В Фулхэме Джип сошла на первом перекрестке и направилась пешком по довольно широкой улице с узкими серыми домами по обеим сторонам. Наконец она добралась до нужного ей дома. Когда она поднялась по только что вымытой лестнице, ей вдруг захотелось повернуться и убежать. Зачем, собственно, она пришла сюда?
Дверь ей открыла неряшливо одетая прислуга. Баранина! Запах баранины точно так, как говорила ей девушка!
- Мисс... мисс Дафна Уинг дома?
- Да. Мисс Дэйзи дома. Вы хотите видеть ее? Как доложить о вас?
И, открыв первую из двух дверей, окрашенных коричневой краской, она добавила:
- Присядьте. Я схожу за ней.
Войдя в комнату, Джип постаралась преодолеть внезапную слабость и ощущение тошноты. Стол, на который она оперлась рукой, был покрыт красной байкой - должно быть, чтобы он не пропитался бараньим жиром. В буфете красного дерева красовались судок для уксуса и масла и зеленое блюдо с румяными яблоками. Перед камином стоял экран в бамбуковой раме, расписанный белыми и желтыми маргаритками, а на каминной доске - пучок крашеного ковыля бледно-розового цвета. Стулья были обиты красным сафьяном, занавеси красно-коричневые, а стены - зеленые, и на них были развешаны гравюры Лэндсира Лэндсир Э. Г. (1802-1873) - английский художник.. Этот контраст зеленого и красного еще больше угнетал ее. Но вдруг глаза ее заблестели: она увидела на каминной полке маленькую фарфоровую вазу темно-синего цвета, стоявшую на черной подставке. Ваза была пуста. В этой комнате, куда все больше вторгался запах баранины, ваза казалась предметом из другого мира. Дафна Уинг, а не Дейзи Уэгг - вот кто, наверное, ее поставил здесь, и это растрогало Джип: ваза показалась ей эмблемой растоптанной красоты, всего того, что эта девушка пыталась выразить в ее саду около года тому назад. Восточный фарфор, такой тонкий и красивый! Удивительно еще, как родители позволили осквернить комнату, поставив сюда такую вещь!
Она услышала вздох и обернулась. Девушка стояла спиной к двери с побледневшим, испуганным лицом. Джип подумала: "Она очень страдает". И протянула ей руку.
Дафна Уинг сказала, задыхаясь:
- О миссис Фьорсен!
Она поцеловала протянутую руку Джип. Новая перчатка стала влажной от слез. Потом девушка отошла к двери. Джип снова захлестнула волна ярости против мужчин; она почувствовала сострадание к этой девушке - ведь бедняжке вскоре суждено пройти через те муки, которые совсем недавно вытерпела она сама.
- Ничего, ничего, - сказала она ласково. - Вот только - что можно было бы сделать?
Дафна Уинг закрыла руками бледное лицо и зарыдала - так тихо и в то же время так горько, что Джип стоило огромного труда сдержать слезы. То было искреннее отчаяние человеческого существа, у которого отняли надежду, и силу, и главное - любовь; такие рыдания может вызвать у страдающего человека только дружеское участие. Джип овладел неистовый гнев против Фьорсена, который сделал из этой девушки забаву для себя, а потом вышвырнул ее вон. Ей казалось, что она видит, как он гонит ее прочь потому, что она надоела ему; гонит, выкрикивая вслед злые слова, оставляя одну переживать последствия своего безрассудного увлечения. Джип робко погладила вздрагивающее плечо девушки. Дафна Уинг проговорила прерывающимся голосом:
- О миссис Фьорсен, я так люблю его!
Болезненный приступ смеха охватил Джип, дрожь пробежала по всему ее телу. Дафна Уинг заметила это.
- Я знаю: это ужасно, - сказала она. - Но я люблю. А теперь он...
Она снова начала безутешно рыдать, и Джип, глубоко потрясенная, принялась гладить ее по плечу,
- О миссис Фьорсен, я так ужасно поступила с вами! Простите меня, пожалуйста, простите!
- Хорошо, хорошо! Не плачьте... Не плачьте...
Понемногу рыдания затихли, но девушка все еще стояла, опустив голову и закрыв лицо руками. Ах, эта красно-зеленая комната! И этот проникающий отовсюду запах баранины!
Наконец Дафна приоткрыла бледное лицо: губы ее уже не просили леденца. Она пробормотала:
- Вас, только вас он... он по-настоящему любит. А вы не любите его, как странно! О миссис Фьорсен, если бы только я могла увидеть его! Он не велел мне больше приходить, и я не осмелилась ослушаться. Я не видела его уже три недели, с того самого дня, как рассказала ему обо всем. О, что же мне делать?
Теперь к жалости, которую испытывала Джип, примешалось возмущение: эта девушка готова снова приползти к мужчине, который так жестоко обошелся с ней. Дафна Уинг сказала печально:
- Я знаю, у меня нет никакой гордости. Мне все равно, что он сделает со мной или что скажет обо мне, - только бы увидеть его!
И снова возмущение Джип отступило перед состраданием.
- Сколько осталось ждать?
- Три месяца.
Три месяца жить в таком отчаянии!
- Я сделаю с собой что-нибудь ужасное! Теперь, когда я не могу танцевать, а они все знают, - жить просто невыносимо. Если бы я могла увидеть его, мне было бы легче. Я готова на все. Но я знаю, что ему больше не нужна. О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы я хотела!
Тяжелый вздох вырвался у Джип и, неожиданно наклонившись, она поцеловала девушку в лоб. От ее кожи и волос еще исходил слабый запах флердоранжа, как в тот день, когда она спрашивала ее, стоит ли ей полюбить или нет; запах напоминал и о том вечере, когда она выпорхнула, словно бабочка, из темноты на лунный свет, кружась и трепеща, и тень ее трепетала перед ней. Стараясь рассеять напряжение, Джип показала на синюю вазу:
- Должно быть, это вы поставили ее здесь? Девушка ответила с жалкой готовностью:
- Она вам нравится? О, возьмите ее! Граф Росек подарил ее мне... О, это идет папа! Сейчас он войдет.
Джип услышала мужской кашель, потом стук поставленного в угол зонтика. Девушка вся сникла и отошла к буфету. Дверь отворилась: вошел мистер Уэгг, низенький, толстый, с седеющей бородой, в черной пиджачной паре. У него был вид благонамеренного англичанина, исправно посещающего церковь, пьющего херес и питающегося бараниной, словом, вид человека, который сумел сам пробить себе путь в жизни. Лицо, цвет которого свидетельствовал о застарелой болезни печени, было такое же толстое, как и его тело, но вовсе не злое. Только в маленьких серых свиных глазках притаилась злость. Привычно грубым голосом, несколько смягченным профессиональной угодливостью, он произнес:
- Да-а-а? С кем имею честь?..
- Миссис Фьорсен.
До нее отчетливо доносилось его дыхание; он пододвинул стул.
- Не хотите ли присесть? Джип покачала головой.
На лице мистера Уэгга почтительность боролась с каким-то более примитивным чувством. Достав большой, с черной каймой носовой платок, он высморкался, потом тем же платком непринужденно провел по лицу и, обернувшись к дочери, проворчал:
- Иди наверх.
Девушка быстро повернулась и вышла. Мистер Уэгг снова прокашлялся; по силе звука можно было судить, что у него мощная глотка.
- Могу я спросить, чему мы обязаны...
- Я пришла повидать вашу дочь.
Его маленькие глазки бегали, останавливаясь то на ее лице и ногах, то на собственной часовой цепочке, то на руках, которые он беспрерывно потирал; потом он снова смотрел на Джип, не решаясь, однако, взглянуть ей прямо в глаза. Джип поразило крайнее смущение этого человека. Она словно читала его мысли: "Ну как я могу обсуждать такое дело с этой приятной молодой дамочкой, женой мерзавца, который погубил мою дочь? Щекотливая вещь - вот в чем дело!" Наконец он хрипло проговорил:
- Неприятная история, мэм". Не знаю даже, что и сказать. Право, не знаю. Как-то неловко, право, неловко.
Джип сказала спокойно:
- Ваша дочь сейчас очень страдает; в ее положении это нехорошо.
Толстая фигура мистера Уэгга, казалось, еще больше раздалась вширь.
- Простите меня, мэм, - пробормотал он, - но я должен назвать вашего мужа подлецом. Я сожалею, что приходится быть невежливым, но иначе я не могу. Если бы он оказался сейчас здесь, не знаю, смог ли бы я совладать с собой, - право, не знаю!
Видимо, приняв ее жест за выражение сочувствия, он продолжал сиплым голосом:
- Несколько деликатная тема для разговора с дамой, которая к тому же сама - пострадавшая сторона, но ведь у всех есть чувства! Я сразу сказал, что эти танцы - только вызов Провидению; но у женщины не больше здравого смысла, чем у яйца. Возьмите хотя бы ее мать! Карьера и прочее - подумаешь! Замечательная карьера! Я говорю вам, мэм, - я возмущен! Если этот мерзавец когда-нибудь встретится мне, я его отмечу, - человек я не молодой, но я отмечу его. А что сказать вам, - и сам не знаю. Подумать только: чтобы моя дочь так себя повела! Нет, это - оскорбление мне! А теперь имя ее затопчут в грязь, можно не сомневаться. Говорю вам откровенно: я надеялся, что вы об этом не узнаете, потому что, в конце концов, девушка уже наказана. А суды по бракоразводным делам - не очень-то это приятно, даже просто ужасно для порядочных людей. Имейте в виду: я не позволю своей дочери выйти за этого мошенника. Нет, не позволю, даже если вы разведетесь с ним. Пусть она так и несет свой позор!
Джип подняла голову и сказала:
- Никакого позора не будет, мистер Уэгг, если только вы сами до этого не доведете. Если бы незаметно отослать Дафну... Дэйзи... куда-нибудь в тихое место, пока все не кончится, тогда никто об этом я не узнает.
Рот мистера Уэгга слегка приоткрылся, его дыхание, наверно, слышно было на улице.
- Вы хотите сказать, мэм, что не собираетесь возбуждать судебное дело?
Джип утвердительно наклонила голову. Мистер Уэгг стоял молча, только его лицо, чем-то напоминающее мопса, слегка подергивалось.
- Ну что ж, - сказал он наконец. - Этого она, пожалуй, даже не заслуживает. Но не скрою: для меня это - огромное облегчение. И я должен сказать, что в такой молодой и красивой даме, как вы, проявляется истинно христианский дух. - Джип снова покачала головой, но он продолжал: - Да, да, это так! Это говорю вам я, человек, который годится вам в отцы, и исправный прихожанин.
Он протянул ей руку. Джип подала ему свою, затянутую в перчатку.
- Я очень, очень сожалею, - сказала ока. - Пожалуйста, будьте к ней добрее.
Мистер Уэгг стоял со скорбным видом, потирая руки.
- Я семьянин, - сказал он. - Семьянин с серьезным взглядом на жизнь; я никогда не думал, что подобное могло произойти в моей семье, - никогда'. Это... я не могу вам даже сказать, что это такое!
Джип взяла свой зонтик. Она чувствовала, что должна немедленно уйти; в любой момент этот человек может сказать что-либо вовсе уж невыносимое. К тому же запах баранины все усиливается.
- Мне очень жаль, - повторила она. - До свидания! - И она направилась к двери.
Она слышала, как он тяжело дышал, провожая ее. Мистер Уэгг пропустил ее вперед, держась за ручку входной двери. Его свиные глазки глядели на нее почти благоговейно.
- Да, - сказал он, - я очень счастлив, что имел честь познакомиться с вами; и, осмелюсь сказать, вы мне глубоко симпатичны. До свидания!
Джип жадно вдыхала свежий воздух. Щеки ее горели; словно ища какой-то защиты, она раскрыла зонтик. Бледное лицо девушки снова встало перед ней, и она услышала ее голос: "О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы хотела!"
ГЛАВА XVI
Она шла под зонтиком, бессознательно стараясь держаться поближе к деревьям. В голове снова вихрем проносились все впечатления этого дня: Дафна Уинг; похожая на морду мопса физиономия мистера Уэгга; крашеный ковыль на камине, синяя ваза; Росек, бросающийся к ней; ее девочка, спящая под деревьями.
Она дошла до Кенсингтонского парка и села на скамью. Близился час завтрака; няньки с детскими колясками, старики, собаки - все спешили подкрепиться. Люди оглядывались на красивую молодую женщину, которая праздно сидела и скучала в такой час, и пытались найти в ней хоть какой-нибудь недостаток - кривые ноги или что-нибудь еще. Джип не замечала ничего, кроме собак, которые то и дело на бегу обнюхивали ее колени. Она так долго приучала себя к равнодушию, так долго отказывалась смотреть в лицо действительности; но теперь этот барьер был сломан, и вот поток жизни захлестывает ее. "Процесс!" Тем, кто не поверяет своих личных дел даже ближайшим друзьям, и в голову не приходит возможность публичного обсуждения их бед; такая мысль, разумеется, никогда не возникала и у Джип. С горькой улыбкой она подумала: "Мне все же лучше, чем ей! А что, если бы я тоже любила его? Нет, я никогда, никогда не захочу любить. Женщины, которые любят, слишком много страдают".
Она просидела в парке долго, пока не вспомнила, что в три часа должна быть у мосье Армо, а было уже около трех. Она поднялась и зашатала по траве. Воздух был полон гудения пчел, ворковали голуби, мягко шелестели листья, доносился запах цветущих лип, по синему небу медленно плыли спокойные, пышные облака. А она - почему ей суждено быть такой несчастной?..
Какой-то пятнистый спаньель - жуликоватый пес с широкой головой и пушистым чубом на макушке - пристал к ней, ожидая, что она бросит свой зонтик в воду и велит его доставать, - иначе зачем же люди что-то носят в руках?
Мосье Арно шагал по комнате. Окна были открыты, но запах греческого табака еще не выветрился.
- Я уже думал, вы не придете, - сказал он. - Вы бледны. Это от жары? Или... - он пытливо посмотрел ей в лицо, - ...или кто-нибудь обидел вас, мой маленький друг?
Джип покачала головой.
- А! Ну да! Вы ничего мне не рассказываете; вы никому ничего не рассказываете! Вы прячете свое милое лицо, как закрывает цветок свою чашечку по ночам. В вашем возрасте, дитя мое, надо поверять кому-нибудь свои горести; тайные страдания - это для музыканта то же самое, что сильный ветер во время сева. Ну, расскажите-ка мне о своих бедах. Я уже давно собирался расспросить вас. Мы ведь только однажды бываем молоды. Я хочу видеть вас счастливой.
Станет ли ей легче, если она решится излить ему свою душу? Его карие глаза смотрели на нее вопросительно, как глаза старой собаки. Ей не хотелось обижать этого добряка. И все-таки это невозможно!
Мосье Армо сел за рояль. Опустив руки на клавиши, он обернулся к ней.
- Я люблю вас, знаете? Старики могут всей душой любить, хотя понимают тщетность своих чувств, и поэтому на них можно не сердиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40