Книги доктор все продал еще осенью, чтобы были деньги на продукты, но их хватило ненадолго. Книжные полки мы распилили на дрова. Где была библиотека, живем мы: мама, Тотик, Катя, Люся и я. Мы перенесли сюда нашу большую тахту. В спальне доктора – он и Яков Иванович. И дверь всегда открыта.
Сейчас бомбежек нет. Яков Иванович говорит, что немецкие самолеты не выдерживают морозов. Зато немцы обстреливают нас из дальнобойных орудий. Они ведь окружили нас со всех сторон. Мы знаем: если идешь по улице, а снаряды свистят над головой, – значит, они пролетают куда-то дальше и можно не прятаться. Но, конечно, можно попасть и в самый обстрел".
Проснулся и громко заплакал Тотик. Наташа бросилась к нему.
Через полчаса она снова сидела за столом и писала. Но слова уже не ложились на бумагу ровными четкими строчками. Перо прыгало в Наташиной руке, а рука не поспевала за взбудораженной, скачущей мыслью. И буквы отрывались друг от друга, становились все крупнее и размашистее, и казалось, что им тесно на большом гладком листе бумаги.
"…Папа! Помнишь, в прошлом году ты говорил мне, что я – счастливая, что дожила до двенадцати лет и ни разу не видела ни одной смерти. Ой, папа, сколько я ее вижу теперь! Я не могу забыть одного ребеночка, который погиб на пожаре. И на улице часто видишь, как человек падает и умирает.
Да, папа, трудно нам, очень-очень трудно. Очень голодно, – ведь подвоза продуктов нет. Нет света, нет воды. Получаем 125 граммов хлеба в сутки на человека. Тотик в садик не ходит, очень ослабел. Мы приносим ему из садика его паёк – немножко супу и каши без масла. Но это так мало!
По вечерам на улицах совсем темно, все окна завешены. А после десяти часов выходить запрещено. Мама купила нам всем большие плоские значки, вроде брошек. Они покрыты каким-то составом, который светится в темноте. Теперь все ленинградцы носят такие значки, чтобы в темноте не натыкаться друг на друга.
Но только ты, пожалуйста, не подумай, что мы унываем, падаем духом. Нет, ты знай: мы выдержим! Все выдержим, – ведь мы знаем: вы не отдадите наш город этим проклятым фашистам.
Знаешь, вчера вечером мы шли через Неву – я, Люся и доктор. Остановились на мосту, оглядываемся – в какую сторону ни посмотрим, всюду зарево: одно – ближе, другое дальше, и все время слышим пушечные выстрелы. А доктор и говорит: «Вот, девочки, запомните на всю жизнь, как мы своими глазами видели это огненное кольцо вокруг своего города!»
Конечно, мы все запомним. Разве возможно это забыть?! Ну, вот видишь, – я хотела написать все по порядку, а не получилось. Ну ничего, ты только знай: выдержим!
До свиданья, папа! До счастливого свиданья после победы! Я знаю, мой папа вернется героем!..
Целую тебя крепко-крепко.
Твоя дочка Наташа".
Наташа, не перечитывая, сложила письмо вчетверо, сунула в ящик своего столика, сбросила шубку, дунула на коптилку и в темноте юркнула под одеяло. И только тут почувствовала, как устала и как иззябла. Ее всю трясло мелкой дрожью. Она свернулась клубочком и старалась всюду подоткнуть одеяло, но все время то тут, то там проникали холодные струйки.
Часы пробили пять. Сна не было, хотя мало-помалу Наташа и начала согреваться. Мысли, обгоняя одна другую, проносились в голове: в ушах стоял звон, и сердце громко стучало, – казалось, оно не в груди у Наташи, а под самым ухом, в подушке. Она слышала, как пробило шесть и как сразу после этого зашевелился в соседней комнате Яков Иванович. Он долго кашлял хриплым, стариковским кашлем, потом чиркнул спичкой, и по слабой полоске света, проникшей в раскрытую дверь, Наташа поняла, что он зажег коптилку. Потом он, кряхтя, одевался, вошел в их комнату, присел на корточки перед «буржуйкой» и начал ее растапливать, стараясь делать это бесшумно. Сухие дрова (это была расколотая на мелкие чурочки массивная дверка дубового буфета) занялись сразу и весело затрещали. Никто не проснулся. Яков Иванович поставил на «буржуйку» маленький чайничек и ушел к себе.
Наташа лежала, все так же сжавшись в комочек, и не отрываясь, смотрела в раскрытую дверцу печки. Пламя бушевало в ней, изредка выкидывая в комнату темные струйки дыма. Пляшущий свет озарял комнату; запахло дымком, стало заметно теплее. Тоненько запел чайник.
Наташа смотрела в огонь и думала об отце. Как она стосковалась по нем! Она вдруг так ярко представила себе его милые, живые глаза, его улыбку… «Папочка… папа…» – прошептала она. Вот он получит ее письмо… Наташа закрыла глаза и постаралась представить себе, как он распечатывает его… быстро… нетерпеливо… Ему хочется скорее узнать, как они там… вот он распечатал… читает… читает…
И Наташа вдруг так и замерла на несколько мгновений.
– Нет! Нельзя, чтобы он получил такое письмо! Ему и без того нелегко там, на фронте… Он, конечно, так волнуется за них… А она… вместо того, чтобы успокоить, подбодрить… Нет, нет! Нельзя!..
Снова в комнату вошел Яков Иванович, уже одетый, в полушубке и шапке с большой эмалированной кружкой в одной руке и крошечным кусочком хлеба в другой. Он присел на корточки перед печкой, налил кружку кипятку из чайника, сунул хлеб в рот и начал медленно жевать его. Кружку с кипятком он обхватил обеими руками, видимо, желая их согреть. Потом понемножку, не спеша, все так же держа кружку двумя руками, выпил кипяток, поднялся, отнес кружку на место и вышел в «классную». Часы пробили семь. Хлопнула дверь в прихожей. Яков Иванович ушел на работу.
Сейчас начнут просыпаться остальные. Наташа поспешно выскочила из-под одеяла, надела валенки, достала из ящика свое письмо и, не разворачивая, сунула его в «буржуйку». Дрова догорели, печурка была полна крупных красных углей. Кончики бумаги закрутились, задымились, и вдруг все письмо вспыхнуло ярким пламенем.
«Эх… все бы не надо жечь… ведь ничего, где про бомбы… ну, да все равно… напишу новое…» – подумала Наташа, глядя на хрупкие черные листки, покрывшие красные уголья.
Она снова зажгла коптилку, села к столу, взяла в руки перо – и задумалась. Что же писать? Солгать? Солгать папе? … Нет! Нет, она напишет правду, только… только по-другому… Ведь если она напишет, что все они живы и бодры, что держатся крепко, что уверены в победе, что Ленинград выстоит, что все работают, – это ведь тоже будет правда.
И Наташино перо снова побежало по бумаге.
– Наташа! Ты что же это так рано встала? Что ты там делаешь? – раздался за ее спиной голос Софьи Михайловны.
– С добрым утром, мамочка, – как можно веселее ответила Наташа. – Я пишу папе.
– Вот и отлично! Я тоже сейчас напишу, – говорила, поспешно одеваясь, Софья Михайловна. Она подбросила дров в печурку и подошла к дочери… – Только… Наташа, ты не пиши, как… Ты напиши, что все у нас… что все в порядке… – И она провела рукой по Наташиным волосам.
Наташа подняла голову и посмотрела на мать.
– Я так и пишу, мамочка, – сказала она. И они понимающе улыбнулись друг другу.
– Можно войти? Вы уже встали? – раздался из соседней комнаты голос доктора.
Сейчас же вслед за ним поднялась Катя.
– Где карточки? Я сбегаю за хлебом, пока Тотик не проснулся, чтобы сразу дать ему, – сказала она, заматывая голову платком. Начинался новый блокадный день.
Глава XI

Цена хлебного довеска. У проруби на Неве. Появление «жениха»…
Становилось все труднее.
Жестокие морозы сковали Ленинград. Зима выдалась снежная, но снег никто не убирал, и все выше и выше нарастали сугробы на улицах. Неподвижно стояли кое-где трамваи и троллейбусы с выбитыми стеклами, а над ними качались на ветру порванные провода… Над городом непрерывно свистели снаряды. Прохожие с усталыми, серыми лицами иногда на минуту останавливались прислушаться: где разорвется? – и шли дальше. Длинные очереди терпеливо выстраивались у булочных. В очередях разговаривали мало. Большинство людей стояло прислонившись к стене дома. Губы сжаты плотно и скорбно, а в провалившихся глазах спокойное упорство.
Катя присела на ступеньку у входа в булочную, – она очень устала. Вот еще человек десять, и она дойдет до двери. В самой булочной стоять уже легче, там теплее. Катя думала о дедушке, – последние дни она очень тревожилась за него. Дедушка иногда не приходит с завода по два – три дня, и она тогда не знает, что думать, и боится подумать о самом страшном. Вот и вчера вечером он не пришел… А она знает: враг все время бьет по его заводу.
Из-за угла набережной завернули в улицу, где сидела Катя, две девочки; они с трудом тащили длинные сани, на которых лежал плотно зашитый в белую простыню покойник.
– Может, мать повезли, – произнес кто-то в очереди, когда девочки поравнялись с булочной.
А из-за угла показались еще одни такие санки… Все в очереди повернули головы и глядели им вслед
– Ох, сколько их!.. – прошептала старушка рядом с Катей.
Никто не ответил.
Катя вошла в дверь. Ей стало вдруг так страшно.
Дошла ее очередь. Катя бережно положила в корзинку полбуханки хлеба и небольшой довесок, крепко прижала к себе и стала пробираться сквозь толпу к выходу. И вдруг через ее плечо потянулась рука, схватила довесок – и мальчишка лет пятнадцати, расталкивая людей, выбежал из булочной.
– Отдай!.. Отдай!.. – закричала Катя и бросилась за ним. В дверях образовалась пробка. Катя с трудом выбралась из двери, сбежала со ступенек. Мальчишки не было видно.
– В переулок побежал, – сказал ей кто-то, догадавшись, в чем дело.
Сразу за углом стояла, прижавшись к водосточной трубе, девочка лет четырех, вся, вместе с руками, увязанная в огромный клетчатый платок. Перед ней присел на корточки, спиной к Кате, тот самый мальчишка и, бережно отламывая маленькие кусочки хлеба от Катиного довеска, клал их в рот девочке. Та жадно глотала и молча снова раскрывала ротик за следующим кусочком.
Катя глядела на них, пока последний кусочек не исчез во рту девочки и, ни слова не сказав, пошла домой.
На звонок ей открыла Наташа.
– Как ты долго! – сказала она.
– Очередь, – объяснила Катя.
– Замерзла, небось?
– Очень.
– Иди, на печурке кипяток есть. Дедушка твой пришел.
– Дедушка пришел?! – Катя бросилась в комнату. Она пробежала мимо Люси, которая подбрасывала дрова в печурку, и вбежала в спальню доктора.
Яков Иванович сидел на своей кровати и, держа обеими руками кружку, пил кипяток.
– Дедушка!.. – Катя остановилась перед ним, не зная, что сказать. За те два дня, что она его не видела, он как будто еще осунулся и посерел.
– Катюша, здравствуй. – Яков Иванович с усилием улыбнулся. – Ишь, закоченела вся. Выпей скорей кипятку.
– Вот я ей уже несу, – сказала Наташа, входя с чашкой кипятку в руках. – Раздевайся, Катя, я тебе помогу. – Она взяла из Катиных рук корзинку с хлебом и стала расстегивать пуговицы на Катином пальто.
– Хорошо, что ты пришла, – говорила она, – нам с Люсей за водой идти надо; темнеть сейчас начнет, а Якову Ивановичу тоже уходить.
– Как уходить?! – испугалась Катя.
– Наташа! Я готова, идем, – позвала из соседней комнаты Люся.
– Иду! Катя, Тотик заснул. Пусть спит. – И Наташа вышла из комнаты.
– Пей кипяток, – сказал Яков Иванович.
Катя машинально взяла в руки чашку с кипятком и села на кровать рядом с Яковом Ивановичем.
– Дедушка… Неужели уходишь опять?..
– А как же, Катюшка. Надо! Меня начальник цеха сам отослал… велел отдохнуть. Да сейчас мне не до отдыха. Я только вот зачем пришел. – Он снова улыбнулся, но на этот раз уже без усилия, и вытащил из кармана сухарь. – На! Ешь!
«Вот… вместо довеска…» – мелькнуло в голове Кати. Она откусила кусочек. Сухарь был очень черствый, и это было хорошо – можно было дольше жевать. Горячая вода словно разливалась по всему телу, зубы с наслаждением вонзились в сухарь, и на душе сразу стало как-то спокойнее.
Яков Иванович встал, собираясь уходить.
– Дедушка! – Катя вцепилась руками в его рукав и потянула его обратно. – Не уходи, дедушка! Ну, отдохни хоть один денек. Один день – не в счет! Начальник же отпустил!
Старик усмехнулся.
– Один день не в счет? Ну нет, Катюшка, – нынче один час, одна минута и то в счет. Идти надо! – Он усмехнулся и как-то застенчиво провел рукой по Катиным волосам. – Не тужи, Катюшка, раньше времени. Твой дед – двужильный. Вытянет. А если теперь несколько дней не приду, не тревожься. Работа такая…
Яков Иванович ушел. Начало смеркаться; в углах комнаты сгущались тени. Было очень тихо. Катя все так же сидела на кровати деда. Какое-то оцепенение нашло на нее. Никаких ни мыслей, ни чувств – одна безграничная усталость.
* * *
Наташа с Люсей шли в очередь к проруби на Неве. Эта очередь была такая же молчаливая и хмурая, как очередь за хлебом. Только тут не к чему было прислониться, не на что сесть. Спускаться к Неве становилось труднее с каждым днем. Ступеньки, забитые снегом и залитые водой, обледенели, слились в скользкую неровную дорожку. Люди старались обходить ее по сторонам, вытаптывая ступеньки в снегу, но падали, разливали добытую воду – и неровная, скользкая дорожка все расширялась. Иногда кто-нибудь, у кого еще оставались силы, приносил с собой топор и вырубал ступеньки во льду, но их хватало ненадолго.
Втащить снизу саночки было невозможно, и их оставляли наверху. Но не все приходили с саночками. Многие несли прямо в руках кастрюли на веревочках или в «авоськах», кувшины, всякую другую посуду.
У Люси и Наташи было по ведру. Саночки они оставили на снегу у спуска. Собираясь спускаться вниз, они увидели ползшую по ступенькам наверх старушку. В одной руке она несла большой медный чайник, а другой хваталась за лед. Добравшись почти доверху, она остановилась и беспомощно оглянулась.
– Бабушка! Давайте руку, я подтащу вас, – предложила Люся. – Наташа, а ты меня держи. – И, подав руку, на которой висело ведро, Наташе, она вступила одной ногой на спуск и протянула старушке руку.
– Ах ты, касаточка моя, – умилилась старенькая, хватая ее за руку. Но ноги скользнули, чайник, разливая воду и звеня привязанной крышкой, покатился вниз, а за ним покатилась вниз и старушка, увлекая за собой Люсю с пустым ведром. Наташа осталась наверху. Люся выпустила ее руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19