Я раскрыл одну из тетрадей…

В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ У ОДЕРА

Уже два дня шли непрерывные дожди, но, несмотря на несусветную мокрядь, бои у Одера продолжались. Под яростным дождем, обрушившимся на наши головы, на третий день мы заняли небольшую немецкую деревушку, расположенную недалеко от границы с Чехословакией.
Из штаба полка передали приказ расположиться в уцелевших домах на отдых. Приказ этот пришел как нельзя кстати. Уставшие за дни непрерывных боев, промокшие до нитки, бойцы сушили одежду, курили, обсуждали недружелюбные действия небесной канцелярии.
Мы со старшиной Папковым проверили, как устроились солдаты, я отдал необходимые приказания младшим командирам и направился в дом, отведенный для офицеров. Командир второго взвода младший лейтенант Саша Коневский сушил у печки свой китель и что-то мурлыкал себе под нос.
– Что-то ты слишком быстро освоился, – пошутил я и бросил на стол свою полевую сумку.
– Выполняю приказ командира полка, товарищ лейтенант. – Коневский с улыбкой провел рукой по кителю. – Так промок, что не меньше суток сушить придется.
Он придвинулся к самой дверце печки, в которой потрескивали сухие дрова. От кителя пошел легкий пар.
И тут из соседней комнаты послышались голоса. Разговаривали по-немецки. Это удивило меня. Обычно жители немецких деревень и городов при нашем приближении спешили эвакуироваться и устремлялись на запад, оставляя не только свои дома и квартиры, но и скот.
– Что такое? Кто там? – спросил я у Коневского.
– Не беспокойся. Там старуха хозяйка и ее сын.
– Сын? Молодой? – удивился я еще больше, потому как мужчин в занятых немецких деревнях до сих пор вообще встречать не приходилось.
Коневский даже не повернул головы, продолжал смотреть на огонь.
– Трудно определить, но в возрасте. Говорят, что тяжело болен. Да не волнуйся ты! Нам они не мешают…
Я повесил плащ на вешалку у двери и вошел в соседнюю комнату. Она была светлей и просторней нашей. На диване, стоявшем у стены, лежал мужчина. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. На его вытянутом болезненном лице остро обозначились скулы. На табурете перед ним стояла чашка кофе, лежали три-четыре сухарика.
Увидев меня, мужчина беспокойно заворочался. Я вытащил из кармана русско-немецкий словарик и начал перелистывать, подыскивая нужные слова.
– Дас ист зон?
– Я, я, зон! – поспешно и, как мне показалось, испуганно закивала старуха.
Я снова посмотрел в словарик и, коверкая немецкие слова, попытался заговорить с хозяйкой. Старуха начала что-то быстро-быстро объяснять, но из всего ею сказанного я понял только, что у ее сына туберкулез, что в связи с наступлением весны состояние его ухудшилось.
Пока старуха говорила, больной постанывал, иногда глубоко вздыхал. Мне стало жалко его. Поглядев на кофе н кусочки сухарей, я вспомнил наставление медиков, что больные туберкулезом должны хорошо питаться, вернулся в свою комнату, взял сливочное масло, сахар, банку свиной тушенки, буханку хлеба.
При виде такого обилия продуктов у больного заблестели глаза. Он приложил руку к груди и благодарно закивал головой: "Данке шён, данке шен!.."
В отличие от него, старуха почему-то радости не выразила. Процедив сквозь зубы то же «данке», она взяла принесенное мной и спрятала в ящик буфета. Это мне совсем не понравилось. "Вот карга, – подумал я, – даже «спасибо» сказать по-человечески не может! И откуда столько злобы? Ну да пусть катится к черту не для нее принес, для больного".
Больной что-то сердито сказал старухе; она ворча открыла буфет, достала оттуда хлеб, отрезала кусочек, намазала маслом, положила на табурет.
Я был поражен: "Что же это за мать?! Ведь хорошо знает, что сын тяжело болен, ему нужны калории, а ей подаренных продуктов жалко! Что она дала? Кошке облизнуться!.."
Больной начал есть, а я продолжал наблюдать за старухой. Уж очень странно, нервозно вела она себя. Когда сын что-то говорил, вздрагивала, втягивала голову в плечи, со страхом косилась на меня, будто ожидая удара, вроде бы хотела уйти, но не уходила. Наконец я не выдержал:
– Фрау, не бойтесь. Мы не трогаем мирное население. У нас счеты только с фашистами.
Но и после этого старуха не успокоилась.
– Мама, господи! лейтенант говорит правду. Они нас не трогают. Нам нечего бояться, – сказал больной, завернулся в одеяло и закашлялся.
Когда старуха подошла к табурету, чтобы забрать опустевшую чашку, я случайно взглянул на ее руки: морщинистые, с проступающими сквозь кожу синеватыми жилками, они дрожали. И чего боится? Вот же вбила себе в голову! Я знал, что немецкая пропаганда устрашала людей местью русских, нашими зверствами, но чтоб настолько запугать!..
Старуха унесла чашку, сняла с табурета матерчатую салфетку, чтобы стряхнуть ее, и, проходя мимо меня, сделала знак глазами в сторону больного, но я так и не понял, что она хотела сказать этим.
Стряхнув салфетку и возвращаясь к табурету, старуха снова показала мне глазами на больного, но я по-прежнему ничего не понимал: оставить ли его в покое просит таким образом или хочет обратить на что-то мое внимание? В недоумении я смотрел то на нее, то на ее больного сына. Тот, повернувшись на бок, смежив веки, казалось, дремал.
Видя, что я ничего не предпринимаю, старуха взяла щетку и под предлогом того, что собирается вытирать пыль, направилась к стоявшему в углу комнаты книжному шкафу. Оттуда она снова стала делать мне знаки, указывая головой в сторону больного.
Я только пожал плечами. Вот странная! И что этим хочет сказать?
И тут, укрывшись за шкафом, старуха закричала:
– Держите! Держите!..
Услышав это, мужчина вскочил, стремительно сунул руку под подушку, но я опередил его, навалился сзади, крепко вцепился в его горло. На крик вбежал Коневский.
– Осторожно! У него есть пистолет! Пистолет!..– кричала старуха, не вылезая из-за шкафа.
Я рванул мнимого больного па себя, повалил его на пол.
– Коневский, посмотри там, в постели!..
Младший лейтенант отбросил подушку, нашел заряженный пистолет и подступил к трясущейся от страха старухе:
– А, старая ведьма! Так вот, значит, какого сына прячешь!
– Коневский, – остановил я, – она ни в чем не виновата. Дело совсем в другом…
Старуха наконец вышла из-за шкафа. Из глаз ее катились слезы, губы дрожали. Она со злостью посмотрела на мужчину, который лежал в нижнем белье на полу, и сказала:
– Это не мой сын. Мой сын погиб… Это фашист… Полковник… Он угрожал мне… Заставил назвать сыном…

ЧУЖИЕ

В пути нас застал дождь. Я сидел в кузове трехтонки. Находившийся в кабине шофера зампотех майор Чикилдин остановил машину и позвал меня:
– Гиясзаде, идите в кабину. Там вы промокнете…
– Троим будет тесно, товарищ майор. Не беспокойтесь, не сахарный, не растаю.
Майор не отставал. Пришлось спуститься и сесть рядом с ним.
Наш полк получил недельный отдых. Воспользовавшись им, мы намеревались подлатать дыры, подлечить раны, подремонтировать оружие и сейчас ехали с Чикилдиным на склад артвооружения, расположенный близ города Нойштадта, за новыми пушками.
Темнело, а до места назначения было еще далеко. Из-за того, что электролинии, поврежденные во время боев, не действовали, по вечерам повсюду наступала кромешная тьма. В темноте же на дорогах было опасно – группы солдат и офицеров в беспорядке отступающей гитлеровской армии, отставшие от своих частей, прятались в лесах и временами нападали на наши машины. Поэтому, как только стемнело окончательно, Чикилдин предложил сделать остановку и заночевать в первой же встретившейся на пути деревне.
Полуразрушенная, погруженная в полную темноту, деревня казалась безжизненной. Возможно, в ней и не было людей. Но в одном доме за высоким каменным забором в затемненном окне мы заметили слабую полосочку света. Подъехали к нему, постучали в ворота. На наш стук никто не отозвался.
– Стучи сильнее, может, там из-за дождя ничего не слышат, – сказал шоферу Чикилдин и сам начал бить кулаком по доскам ворот.
Прошло немало времени. Наконец во дворе послышались шаги, кто-то подошел к воротам, прислушался к нашему разговору и после этого дрожащим голосом спросил по-немецки что-то. Мы, естественно, ничего не поняли. Шофер громко крикнул:
– Открывай, открывай, не бойся!
Ворота приоткрылись. Майор фонариком осветил двор. Перед нами стояла молодая женщина. То ли от холода, то ли от страха она дрожала и робко смотрела на нас.
1 2 3 4 5 6 7