За этим следует момент бесконечной уязвимости. Момент возможного, когда человек, чувствуя в себе отраженную и умноженную боль всего сущего, принимает ее целиком и без страха. В этот момент перед смертью, превыше смерти, испытывая боль превыше всякой боли, человек осознает, что он — это не только его тело и его "я". В этот единственный, высокий, чудотворный момент тот, у кого достанет сил вместить в себя страшный огонь жизни, обретает безграничные возможности.
— Данло, прошу тебя!
Воины-поэты верят, что человек, у которого есть силы преодолеть себя, переживает золотой миг, вечный, как небеса христиан или то невыразимое состояние, которое Архитекторы называют кибернетическим самадхи. Но того, кто слаб, боязлив или болен душой, ждет только ад.
— Прошу тебя — воин-поэт!
Хануман опять повернул голову к Данло, но похоже было, что он смотрит на огненную стену. Он тряс головой, как слепец, скрипел зубами, ругался и взывал к другу.
Данло по-прежнему стоял в темном коридоре, где пахло паром, нейросхемами, плесенью, маслом каны и потом, переводил взгляд с Ханумана на воина-поэта и не знал, что ему делать.
— Отпусти его! — сказал он наконец. — Такую боль никто выносить не может.
Воин-поэт приложился губами к своему клинку и сказал:
— Посмотрим.
— Хануман точно не может.
— Твой друг крепче, чем ты думаешь. Умеешь ли ты читать лица, Данло ви Соли Рингесс? Посмотри на него — он почти созрел для ножа!
Данло, гляди на Ханумана, стиснул в руке дротики воина-поэта. На лице друга он видел только боль, ужас и смерть.
— Пожалуйста, отпусти его. — Скоро, возможно, через каких-нибудь десять ударов быстро стучащего сердца Данло, воин-поэт вонзит острие своего ножа в глаз Ханумана. Он будет опускать нож все глубже и глубже, медленно направляя его вдоль зрительного нерва в мозг. Таким образом он постарается причинить Хануману максимальные мучения и тем увеличить возможности его освобождения.
— От экканы должно быть какое-то противоядие. Пожалуйста, дай его Хануману.
— Ты должен знать, что такого противоядия нет, — улыбнулся Марек. — Даже если я освободил бы твоего друга, следы священного средства навсегда остались бы в его организме. Эккана никогда не перерабатывается полностью. Даже по прошествии многих лет — или жизней.
— Тогда опусти его. Пусть он приближается к моменту возможного всю оставшуюся жизнь.
Воин-поэт снова улыбнулся, широко и весело, одобряя рассудительность Данло перед лицом смерти — пусть даже не своей, а Ханумана.
— Ты много знаешь о нас, воинах-поэтах.
— Да, знаю… кое-что.
— Тогда ты должен знать, что нам хорошо заплатили за жизнь Ханумана ли Тоша. За его жизнь — понимаешь?
— Сколько бы вам ни заплатили, мы заплатим больше. Я… и Орден.
— И что же ты дашь за жизнь своего друга, молодой Данло?
— М-миллиард городских дисков. — Данло, никогда в глаза не видевший даже одного диска и уж тем более не представлявший себе его ценности, назвал первую цифру, пришедшую ему в голову.
— Миллиард? У тебя есть такая сумма? Или у твоего Ордена?
— Ну, тогда миллион. Или сто — мы заплатим, сколько нужно.
— Щедрое предложение. Но боюсь, что жизнь Ханумана уже поздно выкупать за деньги.
— Однако кто-то ее купил?
— Разумеется. — Воин-поэт поднес нож к широко раскрытому неподвижному глазу Ханумана. — И сейчас получит свой товар.
— Это Архитекторы? С Катавы, из церкви Ханумана — это они заказали его убийство? Из-за того, что считают его святотатцем… хакра?
— По правде сказать, они только изобличили его как потенциального бога.
— Но не приговаривали его к смерти?
— Не по этой причине.
— По какой же тогда?
Марек тихо рассмеялся.
— Для того, кто сам близок к своему моменту, ты задаешь слишком много вопросов.
— Я прошу тебя не убивать его.
— Другие тоже просили.
— Кто?
— Его мать, например. Она хотела, чтобы его доставили на Катаву для очищения от нежелательных программ. Но его дядья стояли за более радикальное решение.
Данло, зажмурившись, потряс головой и шагнул к воину-поэту.
— Отпусти его. Пожалуйста, отпусти.
— Один момент. — Воин-поэт потрогал лоб Ханумана и заглянул ему в глаза. — Еще момент — и он будет свободен.
— Нет! — закричал вдруг Хануман и ударился головой о перила с такой силой, что вся лестница загудела. — Пожалуйста, Данло, — убей его!
— Хану, Хану!
— Убей сейчас же! Убей!
Данло смотрел на воина-поэта, сжимая в кулаке дротики.
Воины-поэты — давние враги Ордена. Когда-то они создали вирус, погубивший приемных родителей Данло и все племя деваки. А этот, со своим длинным блестящим ножом, собирается убить Ханумана.
— Осторожнее с дротиками, — сказал Марек. — Смотри сам не уколись.
Данло с превеликой осторожностью перенес четыре дротика в левую руку, оставив красный в правой.
— Зеленый лишает человека сознания примерно на час, — сообщил воин-поэт. — А тот, который словно в шоколад обмакнули, навсегда лишает дара речи.
Данло отвел правую руку назад, целя Мареку в горло.
— Голубой заряжен наркотиком правды.
Данло, дыша животом, начал набирать в себя воздух, как делал когда-то перед тем, как пронзить копьем снежного тигра или метнуть камень в зайца.
— Дротик, который у тебя в руке, убивает мгновенно — парализует сердечные нервы. Это быстрая смерть, молодой Данло, но крайне неблагородная.
Глядя на горло воина-поэта, где пульсировала рядом с гортанью большая артерия, Данло сомневался, что сможет убить его. Однажды, два года назад, с расстояние почти вдвое больше этого, он попал копьем под лопатку бегущему на него шелкобрюху. Но воины-поэты — дело другое; говорят, они владеют искусством замедленного времени, тем особым состоянием тела и разума, когда нервы срабатывают с молниеносной быстротой и все события в окружающем мире кажутся замедленными. Как бы точно и быстро ни метнул Данло свой дротик, воину-поэту он покажется плывущим по воздуху пером, а при наличии более высокого мастерства — мухой, копошащейся в банке с медом. Скорее всего Марек перехватит дротик и швырнет его обратно в Данло. А если предположить, что нынче день чудес и Данло все-таки сможет убить воина-поэта, то еще неизвестно, способен ли он это сделать. Воин-поэт казался таким счастливым, держа нож у глаза Ханумана, он совсем не боялся, и жизнь прямо-таки кипела в нем.
— Да бросай же! — завопил Хануман. — Не бойся — убей меня, меня!
Данло на самом деле мог промахнуться и попасть вместо Марека в Ханумана — это было веской причиной вовсе не бросать дротик, но существовали и другие причины, более глубокие. На губах воина-поэта играла улыбка, спокойствие окутывало его волшебным плащом, а глаза, казалось, все понимали.
Глаза — окна вселенной, вспомнилось Данло.
У воина-поэта глаза были просто необычайные — густо-лиловые, почти такие же темные, как у Данло. Глаза хищника, пищей которому служат лица и страхи других людей. Данло, потонувший в этих немыслимых глазах, никак не мог решить, безумен воин-поэт или как нельзя более нормален. На свой лад он, конечно, был совершенно сумасшедший, поскольку его смертолюбивая доктрина нарушала всяческое жизненное равновесие. В его безумии определенно была шайда, но столь сознательная и полная шайда, что в ней присутствовала даже некоторая красота. Данло редко доводилось видеть таких красивых людей, как воин-поэт, — и таких полных жизни. Мускулы на шее и обнаженных руках Марека клубились, как змеи, волосы создавали вокруг головы черный ореол, кожа лучилась золотом. Он точно ангел смерти, подумал Данло. Лицо и фигура Марека дышали страшной красотой, словно он принадлежал к неким существам высшего порядка, в которых ужас и прелесть улыбаются друг другу и держатся за руки. Но несмотря на радость, которую он получал от жизни об руку со смертью, в нем чувствовалось что-то бесконечно трагическое и печальное. Воин-поэт, как всякий продукт искусственно выведенной расы, являл собой один из экспериментов, где эволюция достигает определенного совершенства, но дальше двигаться не может.
Он почти человек, подумал Данло. Настоящий человек.
Воин-поэт взглянул на блестящую сталь, которую держал у глаза Ханумана, и Данло понял, что расстояние между таким, как Марек, и настоящим человеком столь же узко, как лезвие ножа, и в то же время велико, как от Невернеса до края вселенной.
Он убийца. Шайда — путь человека, который убивает других людей.
Бесконечная боль, которой поклонялись воины-поэты, всасывала их в водоворот безумия и убийства. Воины-поэты — образцовые убийцы. Им нравится думать о себе как о мастерах бонсая — своими ножами они подравнивают опасных или нездоровых индивидуумов, как маленькие деревца, чтобы большое дерево жизни оставалось сильным и стойким. Искусство осуществления смерти они довели до совершенства. Они верят, что вселенная всегда будет нуждаться в таких, как они.
Но я-то не убийца, подумал Данло. Его отведенная назад рука дрожала, готовая метнуть дротик. Я — не он.
Данло, хотя и питал странное сочувствие к безумцам, не мог смириться с необходимостью убивать — особенно в самом себе.
Его путь всегда должен быть противоположен убийству. Он должен нести жизнь, а не смерть, даже если его идеалы и действия будут стоить ему собственной благословенной жизни.
Никогда никого не убивай и не причиняй никому вреда; лучше умереть, чем убить самому.
Это была самая глубокая причина из тех, по которым он не мог убить воина-поэта. Убийство ведет к разгулу убийств и нарушению равновесия жизни, и оно шайда, ибо является отрицанием и говорит «нет» бесконечным возможностям жизни.
Убийство такого, как воин-поэт, исключает возможность излечить его от безумия и преобразовать в нечто поистине чудесное.
— Воин-поэт! — крикнул Данло. Разжав пальцы левой руки, он высыпал дротики на пол, а потом повернулся, выбросил правую руку вперед и метнул красный дротик, который пролетел по воздуху и вонзился в дверь ячейки № 264. — Отпусти Ханумана!
Хануман, услышав его голос, затряс головой.
— Нет, Данло, пожалуйста, убей меня.
— Извини, молодой Данло. — Лиловые глаза Марека светились, отражая блеск ножа. — Но момент должен настать.
— Тогда возьми меня вместо него.
— Нет, нет!
— Возьми меня, и я проживу его момент.
Воин-поэт, уже направивший нож в глаз Ханумана, внезапно замер.
— Что ты сказал? Знаешь ли ты, о чем просишь?
Данло очень хорошо знал, о чем просит. Он помнил традицию воинов-поэтов: если кто-то предлагает занять место жертвы, желая испытать момент возможного, воин-поэт не может оставить эту просьбу без внимания.
— Возьми меня, — повторил Данло. — И отпусти Ханумана.
Воин-поэт, устремив на Данло пристальный взгляд, склонил голову в знак уважения его любви к своему другу.
— Твое предложение благородно, но одного благородства недостаточно.
Данло протянул к воину-поэту раскрытые ладони, зная, что тот читает по его губам и глазами, ища в его лице какой-то ключ.
— Кроме того, оно смелое, но и смелости недостаточно.
Данло сделал свое лицо открытым, как у спящего ребенка, помня, что воины-поэты не часто удовлетворяют подобные просьбы.
— Так ты в самом деле готов умереть? — спросил Марек.
Данло, глядя на его нож, сам не знал, готов он умереть или нет. Умирать ему определенно не хотелось, и он не был уверен, что его время пришло. Но ведь смерть от ножа воина-поэта не была неизбежной — у Данло имелся пусть ничтожно малый, но шанс. Даже если воин-поэт позволит ему занять место Ханумана, казнь свершится не сразу. Сначала воин-поэт с помощью жгучего волокна или какого-нибудь яда лишит его способности двигаться, а потом загадает Данло стихи. И если Данло сможет их закончить, воину-поэту придется освободить его.
— И даже готовности умереть недостаточно, — сказал Марек.
— Нужно еще кое-что.
Все это время воин-поэт вглядывался Данло в глаза, словно надеясь отыскать там ту редкость, в которой нуждался.
— Я должен спросить твоего друга, готов ли он уступить тебе свое место. — И Марек обратился к Хануману: — Ты согласен?
— Нет! — Хануман напрягся в своих путах и плюнул в воина-поэта кровью, но потом притих и посмотрел на Данло. Он смотрел долго (а может быть, всего лишь мгновение), а после ответил: — Нет, я не согласен — убей меня, если так надо, но не его.
Воин-поэт кивнул с сознанием серьезности момента и сказал
Данло:
— Он не соглашается, чтобы ты занял его место. Он сказал «нет» — не следует ли нам прислушаться к его мнению?
— Нет! Он сам не знает, чего хочет!
— Правда, если бы он ответил согласием, я убил бы его сразу, чтобы покарать за трусость.
— Значит, ты нарочно задаешь парадоксальный вопрос?
— Мы, воины-поэты, любим парадоксы.
— Но зачем вообще что-то спрашивать, если ты собираешься его убить?
— Я не сказал, что собираюсь его убить.
— Но…
— Он ответил нам, высказал свое желание. Теперь решать должны мы.
— Отпусти его и загадай мне стихи.
— Да, мне хотелось бы прочесть тебе стихи. Но готов ли ты их услышать?
— Да. — Но как только это слово сорвалось с его губ, Данло испугался, что воин-поэт вообще не станет читать стихи.
На миг он пожалел о том, что выбросил дротики.
Ему было противно стоять так и ждать, когда воин-поэт решит их с Хануманом Судьбу. Потом он вспомнил то, что Старый Отец сказал однажды об ахимсе. Ахимса, по воззрениям фраваши, — это не просто пассивный отказ причинять зло другим.
Некоторым людям ахимса время от времени дает великую силу, которая проистекает из сознания, что любая другая жизнь равноценна твоей. И из воли принять смерть: ведь если ты не ставишь свою жизнь выше всех остальных, ты никогда не станешь защищать ее ценой жизни кого-то другого. Поэтому в этой полной насилия, кровавой вселенной, где Данло родился, он так и так скоро умрет.
Сегодня, завтра или чуть позже он отшвырнет свою жизнь, как недоеденный кровоплод, спелый и сочный. Когда его время придет, он сделает это с такой же силой и яростью, как метнул бы дротик в воина-поэта. Но до тех пор он будет жить свободно, не зная страха.
Сила ахимсы заключается не только в готовности умереть, подумал Данло, но и в готовности жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99