И перед зрителями и профессором Прочимусом открылось такое мужское пожарное могущество, что у нервных в зале от хохота случились истерика и заикание.
Это была новинка. Зеленый Прочимус написал письмо о голом натурализме. Режиссер метал громы о том, что голый натурализм — это другое. И что его система — это другая система, и что эта система и так далее — уже не помню. Но его уволили в администраторы. Почему я об этом рассказал?
Потому что, хотя искусство и наука у нас равны, но наука, повторяю, — гораздо равнее. Наконец однажды Субъект спросил меня:
- Как вы это делаете?
- Что именно?
- Перемещаетесь во времени… Я же вас узнал. Это было в поезде. Отрицать было бессмысленно и не достойно тебя, дорогой дядя.
- Я ныряю только в прошлое, — говорю.
- Почему?
- Но ведь оно уже было?
- Было.
- Потому и ныряю туда.
- А в будущее нельзя?
- Как можно быть там, где еще ничего нет? Будущее — это то, что придумают потомки, но их тоже еще нет.
- Ну хорошо, а как вы ныряете в прошлое? Пришлось ему рассказать мое открытие.
- Эйнштейн постановил, что ежели улететь далеко-далеко со скоростью света, то ты останешься молодым, а все остальные на Земле значительно постареют, то есть ты уйдешь как бы в их прошлое.
- Это известно. Дальше.
- Но зачем шляться в такую даль, — говорю. — Можно сделать наоборот.
- То есть?..
- Ели пролететь с такой скоростью не 300 000 километров, а один километр, то отстанешь от жизни на одну трехсоттысячную долю секунды. То есть для остальных — ты ушел в прошлое на одну трехсоттысячную секунды.
- Как?.. Ах, да… — сказал он.
- И выходит, что чем меньший путь я пройду с этой скоростью, тем больше все, кроме меня, постареют. Близко и сердито.
- Чушь какая-то… Вы меня совсем запутали.
- Еще неизвестно, кто кого запутал. У Эйнштейна свой парадокс, у меня свой.
- Ну и что из него вытекает?
- А то, что если я с такой скоростью пролечу, скажем, не километр, а миллиметр, то я, не сходя с места, дико помолодею против остальных, то есть уйду в ихнее прошлое.
- Ты просто законсервируешься! — закричал он. — А не помолодеешь! А они будут жить!
- Верно, — говорю. — Но если я с такой быстротой промчусь путь, равный расстоянию между двумя электронами вещества моего же собственного тела, то я уйду в свое прошлое.
- Что? — спросил он, побледнев. — Ах, да…
- Я начал это проделывать еще в восьмом классе 425-й средней школы Сталинского района города Москвы. Теперь ее нет. Там теперь автомобильный институт. А какой был спортзал… Лучший в районе, может быть, даже в Москве.
Он долго молчал.
- А как же вы возвращаетесь?
- Вот тут я пролетаю огромное расстояние и возвращаюсь в сегодняшний день, который когда-то, в восьмом классе, был моим будущим.
Он опять долго молчал, а потом спросил традиционно:
- А когда вы находитесь в прошлом, вы меняете в нем что-нибудь и тем влияете на будущее? Брэдбери, например…
- При чем тут Брэдбери? Я ведь не сегодняшний туда попадаю! Я просто молодею и делаю те же глупости.
- Зачем же летать?
- Чтобы на этот раз исследовать глупости, и возвращаться, и влиять на будущее. Любое исследование — это исследование прошлого. Будущее не исследуешь. Его надо изобретать. Сегодня.
- Верно, — сказал он. — Иначе глупости повторяются… Но ведь в принципе можно узнать и будущее, — воскликнул он. — Пролететь огромное расстояние, немножко за это время постареть, узнать будущее. Потом вернуться в настоящее.
- Можно.
- Почему же вы этого не делаете?
- Потому что увижу будущее, которое сложится без моего участия. Я уже там бывал и все видел. Теперь я хочу придумать, как на него повлиять. Опыт черпается в прошлом, а влиять можно только на будущее, Брэдбери ошибался.
Он вздыхал, вздыхал, потом сказал печально:
- Значит, после восьмого класса вы уже знали, что будет война. Почему же вы на нее не повлияли?
- А как?
- Верно… Чем может повлиять мальчишка?
- Прошлый мальчишка не мог. А нынешний — узнает то, что я сейчас для него придумаю. Если придумаю…
- А ну рискнем… — сказал он.
Он встал, остекленел с вытаращенными глазами и бревном упал на пол. Еле откачали.
- Я хотел передвинуться на миллиметр, — сказал он.
- Вы забыли, что это надо делать со скоростью света.
- Ах, да… — сказал он. — Я забыл… А как вы это делаете? Хрен я ему окажу.
- А возвращаясь, надо одолеть огромное расстояние, — говорю. — На Земле такого нет.
- Вот! — воскликнул он. — Вы пришелец!
- Да ни в коем разе, — говорю. — Пришельцы еще не прилетали.
- Ну ладно, — сказал он разочарованно. — Не надо… Не очень-то и хотелось… Так, может, вы доктор и есть?
- Если придумаю — буду.
- А что? Намечается идея?
- Так… Кое-что… — говорю. — Надо проверить.
- Ну хоть намекните… В какой области?
- Уже намекал… Область гигантская, — говорю. — В ней гигантский опыт поведения, который совершенно не берут в расчет.
- Что же? Наука?
- Что вы, что вы! — говорю. — Как раз ее опыт только и учитывают. Нет, — говорю, — искусство. Опыт искусства не учтен. Потому что, хотя наука и искусство по закону равны, но наука гораздо равнее.
Дорогой дядя, после этого мы расстались. И больше в этот день он не появлялся. Не наделал бы чего.
Этот Субъект, конечно, понял — чтобы вернуться из прошлого, а тем более залететь в будущее, нужны такие расстояния, которых на Земле нет. Но откуда я их беру и как я это делаю, я ему, конечно, не сказал. Эдак любой подонок начнет целенаправленно влиять на будущее. В гробу я видел такое будущее.
Дорогой дядя, этот Субъект — мой союзник, но, конечно, и он не понял моего открытия. Потому что они здесь думают, будто память — это вроде магнитной записи. И ищут в мозгу магнитофон.
Они не знают, что передвигаться со скоростью света на микрорасстояния, на расстояния, равные электрону, это значит — вспомнить свое прошлое.
Он не понял, что, когда мы вспоминаем свое прошлое, мы на самом деле там бываем.
31
Дорогой дядя!
…Когда еще мы жили на Буцефаловке, там рассказывали давнюю байку, которую кто-то где-то прочел. Все хоть и не верили, что это было, но не могли от этой истории отлепиться и рассказывали, рассказывали… И она стала буцефаловской байкой.
Будто при феодализме жила королева, которую народ любил за доброту, а ее хищник-муж за это, конечно, не любил. Уж он лажал ее, лажал, зверел-зверел, а все без толку. Любил ее народ. Тогда король за это за все приказал ей проехать голой по городу — чтоб опозорить. Самолюбивый был. А она видит, что он дошел — не повесилась, а пожалела его. Содрали, значит, с нее одежонку и усадили на лошадь, а она распустила волосы и прикрылась как могла.
А когда она поехала по городу, то улицы были пустые. И все ставни закрыты. Народ ушел в свои квартиры и схлопнулся. И выразил свое презрение к королю, любовь к бедной королеве и свое непокорство — ему видней, кого любить.
И король умер от зубовного скрежета. Потому что уровень шума, производимого его зубами, превышал возможности его же черепа.
- Не лязгай, — говорила Буцефаловка. Почему я это вспомнил?
Дорогой дядя, что я знал о своей жене? Да ровно ничего. Я даже не знал, откуда она взялась. До того, как в лифте чужого дома она сообщила, что хочет от меня ребеночка, я и видел ее два раза. Первый, когда я тащил ее по шоссе на кровати, потом вместе с автомобилем, а второй — на пляже, когда этот тип объяснил, что она женщина. И еще я узнал, что она жила на даче, на которой празднуют юбилей. И все.
Я ее ни о чем не расспрашивал. Я ленив и не любопытен. И точка. Но я увлекающийся и любознательный. А эта пара понятий — оппозитна к первой. Знание я люблю, но если ради знаний надо кого-нибудь пытать, то это мне не любо, и я обхожусь. А если я увлечен, то лень куда-то улетучивается, и мне не надо заставлять себя действовать, а, наоборот, надо удерживаться.
Однажды пришел этот тип, с которым я ее увидел первый раз, разыскал нас как-то и спросил:
- Неужели у вас нет интереса к ее прошлому?
- Ни малейшего, — сказал я и продолжал жевать белковую булку, от которой не толстеют.
- А от кого она ушла? Вы знаете?
- Так ведь ушла, — говорю.
- А я кто такой? Вы знаете?
- Пусть это останется вашей тайной, — говорю.
- Но послушайте…
- Зачем?
- Но ведь нельзя же так жить, ничего о ней не зная!
- Все-таки зачем вы пришли, — говорю, — или какой сукин сын вас прислал?
- Я пришел вам сказать, что она не женщина.
- А кто же?
- Биологический робот, биоробот.
- Какая разница? — говорю. — Значит, вообще никаких проблем. Он помолчал, а потом вздохнул и сказал:
- Кроме одной, — сказал он. — Она принадлежит тому, кто ее создал. Она стоит денег.
- А сколько стоят знания, — спрашиваю, — которые этот сукин сын получал якобы бесплатно?
Он опять помолчал, обдумывая.
- А что, если этот человек всю эту историю расскажет в Академии публично? — спросил он.
- Бедняга, — говорю. — Я же его уничтожу.
- Каким образом? — надменно поинтересовался он.
- Я на его докладе публично издам непотребный звук… Вот такой… Представляете? Он представил себе — что будет. Он побледнел:
- Вы этого не сделаете…
- Потом он будет проходить по бесконечным коридорам, и вслед ему будут издавать этот звук… Пуки-пуки, знаете ли… Никто не удержится. Ни в одном законе это не запрещено. Ни один суд не примет жалобу. Да и в суде может все повториться.
- А если с вами проделают то же самое?
- Я первый приму в этом участие, — говорю. — Вы не понимаете — с художниками не ссорятся. Передайте это своему сукину сыну.
Он сказал:
- Ав-в-ва… И выбежал.
Ну, думаю, — началось. Моя жизнь состоит из приключений. Когда мать моего ребенка вернулась с прогулки, я рассказал ей о посещении и спросил:
- А ты, правда, биоробот? Она ответила:
- Как все мы.
Дорогой дядя, я попросил ее объясниться. В дальнейшем я передам тебе своими словами то, что я от нее узнал. Но это будет позднее.
- И этот сукин сын смеет утверждать, что может создавать биороботов со свободным поведением? — сказала мать моего ребенка. — Для этого ему нужно создать рибосому.
- Кишка тонка, — согласился я. — Если я верно понял, для этого нужна Предыдущая Вселенная.
- Ты верно понял. Теперь ты понимаешь, почему он сказал — ав-в-ва?
- Нет.
- Потому что этот сукин сын — он сам. Это во-первых.
- Это я понял. А во-вторых? — спрашиваю.
- А во-вторых, это муж Кристаловны.
- Вот это номер.
Богатство — идея идиотская, но понятная. Но биороботы? Зачем? Идея тоже идиотская, но еще и непонятная.
- А ведь это ты болван, а не он, — сказала мне мать моего ребенка. — Даже сказочный Люцифер жаждет, чтобы ему лизали задницу, а уж Ферфлюхтешвайн-то или муж Кристаловны… А какое же поклонение от электробритвы или пылесоса? Человек не может жить среди кнопок.
- Или среди зомби, — говорю.
- Это кто?
- Полудурки. О них тоже кое-кто мечтает.
Если этот ученый жулик, научившись делать золото, понял все же, что поклоняются за что-то другое и кто-то другой, и решил сотворить биоробота, то он начал не с того конца. Ему нельзя было сотворять женщину.
- А почему ты ему не поклонялась? — спросил я мать своего ребенка.
- Потому что, — сказала она. Помолчали.
- Знаешь, — сказала мать моего ребенка, — позвони куда-нибудь… Ведь ты имеешь право на четверть золотых плит в стенах дома Кристаловны.
- Да пошли они… — сказал я. — Почему я должен им звонить? Они мне задолжали, а не я им. Если они порядочные люди…
- А если нет? — сказала она. — У тебя будет сын.
- Золото ему не нужно, — говорю. — Где золото, там товар, товарно-денежные отношения.
- Я согласна продуктами, — сказала она.
- Ах, если б ты стала миллиардершей, — говорю, — то какой дворец ты бы заказала построить, душа моя?
- Я? — задумчиво сказала мать моего ребенка, бессмертная обезьяна. — Я бы заказала, чтоб горная бурная река проходила у меня прямо через кухню, и тогда можно форель ловить сковородкой. Это не я придумала, но мне нравится.
Я запечатлел на ее лилейных плечах легкий, как зефир, этот, как его… безенчик, кажется, а может, не безенчик, я забыл, и тогда прозрачная слеза выкатилась из ее очей, прокатилась по ланитам и упала на эти, как их, на перси.
- Жена моя, — сказал я, — пора уже. Как мы назовем нашего сына?
- Как-нибудь, — сказала она.
- В старом предисловии к Гейне я прочел мнение, что «Для нас любовь Гарри к Амелии важна только как крючок, на который влюбленный поэт вешает свои сердечные впечатления».
- Ты тоже на меня всех собак вешаешь, — сказала она. — Поверил, что я биоробот.
- Я? — сказал я. — Никогда! Приходи завтра в семь утра к Авдохину пруду.
- А это из Тургенева, — сказала она. — Он такие фразы сеял там и сям. А свое что-нибудь? От этого посещения снаружи было темным-темно, внутри — тоже не сахар. Но Рабле советовал — лучший способ стать богом — жениться на богине.
- Красота спасет мир, — сказала мать моего ребенка. — Ты знаешь, что значит по-испански «пресентале эль пасапорте»?
- Нет, — говорю.
- «Предъявите паспорт». А как звучит?!
32
Дорогой дядя!
Возлюбленная моя бойко полнела, и стало ясно, что мы вовремя продали парло-мурловую шубу, которую все равно нельзя было бы на ней застегнуть без вреда для моего будущего ребенка, который, проходя все стадии эволюции, стремительно и опрометчиво дорастал до способности к сознанию, с которым ему в материнской утробе было делать решительно нечего. Ф-фух!.. Пойдем дальше.
Мать моего ребенка много и легко ходила, отогреваясь в магазинах. В отличие от меня, которого корчило от страха при мысли о том, что и «растет ребенок там не по дням, а по часам» и что однажды… В общем, самая страшная строчка в «Царе Салтане» для меня с детства была — «выбил дно и вышел вон». Я уже тогда знал — что он увидит снаружи.
В этом месте я всегда плакал. Теперь о том, что он увидит, я знаю еще больше. Но и в утробе была теснотища.
И вот, в одну из ночей, когда я старался себе представить, каково ему там, я вдруг вспомнил, почему только у человека образовалось сознание.
Это очень смешно, но мой друг Сапожников нашел «уголок». Все остальное — лишь последствия, вытекающие из этого первичного обстоятельства. Нет, правда! Судите сами.
Ну, еще раз. «Уголок» — это некое специфическое обстоятельство, без которого «нечто» не может состояться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43