– Прогуляемся, – сказал Экезак.
– Только что прогуливались, – удивился Эневек.
– Три часа прошло, мальчик. Три часа? Ничего себе!
Остров Байлот от самого берега был крутой и обрывистый, и прогулка больше напоминала альпинизм. Экезак заметил белый след соколиного помёта и стал приманивающе свистеть, но соколы так и не показались.
– Такова Арктика. Звери тебе пообещают и не придут. Такая же ненадёжная скотина, как и инуит. Правда, мальчик?
– Я и сам инук, если ты это имеешь в виду.

По мере того, как они продвигались на восток, оставляя остров Байлот позади, лёд становился всё бугристее, и сани нещадно трясло. Холодный ветер подмораживал уже оттаявшую воду. Ледок звенел под полозьями. А потом справа вдруг возникла открытая вода. Вынырнул тюлень, мельком глянул и исчез. Они миновали полынью и ехали ко второй, огромных размеров – пока Эневек не сообразил, что это не полынья, а край льда. Дальше начиналось открытое море.
Через некоторое время они наткнулись на палаточный лагерь. Обоз остановился. Начались сердечные приветствия. Некоторые знали друг друга, остальные обстоятельно знакомились. Люди были из Понд-Инлета и Иглулика. Они убили нарвала, разделали его и останки оставили на месте – дальше к востоку, примерно там, куда направлялась группа Экезака. Хозяева угощали гостей кусочками шкурки, обсуждали охоту. На шапке одного охотника была надпись: «Работают те, кто не может охотиться». Эневек спросил, не заметно ли перемен в поведении китов, не агрессивны ли они и не нападают ли на людей, но охотники всё это отрицали. Вокруг них сгрудился весь лагерь. Все слышали новости, каждый знал о том, что творилось в мире, но Арктика пока оставалась незатронутой.
Вечером они покинули лагерь и двинулись дальше к краю льдов. Вскоре поравнялись с останками разделанного нарвала. Тучи птиц с криками дрались за куски мяса. Обоз отъехал подальше от трупа, оставив его в поле зрения. Метрах в тридцати от края льда разбили лагерь. Отвязали ящики, установили радиомачту, чтобы не терять связь с внешним миром. Четыре палатки были установлены для жилья и одна для кухни – с дощатым полом и утепляющими матами. Три белых дощатых щита образовали временный туалетный домик: внутри ведро с вложенным в него пластиковым мешком.
– Самое время, – просиял Экезак и первым скрылся за щитами.
На снегоходах, освобождённых от саней, устроили гонки, и Эневек тоже в них участвовал, выделывая на льду виражи и чувствуя, как на сердце становится легче.
Мэри-Энн прогнала всех из кухонной палатки, и они в ожидании еды сгрудились у саней. Одна молодая женщина начала рассказывать историю – из тех, что меняются от рассказчика к рассказчику и растягиваются на несколько дней. Инуиты считали, что не обязательно рассказывать всё за один присест, ведь дни на льду были долгими, а истории длинными. Почему бы не разделить их на части?
Мэри-Энн превзошла сама себя. Соблазнительно пахло олениной с рисом и жареной эскимосской картошкой – местным видом клубней. И литры горячего чёрного чая. В палатке было тесно, и Экезак ругал того человека, который дал им палатку напрокат.
Когда люди один за другим ушли спать, Экезак позвал племянника пройтись.
– С удовольствием, Иджи.
Они побрели к краю моря. Эневек пропустил дядю вперёд. Старик лучше знает, где лёд крепкий, а где есть опасность провалиться. У инуитов есть сотни слов для обозначения разных видов льда и снега, но нет родового слова, которое обозначало бы просто лёд или снег. Они шли по упругому льду. Если айсберги состоят из пресной воды, потому что соль из них полностью вымерзает, то в обыкновенных льдинах есть остатки соли. Чем быстрее замерзает лёд, тем выше в нём содержание соли. Из-за неё лёд становится эластичным, и зимой это преимущество, потому что он не такой ломкий, зато весной – недостаток, потому что увеличивается опасность пролома. Провалиться в холодную воду означает смерть, особенно если подо льдом тебя подхватит течение.
Они нашли местечко недалеко от края льда и прислонились к торосу. Перед ними простиралось серебристое озеро. Эневек заметил, как под водой сверкнули сине-стальные спины. Время неторопливо текло, и вдруг – будто природа решила вознаградить их за терпение – из воды показались два завитых рога, словно скрещённые шпаги. Два самца нарвала показались в нескольких метрах от края льда. Их круглые, в серых пятнах головы вынырнули из воды, потом снова медленно погрузились. Самое позднее через пятнадцать минут они покажутся снова – таков ритм их дыхания.
Эневек заворожённо смотрел. У острова Ванкувер нарвалов почти не увидишь. Долгое время они стояли перед угрозой исчезновения: их нещадно истребляли из-за рогов дороже слоновой кости. Теперь их поголовье между Нунавутом и Гренландией выросло до 10 000.
Лёд тихо потрескивал и ухал от колебаний воды. Над останками нарвала продолжали кружить птицы. На скалах и ледниках лежал мягкий свет, отбрасывая тени на замёрзшее море. Низко над горизонтом висело бледное, ледяное солнце.
– Ты спросил меня, не скучал ли я по всему этому, – напомнил Эневек.
Экезак молчал.
– Я ненавидел всё это, Иджи. Я ненавидел и презирал это. Ты хотел ответа. Вот тебе ответ.
Дядя вздохнул:
– Ты презирал своего отца.
– Может быть. Но объясни двенадцатилетнему мальчишке разницу между его отцом и его народом, когда один другого несчастнее. Мой вечно пьяный отец только жаловался и плакался. Он и мать утянул за собой вниз настолько, что она не нашла другого выхода, кроме петли. Назови мне семью, в которой в те времена не случилось бы самоубийства. У всех было одно и то же. Хорошо рассказывать истории про гордый, независимый народ инуит, но я ничего такого за ним не замечал. – Он посмотрел на Экезака. – Если отец и мать за несколько лет превращаются в развалины, лишённых мужества пьяниц, как это можно пережить? Если мать вешается оттого, что сама себя не может больше вынести. А отец только плачет и глушит себя алкоголем. Я говорил ему, что он должен прекратить. Что моих сил хватит на двоих, что я буду работать, лишь бы он оторвался от бутылки, но он только таращился на меня и продолжал скулить!
– Я знаю. – Экезак покачал головой. – Он больше не был сам себе хозяин.
– Он отдал меня на усыновление, – напомнил Эневек. В его словах прозвучала многолетняя горечь. – Я хотел остаться с ним, а он меня сдал.
– Он не мог за тебя отвечать. Он хотел, чтобы тебе было лучше.
– А он подумал о том, каково будет мне? Мать погибла от депрессии, отец утонул в алкоголе, оба выбросили меня из своей жизни. А мне кто-нибудь помог? Нет! Все были страшно заняты тем, что глядели на снег и жаловались на бедствия. А ты тоже хорош. Весёлый дядя Иджи, всегда с какими-нибудь историями на языке, но сделать тоже ничего не смог. Одна болтовня про свободный народ инуит. Благородный народ! Гордый народ!
– Был гордый, – кивнул Экезак.
– Ой ли?
Он ждал, что Экезак обидится, вспылит, но дядя лишь погладил свои усы.
– До твоего рождения, – сказал он. – Люди моего поколения родились ещё в иглу, и само собой разумелось, что каждый может его себе построить. Когда мы разводили костер, мы использовали кремень, а не спички. Оленя не пристреливали, а убивали стрелой из лука. В сани запрягали не снегоход, а собак. Всё это звучит как далёкое прошлое?
Полвека прошло. Оглянись, мальчик, как мы живём теперь? Есть и много хорошего, мало какой народ знает о мире так много, как мы. В каждом втором доме компьютер с подключением к интернету – и в моём тоже. Мы получили собственное государство. – Он захихикал: – Недавно на сайте nunavut.com была загадка, на первый взгляд даже весёлая. Помнишь старую канадскую двухдолларовую купюру? На одной стороне там королева Елизавета II, а на другой – группа эскимосов. Один стоит перед каяком, держит в руках гарпун. Идиллическая картинка. Вопрос был такой: что изображает эта сцена на самом деле? Знаешь?
– Боюсь, что нет.
– Это картина изгнания, мальчик. Правительство в Оттаве придумало для этого более утончённое слово: переселение. Мотив холодной войны. Оттава боялась, что США или Советскому Союзу придёт в голову завладеть необжитой канадской Арктикой, и они переселили туда кочевых эскимосов, сорвали с их коренных мест в южной полярной зоне и переселили ближе к полюсу. Наплели им, что там лучше охота, но всё оказалось наоборот. Каждый эскимос должен был носить жестяной регистрационный номер, вроде собачьего жетона. Ты знал про это?
– Не припоминаю.
– Многие из твоего поколения и нынешние дети понятия не имеют о жизни своих родителей. И что всё началось даже раньше, в середине двадцатых годов, когда явились белые землепроходцы и принесли с собой ружьё. Оленя и тюленя истребляли беспощадно. Причём и белые, и эскимосы. Пуля вместо стрелы – ну, сам понимаешь. И на эскимосов обрушились беды. Раньше они особо не знали болезней, а после этого начались туберкулёз, полиомиелит, корь и дифтерия, и они покидали свои иглу и переселялись в посёлки. В конце пятидесятых годов наши люди умирали пачками от голода и инфекционных болезней, но власти этим не интересовались. Потом военные начали проявлять интерес к Северо-Западным Территориям и стали сооружать секретные радиостанции в наших традиционных охотничьих угодьях. Местные эскимосы, конечно, встали им костью в горле. Их с соизволения канадских властей затолкали в самолёты и депортировали на сотни километров севернее; естественно, им пришлось бросить всё своё имущество – каяки, палатки, каноэ и сани. Я был тогда молодым переселенцем, и твои родители тоже. Обосновывали эти меры тем, что дальше на севере для нас условия выживания лучше, чем вблизи милитаризованных зон. В действительности новые районы лежали далеко от оленьих кочевий и от мест, где животные выводили летом потомство.
Экезак прервался и долго молчал. Нарвалы снова вынырнули. Эневек смотрел на фехтование этих единорогов, пока дядя снова не заговорил:
– Когда нас переселили, старые стойбища бульдозерами сровняли с землёй, чтобы неповадно было думать о возвращении. Конечно, оленей на Крайнем Севере не было. Ни еды, ни одежды. Что толку от большого мужества, если ты можешь добыть только пару бурундуков, зайцев да рыбу? Когда видишь, как гибнет твой народ, и ничего не можешь сделать? Не буду грузить тебя подробностями. Через пару десятков лет мы стали объектом социальной помощи. Прежнюю жизнь мы уже не могли себе вернуть, а другой жизни не были научены. Примерно в то время, когда ты родился, правительство снова озаботилось нашей участью и понастроило для нас коробок. Дома. Для кваллюнаак – естественное дело. Они живут в ящиках. Когда им надо ехать, они садятся в ящики на колёсах. Едят они в общественных ящиках, их собаки живут в ящиках, и все жилые ящики обнесены дополнительными ящиками – стенами и заборами. Это была их жизнь, а не наша, но вот и мы теперь живём в ящиках. А к чему ведёт утрата самоуважения? К алкоголю, наркотикам и самоубийству.
– Но вы как-то боролись за свои права? – тихо спросил Эневек.
– Все. И я, и твой отец тоже. Тридцать лет борьбы за восстановление в правах. Твой отец, в конце концов, не выдержал, сломался. Вот, с 1999 года у нас собственное автономное государство, Нунавут. Никто нас больше не учит жить, никто не переселяет. Но наша коренная жизнь безвозвратно утрачена.
– Значит, надо искать новую.
– Ты прав. Что толку в жалобах? Мы всегда были свободными кочевниками, но имели представление об ограниченной территории и не лезли на чужую землю. Ещё несколько десятилетий назад мы не знали другой организационной формы, кроме свободных семейных союзов, мы не терпели ни вождей, ни начальников, а теперь один эскимос распоряжается другим эскимосом, как это принято в современных государствах. Раньше мы не знали собственности, теперь мы как все. Мы воскрешаем традиции, некоторые заводят ездовых собак, снова учатся строить иглу и разжигать огонь кремнём. Это хорошо, но время мы этим не удержим. И я тебе хочу сказать, мальчик, что я не испытываю никакого недовольства. Мир движется. Сегодня мы кочуем по интернету, охотимся там и собираем информацию. Мы странствуем по всему миру. На нашей земле всё ещё умирает много людей, мы пока не заживили свою травму. На это нужно время, и надежды живых не надо приносить в жертву мёртвым, как ты считаешь?
Эневек смотрел, как солнце прикасается краешком к горизонту.
– Ты прав, – сказал он.
И потом, следуя импульсу, Эневек рассказал Экезаку всё, что они выявили в «Шато», над чем работает штаб и какие предположения они вынесли насчёт чужого разума в море. Всё это вырвалось из него невзначай. Он знал, что нарушает суровый запрет Ли, но ему было уже всё равно. Он досыта намолчался за свою жизнь. А Экезак был последним, кто остался от его семьи.
Дядя не перебивал его.
– Может, тебе послушать совет шамана? – спросил он наконец.
– Нет. Я не верю в шаманов.
– Да кто же им верит? Но эту проблему вам не разрешить средствами науки, мальчик. Шаман сказал бы тебе, что вы имеете дело с духами, духами одушевлённого мира, которые вселяются в существ. Кваллюнаак начали уничтожать жизнь. Они восстановили против себя духов, морскую богиню Седну. Кто бы ни были эти твои существа в море, вы ничего не добьётесь, если попытаетесь выступить против них.
– А как надо?
– Отнеситесь к ним как к части себя. Каждый для другого – инопланетянин на этой якобы понятной планете. Войдите с ними в контакт. Как ты вошёл в контакт с чужим тебе народом. Разве плохо, когда всё снова срастается?
– Это не люди, Иджи.
– Об этом и речи нет. Но они часть того же мира. Как твои руки и ноги – части одного и того же тела. Битву за господство не выиграть. У битв не бывает ничего, кроме жертв. Кого же интересует, сколько живых существ делят между собой землю и кто кого разумнее? Научись понимать их, а не сражаться с ними.
– Звучит как христианская доктрина. Левая щека, правая щека.
– Нет, – хмыкнул Экезак. – Это совет шамана. У нас ведь всё ещё есть шаманы, но мы это не афишируем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117