Виктор повернул и теперь пошел по ветру, упираясь ногами, чтоб не бежать.
Было рано, еще не отошла в церквах обедня, и Вавич знал, что смотритель теперь в тюремной церкви стоит впереди серой арестантской толпы и аккуратно крестится на иконостас. А Груня дома.
"Нет, не пойду, слово дал".
И опять размеренно зашагал честным пехотинцем. Виктор ввел себя в городской сад, повернул себя в ворота, как рулем поворачивают пароход.
Няньки с ребятами сидели в ряд на скамейке, лущили подсолнухи. Сзади шарами вздувались разноцветные юбки "сборами". Дети разбрелись по дорожкам. Няньки на минуту бросили подсолнухи и, щурясь на солнце, проводили глазами бравого солдата. Ай и солдат! И сейчас же решили: из господ.
Вавич прошел в самый конец сада и сел на скамью. Встал через минуту и решил походить. Но ноги несли к выходу. Виктор снова усадил себя на скамейку.
Он решил: "Можно ведь сидеть и думать. Бывает же, что сидят и думают, думают до вечера. А вечером поздно уж идти туда. И тогда пойдешь домой".
Виктор наморщил лоб, чтоб думать. Но ничего не думалось.
"Не знаю, о чем, вот беда", - пожалел Виктор.
И вдруг он увидел на дорожке новобранца своего взвода. Солдат осторожно пробирался туда, где горели на солнце цветные юбки.
Виктор вскочил.
- Гарпенко! - крикнул Вавич.
Солдат вздрогнул, оглянулся. А Виктор уж манил его вредным манером.
- Поди, поди сюда, молодец.
Солдат подошел и взял под козырек.
Простым солдатам запрещалось ходить в городской сад.
- Ты как сюда попал? - спросил Виктор. - Стань как следует. Стоять не умеешь.
Солдат вспотел, покраснел и, видно, готовился ко всякому.
- Виноват, господин взводный, - сказал шепотом Гарпенко.
А Виктор смотрел и думал, что теперь сделать?
И вдруг Виктор сунулся в карман, достал оттуда сложенную мишень, оборвал четвертушку. Быстро написал на скамейке несколько слов огрызком карандаша.
- Вот, слушай. Отправляйся с этой запиской в тюрьму.
- Простите, господин барин, за что? - зашептал новобранец. Он готов был заплакать.
Няньки поднялись со скамьи, стали на дорожке и смотрели, что делает барин с солдатом.
Строгость.
- Опусти руку, - сказал Вавич. - Взводный тебе приказывает. Поди, дурак, в тюрьму и передай эту записку дочке смотрителевой...
Солдат передохнул.
- И никого не спрашивай. Я тебе гривенник дам.
- Слушаю, господин барин, - гаркнул солдат и хотел повернуть.
- Стой! - И Виктор подробно рассказал Гарпенко, как пройти к Груне. Живо!
Солдат рванул из сада. А Вавич ушел в другую аллею от нянек.
Он теперь загадал: "Если встречу первого офицера штабс-капитана, значит, Гарпенко передаст записку... А вдруг он прямо ее, записку-то, самому смотрителю? Дурак - новобранец. Непременно и сунет Петру Саввичу. Вот скандал!"
И Вавич хотел бежать вдогонку солдату. На извозчика! И сейчас же успокаивал себя:
"Все равно: я решил не ходить. Пусть будет что угодно". И стал шепотом молиться:
"Дай, Бог, дай, Бог, дай, Господи, дай ты, Господи, Иисусе Христе. Миленький Господи, дай, чтоб вышло".
Бабочка
ГРУНЯ прилаживала чистое полотенце на образ. Отошла глянуть, не криво ли.
И вдруг в окно увидала, как солдат идет от калитки. Солдат держит левую руку вперед, и между пальцами бьется записка, будто солдат поймал бабочку и несет Груне. Груня побежала навстречу. И Гарпенко и Груня через силу дышали, и оба улыбались.
Пока Груня читала корявый почерк, Гарпенко уж брякнул калиткой. Тогда Груня схватилась:
- Солдатик! Солдат! Сюда, вернись. В городском?
Солдат кивнул головой.
Груня высыпала ему все медяки, всю сдачу базарную. Всунула ему в кулак и зажала. Солдат брать боялся.
Потом Груня еще раз перечла записку:
"В тишине в саду думаю о вас.
Ваш Виктор".
Груня только и поняла "в саду" и "Виктор". У солдата узнала, в каком саду. Но одно она чувствовала, что надо идти - и сейчас же. Груня вышвыривала бережно сложенные чулки из комода, наспех проглядывала беленькую блузку - не порвано ль где. Груня знала, что он страдает и что скорей, скорей надо. Она быстро оделась, схватила свой розовый зонтик. Она неровно дышала, раскрыв рот с сухими губами.
По дороге разбудила извозчика и, не рядясь, поехала к саду. Извозчик еле тряс по городским булыжникам, помахивал веревочным кнутом, задумчиво приговаривал:
- Рублик стоит. Вот те Христос, рублик стоит.
- Гони, гони! - толкала Груня извозчика. У сада Груня соскочила, сунула два двугривенных в шершавую руку, не глядя.
- Эх, мать честная, - покачал головой извозчик. И крикнул вслед: Подождать прикажете?
Только вступив в сад, Груня вспомнила - открыла зонтик.
Розовым звонким шаром вспыхнул зонтик на солнце.
Вавич сразу увидал через кусты розовый свет, поправился, поддернулся и не знал, идти ли навстречу, боялся, что побежит. От напряжения он закаменел и стоял с кривой улыбкой.
Груня шла, работая локтями, как будто разгребала воздух, и в такт работал в воздухе розовый гриб. Был полдень. Звонили колокола, и Вавич смотрел, как ныряла Груня из солнца в тень. Она спешила, как на помощь, как будто Вавич ушибся и стонет на дорожке.
Виктор ничего не мог сказать, когда здоровался: совсем задеревенел.
Груне хотелось закрыть его зонтиком и увести совсем куда-нибудь далеко, посадить к себе на колени, взять на руки.
- Вот хорошо-то, - говорила, запыхавшись, Груня, - вот я как поспела-то.
Виктор молчал, все слова, что он выдумал, пока ждал, перегорели, засохли и не выходили из горла.
Груня ждала, знала, что отойдет, сейчас отойдет, отмокнет, и вела его дальше в глубь сада.
- А солдатик-то записочку, как бабочку за крылышки, - говорила Груня.
В дороге
ГРУНЯ усадила Вавича на скамейку. Дорожка здесь расширялась, и кусты пыльной сирени отгораживали комнату. Сзади за кустами, за решеткой сада, мальчишки стукали пуговками, спорили и ругались. Но ни Вавич, ни Груня их не слыхали. Груня сидела рядом с Виктором, незаметно прикрыв его сзади зонтиком. Она чувствовала, как он отходил, оттаивал.
- Я ведь обед так и бросила! - сказала Груня, глядя в землю. - Сгорит, другой сварим.
У Виктора дрогнуло внутри: понял, что это они сварят - он и Груня. Обожгло, и чуточку страшно.
Груня замолчала. Они сидели совсем близко, и оба слышали, как шумит какой-то поток в голове. Не мысли, а шум. Как будто они едут, катят по дороге. И дороги их сходятся все ближе и ближе. Они не могли прервать это течение, и теперь оно поднесло их так близко, что Вавичу казалось, будто он уж слышит, как у Груни шумит. Уж теперь не рядом едут, а вместе. Тут Груня глубоко, облегченно вздохнула. Глянула Виктору в напряженные глаза. А он смотрел, как смотрят на дорогу, когда несет вниз с горы. Груня отвела взгляд и спросила:
- Хорошо? - и вдруг испугалась, покраснела и прибавила: - Летом?
У Вавича вдруг глаза стали с мокрым блеском, он замигал и сказал тихо:
- Особенно... особенно... Аграфена Петровна, - и жаром ему залило грудь. - Вовсе никогда не думал...
Он смотрел на Груню во все глаза. Под зонтиком Груня розовая, и кофточка на ней розовая, как лепесток, и золотая тонкая цепочка на шее, и убегает в треугольный вырез на груди. Ухватиться захотелось Виктору, врасти - вот станет хорошо и крепко житься! Вот так тянул он из березы мальчишкой весенний сок: припадет губами - не оторвать.
- А я думала... - сказала Груня и оборвалась, улыбнулась тягуче. Вавич понял: думала, что уж не любит. В это время вышла из-за кустов девочка, красная, напруженная. Она неровно ковыляла голыми ножками в носочках. Сзади на веревке боком ехал по песку ватный зайчик.
Груня вдруг встала, зонтик полетел назад... Груня присела к ребенку, обхватила его полными горячими руками, прижала и принялась целовать, без памяти, до слез. Она запыхалась, душила ребенка и не замечала, что он плачет.
Виктор смотрел широкими глазами, слезы вдруг навернулись, он поднял руку и со всей силы стукнул кулаком по скамейке
Груня оглянулась, глянула мутными глазами на Вавича. Нянька вразвалку побежала к ребенку, с детскими граблями в руках, с куклой под мышкой.
Вавич встал, подал Груне зонтик. Рука чуть дрожала.
На главной аллее Вавич радостно и метко стал во фронт отставному интенданту. Не надо было - подарил старика.
Раскат
БЫЛ жаркий, душный вечер. Казалось, что черный воздух налит густой теплотой
У смотрителя Сорокина за столом сидел Вавич в чистой белой рубахе, в новеньких погонах. С тонким шнурком по краям. Груня обшивала. Смотритель сидел на хозяйском месте. Он откинулся назад, поставив меж колен шашку, и ревностно слушал, как говорил пристав.
Пристав был высокий, с длинной красной шеей. Пристав был из гвардейских офицеров, и смотритель уважал: Санкт-Петербургской столичной полиции - это Сорокин видел, как будто на казенном бланке строгими буквами.
Вавич знал, что пристав ушел из полка со скандалом, и привык думать про него: из битых поручиков. Но теперь Вавич смотрел, как осанисто вытирал пристав салфеткой крашеные усы и потом форсисто кидал салфетку на колени, смотрел с робостью.
- Позвольте, позвольте, дорогой мой Виктор Викентьич, - если не ошибаюсь.
- Всеволодыч, - поправила Груня.
Смотритель ткнул Груню глазом. Груня потупилась и налила приставу из графинчика.
- Позвольте, дорогой мой, - говорил пристав, - вот вы военный. Я, знаете ли, сам был военным. Вы говорите - родину защищать...
Виктор ничего еще не говорил, но растерянно кивнул пристану.
- Так извините, - пристав опрокинул рюмку и ткнул вилкой в грибки, извините. А полиция, что делает полиция? Что, по-вашему, делает полиция? Пристав бросил салфетку, уперся в колени.
Виктор мигал, глядя в глаза приставу.
- Полиция всегда на посту! Полиция всегда в деле. Полиция беспрерывно в бою. Извольте - я! - Пристав встал, указывая рукой на грудь. - Вот сию минуту. Крик на улице, - и я там. - И он округло показал в окно. - Не рассуждая, не спрашивая. А когда вы воевали последний раз? - Пристав сощурился и повернул ухо к Вавичу.
Вавич беззвучно шевелил губами.
- Четверть века тому назад-с! - Пристав снова сел, громыхнул стулом. Груня долила рюмку.
Пристав пил и краснел, краснел лицом и затылком. Крутой бритый подбородок блестел от пота, как лакированный.
- Спокойно ночью спите, бай-бай? Почему? Спустили шторы и баста? А вот не видно вам за окном, - он покивал большим пальцем себе за плечо, - там, на мостовой! в трескучий морроз, да-с! - стоит там городовой. Да, да, которого вы фараоном дразните, - пристав зло ковырнул Вавича глазами, стоит всю ночь, борода к башлыку примерзла! А зашел этот городовой и тяпнул рюмку у стойки, - все орут - взятка. А ну, тронь вас кто в темной улице так уж орете благим матом: городовой! Яблоко на базаре стянут - городовой! Лошадь упала - городовой! Чего ж это вы не кричите: фараон! - позвольте спросить?
Пристав уставился на Вавича, насупил брови. Вавич краснел.
- Я вас спрашиваю, почему ж вы не кричите?
Смотритель тоже глядел на Виктора, запрокинув голову. Твердо смотрел, как на подсудимого. Груня поспела с графином на выручку, тайком глянула на Виктора.
- Да, конечно, есть, что не сознают... - заговорил нетвердо Виктор и зажег дымившуюся папиросу.
- Не сознают? А орут - взятка, взятка! - Пристав встал. - Кто кричит-то? - Пристав так сощурился, что Виктору стало жутко. - Студенты? А вышел в инженеры ваш студент и рванул с подрядчика, что небу жарко. Разоряли подрядчиков вдрызг, - орал пристав. - А землемеры? Что? Так, по ошибке, целины прирезывали, да? Бросьте! А в Государственном совете? хрипло тужился пристав. Смотритель дернулся на стуле. - Да, да! - кричал пристав уж на смотрителя. - При проведении дорог: города, го-ро-да целые обходили! Губернии! А если городовой замерз на посту... Это хорошо рассуждать в теплых креслах. Получается: свинья под дубом, да. Вот вы снимите-ка на один день полицию. Что день: на час. И посмотрите-ка, что выйдет... Взвоете-с!
Все молча смотрели в пол. Пристав сел.
- По-моему, - сказала вдруг Груня, - кто не любит полиции...
- Воры, воры, - смею вас уверить, воры больше всего не любят, перебил пристав. Груня пододвинула икру.
- Ведь, извольте видеть, - весело заговорил пристав, намазывая икру, ведь чем общество образованней, я сказал бы выше, тем оно больше уважает блюстителя законного порядка. В Англии возьмите: полисмен - первый человек. А тамошний околоточный, квартальный обыкновенный - в лучшем обществе. И оклад, конечно, приличный: фунтами.
- Фунтами? - удивился Сорокин.
Пристав вспотел, волосы бобриком теперь слиплись и острыми рожками стояли на темени. За окнами задыхалась ночь. Копилась гроза. Все чуяли, как за спиной стоит черная тишина.
Груня молча собирала расстроенные, расковыренные закуски. Смотритель утирал лоб платком с синей каемкой.
Вавич все еще с опаской взглядывал на пристава.
Груня принесла из кухни длинное блюдо с заливным судаком.
- Кушайте, - шепотом сказал смотритель и кивнул на судака. Но все недвижно сидели, рассеянно думали.
И вдруг дальний раскат бойко прокатил по небу.
Все встрепенулись - будто подкатил к воротам, кого ждали, веселый и радостный.
- Спаси и помилуй, - перекрестился смотритель, но перекрестился весело.
- Ну-с, за преданную порядку молодежь, - сказал пристав и, переняв графин из Груниных рук, сам налил Вавичу. - Приветный подарок.
Вавич улыбался. Груня счастливо глядела на Виктора.
- Приступаем, приступаем, - командовал смотритель и махал пятерней в воздухе.
Вальс
САНЬКА Тиктин любил балы. Санька был танцор и на балы приходил франтом. Сюртук он шил у лучшего портного и "на все деньги". Воротник был не синий, как у всех студентов, а голубой, и сюртук весь чуть длинноватый. Санька танцевал без устали, с упоением, но танцевал в такт, строго. Он не замечал, что делал ногами, как не замечает оратор своих жестов. И в танце Санька невольно проявлял и порыв, и почтительность, интимную веселость и брезгливую сдержанность.
Каждый раз, когда Санька собирался на бал, он собирался трепетно. Казалось, что должно что-то случиться, радостное и решительное, и он волновался, когда распихивал по карманам чистые носовые платки.
Балы начинались всегда концертным отделением с длинными антрактами ждали артистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39