— Понятно.
Хануман сложил пальцы домиком у подбородка.
— Некоторых из нас в отличие от других выбрали для того, чтобы скопировать их воспоминания.
— И кто же эти избранные?
— Ты хочешь знать их имена?
— Да.
— Бардо, само собой. Ты, я, Томас Ран, Коления Мор.
— Кто еще?
— Еще, как тебе наверняка известно, я пригласил Тамару. Потом братьев Гур и еще семерых из калла-сообщества. Сурья тоже дала согласие…
— Сурья Дал?
— Она блестящая женщина, и ты это знаешь.
— Но она протестовала против калла-церемоний чуть ли не с самого начала. Мне кажется, память… внушает ей страх.
— Тем не менее она, похоже, вспомнила нечто важное.
— Неужели?
— Можешь сам рассудить, насколько правдиво ее воспоминание.
Данло посмотрел вверх. Окна в куполе потемнели и отражали слабый свет комнаты.
— Что это за воспоминание?
— Она вспомнила одну простую вещь, одну истину, которая может пригодиться любому, идущему по Пути: однажды бог явится среди людей и поведет нас навстречу нашей судьбе. Имя этого бога — Мэллори Рингесс.
— Она говорит, что вспомнила это?
— Разумеется.
— Но каким образом?
— Она говорит, что это заложено в наследственной памяти Эльдрии.
— Но Эльдрия покинула эту галактику пятьдесят тысяч лет назад. Откуда они могли знать имя… моего отца?
— Возможно, Эльдрия были величайшими скраерами всех времен, — улыбнулся Хануман. — И это память о будущем. Ты сам говорил, что в глубоком воспоминании времени не существует.
— Да, верно.
— Эльдрия, должно быть, вложили в геном человека всю свою память — и о прошлом, и о будущем. И она лежит, свернувшись, в наших хромосомах. Ты видел ее, и я тоже. Что такое Старшая Эдда, как не память богов?
Данло прошел мимо шкафов и столов и прислонился к одной из колонн. Высоко над головой ветер дребезжал железным переплетом окна и ледяной струйкой сочился вниз. Гранитная стена промерзла так, что обжигала холодом через камелайку и рубашку.
— Я думаю, что Старшая Эдда нечто большее, чем генетическая память, — сказал он. — Старшая Эдда — это нечто другое.
— Что другое?
— Единая Память, жизнь, которая мерцает во всем…
— Единая Память! Данло, ты, пожалуй, единственный истинно религиозный человек из всех, кого я знаю.
Чувствуя, как боль начинает пульсировать в голове, Данло потер глаза и виски.
— Что за ирония. Я думал, что покончил со всеми религиями.
Хануман подошел и стал прямо перед ним.
— Даже с рингизмом?
— С рингизмом в первую очередь. В нем для меня… больше нет радости.
— Нет радости? Для тебя, великого воспоминателя?
— В калла-церемонии нельзя обрести истинных воспоминаний. Она как яйцо талло, из которого высосали желток.
— Поэтому мы от нее и отказались.
— Поэтому ли, Хану?
— Этим вечером церемония пройдет уже по-другому.
— Да… еще одна церемония.
Хануман вдруг вскинул глаза вверх, как будто заметив кинжал, подвешенный над его головой.
— Если ты оставишь Путь, для тебя это будет трагедия.
— Но я должен.
— Ты уверен?
— Да.
— Когда ты успел принять это глупое решение?
Данло не хотел говорить, но гордость во весь голос кричала ему, что правда благословенна и должна быть сказана. И он ответил:
— Перед тем как прийти сюда, я не был уверен. Я еще не знал, как поступлю.
— А теперь знаешь?
— Да.
— И что же Данло Дикий намерен делать дальше? — Хануман смотрел ему прямо в глаза, но взгляд при этом оставался отсутствующим. — Цефик хочет знать.
Данло, прижимая ладонь к голове, сказал, что никогда больше не будет присутствовать на собраниях рингистов и каких-либо религиозных церемониях, но каждый вечер будет упражняться в мнемонике один, под руководством Томаса Рана.
Дни он будет посвящать математике, поскольку все еще намерен попасть во вторую экстрскую экспедицию и найти средство от страшной чумы, убившей его народ.
— Ты отчитался за все свое время, кроме ночей.
— Ты должен знать, где я провожу свои ночи. — Начав говорить правду, Данло уже не мог удержаться и рассказал Хануману о жемчужине и о своей помолвке с Тамарой.
Эта новость как будто совсем не удивила Ханумана. Он посмотрел на Данло с насмешкой и с жалостью.
— Она никогда за тебя не выйдет. Поверь мне, я этих шлюх знаю.
Оба застыли, не шевелясь. Молчание стало давящим и недобрым — казалось, ему не будет конца.
— Я пойду, — сказал наконец Данло. Давление в голове становилось мучительным, и когда он взглянул на дверь, острая боль стрельнула в глаз.
— Ну, вот ты и обиделся. Прости, я не хотел. Побудь еще.
Данло, не отвечая, потер шрам над глазом и пошел к двери.
— Ты не можешь предать своих друзей таким образом! — сказал Хануман.
Данло, словно от удара электрического тока, резко обернулся к нему и наставил на него палец.
— И это говоришь ты?
— Если ты бросишь Путь, то причинишь зло нам всем.
Данло сжал кулаки от гнева и досады.
— Во всяком случае, я прошу тебя никому не открывать наших секретов.
— Секрет есть секрет, — сказал Данло.
— Разумеется, но, пожалуйста, не говори ни с кем о Пути. И не рассказывай, что ушел от нас.
— Ты хочешь, чтобы я молчал?
— Разве это так трудно?
— Не трудно. Просто… неправильно.
Хануман бросил на него быстрый взгляд.
— Не позволяй своей любви к правде погубить все, что тебе дорого.
— Не понимаю, о чем ты.
Некоторое время Хануман молча всматривался в его лицо.
— Ты уже решил, что будешь высказываться против нас, не так ли?
— Я… пока еще не знаю.
— Прошу тебя, скажи мне ту правду, которую собираешься сказать всем остальным.
— Какую правду?
— Ту, которую твое лицо выдает, а твои губы отрицают.
— Ты заранее знаешь, что я скажу, — вздохнул Данло.
— Да. Ты сохранишь наши секреты, но будешь высказываться против нас — будешь говорить, что рингизм прогнил насквозь. Ты подумываешь о том, чтобы сообщить эту полуправду Тамаре нынче ночью. Но ты не должен. Нельзя говорить Тамаре о том, что ты видел здесь. Пожалуйста, не делай этого.
— Но мы рассказываем друг другу все.
— Сказав ей об этом, ты погубишь ее. — Голос Ханумана стал низким и хриплым; как будто он перебарывал кашель.
— Думаешь, человека так легко погубить?
— Послушай меня. Тамара увлечена идеей создать свою собственную религию. Она этим живет.
— Ошибаешься.
— Пожалуйста, поверь мне. Я видел то, что видел.
— Ты цефик, и ты видел ее лицо, но ни разу не заглядывал глубже.
— Да, я цефик и говорю тебе как цефик: если ты очернишь Путь в ее глазах, ты уничтожишь все, что существует между вами.
Данло не понравилось отрешенное выражение лица Ханумана при этих словах, не понравились страх и жалость в его бледных глазах. Тот походил скорее на скраера, видящего перед собой трагическое и неотвратимое будущее, чем на скрытного цефика.
— Понимаю, — сказал Данло. — Ты не хочешь, чтобы я увел у вас куртизанку.
— Не говори ей ничего. Пожалуйста.
— Я пойду, — снова сказал Данло.
Хануман улыбнулся и сказал, роняя слова, как ртутные шарики:
— Но мы еще не сделали запись твоей памяти.
— Я… не могу на это согласиться.
— Пожалуйста, Данло.
— Как ты можешь просить меня об этом?
— Могу, потому что ты мой друг.
— Разве друг стал бы просить друга… о невозможном?
— Ты пережил великое воспоминание. Я думал, ты захочешь поделиться им с другими.
— Но им нельзя поделиться!
— Так уж и нельзя?
— Нет.
— А если бы можно было, ты бы поделился?
— Н-не знаю.
— Может быть, ты хотя бы подключишься к одному из наших мнемонических компьютеров? Ознакомишься с теми воспоминаниями, которые мы записали?
— Зачем?
— Чтобы самому убедиться.
Данло потер шрам над глазом и медленно кивнул.
— Хорошо, как хочешь.
— Нам понадобится шлем.
Хануман, пройдя через комнату, открыл высокий шкаф красного дерева. В нижней части лежали кипы черепообразных шлемов, похожих на трофеи какого-то древнего полководца.
Но Хануману нужны были не они, а те, что стояли на верхних полках. Быстро перебрав их своими маленькими пальцами, он наконец сделал свой выбор. Кивнув, он взял шлем обеими руками и вручил его Данло.
— Никогда еще не видел такого. — Данло провел пальцами по выпуклой хромированной поверхности. В холодном зеркальном металле отразилось его искривленное лицо.
— Что-то не так? — спросил Хануман.
Данло, глядя то на него, то на шлем, вспомнил первое, чему учат послушников: никогда не надевать на себя шлем, назначения которого ты не знаешь.
— Он сделан на Катаве, — сообщил Хануман. — Красивый, правда?
В этот момент Данло услышал в коридоре легкие шаги и подумал, что кто-то подкрадывается к двери компьютерного зала, чтобы подслушать, о чем они говорят. Хануман, внимательно разглядывавший серебристые борозды шлема, видимо, не обратил внимания на этот слабый звук. Затем дверь распахнулась, и вошел Бардо в ярком, расшитом золотом парадном одеянии и с золотым кольцом на мизинце правой руки. Борода и волосы были тщательно подстрижены, причесаны и смазаны маслом сиху — он всегда одевался так перед наиболее торжественными церемониями. Поглядев на Данло и Ханумана, он пророкотал, как зимний гром:
— Ну что, записали вы его проклятую память?
— Нет, — ответил Хануман. Бардо, внезапно нависший над ним, как огнедышащий вулкан, явно озадачил его. Данло на миг подумалось, что Хануман заранее попросил Бардо прийти и подкрепить его аргументы, но если на тонком лице Ханумана отражалась хоть какая-то правда, этого быть не могло.
— Что так?
— Данло не хочет, чтобы его память копировали.
— Бога ради, почему?
— Спросите его сами.
Бардо, потянув себя за бороду, устремил на Данло печальный взгляд и произнес риторически:
— Ну почему мне всегда приходится выслушивать что-то плохое?
Пока Данло объяснял причины своего решения оставить Путь, стараясь никого не обидеть и воздерживаясь от обвинений, Бардо взял у него шлем. Перевернув его, он жалобно спросил:
— Почему ты, один из всех рингистов, оказался таким упрямым?
— Мне очень жаль, — сказал Данло.
— Мне следовало бы заметить, что ты разочарован, — вздохнул Бардо. — Но я был так чертовски занят…
— Мне очень жаль, — повторил Данло.
— Не можешь же ты вот так взять и бросить нас. Да знаешь ли ты, как это почетно — быть пророком среди божков?
— Нет, и можете мне не рассказывать.
— Но разве ты не хочешь услышать о будущем, которое тебя ожидает? Разве ты… — Говоря это, Бардо вертел в руках шлем. — Бог мой, а это что такое?
Он ткнул пальцем в нижнюю затылочную часть шлема, где сверкала печать Реформированной Кибернетической Церкви: цепочка эдических огней в форме лежащей на боку восьмерки.
— Это не наш шлем! — воскликнул Бардо.
— Верно, — улыбнулся Хануман. — Это шлем для очищения.
— Для очищения? Откуда он у тебя?
— Глупо, конечно, но я собираю такие вещи. — Хануман подошел к ряду из десяти стальных шкафчиков и открыл дверцу первого. Внутри было десять полок с десятью шлемами на каждой, очень похожими на очистительные.
— Так ведь это наши, мнемонические, — сказал Бардо.
— Они действительно очень похожи. — Хануман взял один шлем на сгиб руки и принес показать Данло и Бардо. — Но на мнемонических, конечно, никаких знаков нет.
Бардо, закусив усы, выхватил шлем у Ханумана, поднес его поближе к световому шару и провел пальцем по его основанию. На гладком металле печать кибернетической церкви действительно отсутствовала.
— Мы купили тысячу таких у катавских Архитекторов, — объяснил Бардо, обращаясь к Данло, — и заказали еще тысячу.
Оба шлема в руках у Бардо казались совершенно одинаковыми, точно два яйца талло, взятые из одного гнезда. Хануман улыбался своей пустой улыбкой, и Данло вспомнилась старая поговорка: «Наисвятейшие из всех компьютеров делают на Катаве».
— Проклятые Архитекторы ставят свою метку на всем, что они делают, но мы заплатили им за то, чтобы на этих шлемах печатей не было, — сказал Бардо. — Божкам, естественно, лучше не знать, что шлемы, которые они на себя надевают, — Архитекторские.
Данло, почти не слушая его, смотрел на Ханумана, а Хануман смотрел на него. Бардо бормотал себе под нос что-то о непомерно высокой цене, которую запрашивают Архитекторы. Данло и Хануман смотрели друг другу в глаза, чего давно уже не делали. Бардо выпятил подбородок и спросил Ханумана:
— Почему ты выбрал для наших шлемов такую форму?
— В шутку, конечно, — сказал Хануман. Глаза у него были бледные, как меловой лед, и такие же холодные и туманные.
— В шутку?!
— Ну да. Архитекторы используют очистительные шлемы, чтобы калечить память, и мысль сделать компьютер по их образцу показалась мне забавной. Ведь наша задача — обеспечить людям самую глубокую память во вселенной.
Последовавшее за этим молчание продолжалось так долго, что сердце Данло успело сделать девять ударов. Потом Хануман добавил:
— Я как раз собирался показать Данло разницу между двумя шлемами.
Хану, Хану, правду ли ты говоришь?
Данло видел, что Хануман наблюдает за ним, и холод глаз Ханумана жег его глаза, и он не находил ответа на свой вопрос. Внутренний голос кричал, что Хануман ни за что не причинил бы ему зла, ни за что не возложил бы очистительный шлем на его голову. Ни один друг не поступил бы так со своим другом, даже если их дружба трещит, как старый морской лед под слишком тяжелым грузом. О Хану, Хану.
Данло смотрел на своего лучшего друга и думал, что Хануман, возможно, и сам не знал, что сделает дальше.
— Ах-х. — Бардо сунул очистительный шлем прямо в лицо Хануману и явно удивился быстроте, с которой тот его перехватил. — Запри-ка его вместе с прочими экземплярами твоей коллекции. Не хватало, чтобы какая-нибудь богинька взяла и напялила его по ошибке.
Пока Хануман прятал шлем в один из шкафов, Данло заметил, что толстые щеки Бардо дрогнули в подобии улыбки.
Было видно, что объяснение Ханумана удовлетворило его, но видно было и то, что эта «шуточка» порядком встревожила Бардо. Он боится Ханумана, подумал Данло. Боится за себя.
Бардо побарабанил пальцами по мнемоническому шлему и сказал Данло:
— Мы хотели бы позаимствовать у тебя твое ощущение Эдды. Особенно хотелось бы сохранить… э-э… мистический элемент твоего воспоминания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99