— Что же вы находите в этом странного? — воскликнул Серый Медведь. — Наша ли вина, если бледнолицые завоеватели после открытия Нового света преследовали нас, как диких зверей, оттеснили в прерии и считали чуть ли не существами с инстинктами животных? Их надо винить в этом, а не нас. По какому праву упрекаете вы нас в унижении и варварстве, когда это дело рук наших гонителей, а не наша вина?
— Вы меня не поняли, вождь, и если бы не прерывали, а терпеливо дослушали до конца, то сами увидели бы, что я не только не упрекаю вас в этом унижении, но еще и сожалею о нем от всего сердца. Хотя я здесь всего несколько месяцев, однако не раз мог убедиться во многих прекрасных качествах вашего несчастного народа, несмотря на гнусную тиранию белых, на все средства, принятые ими для этой цели.
Вожди радостно переглянулись; великодушные слова молодого человека подавали им надежду на успех их дела.
— Простите меня и потрудитесь продолжать, граф, — ответил Серый Медведь, слегка наклонив голову.
— Я так и сделаю, — сказал де Болье. — Меня удивили не невежество и жестокость, повторяю, так как я думал, что оно гораздо больше, чем оказалось на самом деле, меня изумило то, что в прерии, среди свирепых индейцев, два человека, два вождя этих самых индейцев — не только люди цивилизованные, это слово недостаточно сильно, но люди, владеющие всеми тонкостями, всеми тайнами самой передовой цивилизации, говорящие на моем родном языке с безукоризненной чистотой — словом, индейцы как бы только по своему костюму. Мне странно то, что эти два человека, с непонятной для меня целью, попеременно, смотря по обстоятельствам, меняют образ действия, нравы, язык; они то дикари-индейцы, то люди с превосходным образованием. И вместо того, чтобы стараться вытащить своих соплеменников из невежества, в котором те погрязли, напротив, они грязнут в нем вместе с ними, прикидываются такими же невежественными и жестокими, соединяют в одном существе два противоположных начала и сосредоточивают в себе все степени великого человеческого общества. Признаться, господа, все это показалось мне не только странным, но даже испугало меня.
— Испугало! — вскричали одновременно оба вождя.
— Да, испугало, — с живостью подтвердил граф, — поскольку считаю, что такое притворство должно скрывать тайные интриги, какой-нибудь мрачный заговор; наконец, я опасаюсь этого еще и потому, что ваша манера поведения со мной, упорство, с каким вы силились завлечь меня в ваше селение, все пробудило во мне подозрения насчет ваших тайных целей.
— Что же вы подозреваете? — надменно спросил Серый Медведь.
— Боюсь, что вы хотите обманом вовлечь меня в какую-нибудь темную историю.
Эти слова, сказанные с убеждением, раздались, как громовой удар, в ушах смущенных вождей, они невольно пришли в ужас от проницательности молодого француза и несколько мгновений не знали, что сказать в свое оправдание.
— Милостивый государь! — запальчиво вскричал наконец Серый Медведь.
Белый Бизон остановил его величественным жестом.
— Мне следует ответить на слова нашего гостя, — медленно промолвил он, — после такого прямого и честного объяснения он имеет право требовать от нас той же откровенности.
— Я вас слушаю, милостивый государь, — ответил граф с полным хладнокровием.
— Из двух человек, находящихся перед вами, один — ваш соотечественник.
— Ага! — тихо произнес де Болье.
— И этот соотечественник — я. Граф холодно поклонился.
— Я подозревал об этом, — сказал он. — Тем больше у меня причин к недоверию.
Серый Медведь сделал резкое движение.
— Дай гостю высказаться, — остановил его Белый Бизон.
— Да мне и говорить-то особенно нечего; просто я думаю, что тот, кто добровольно отказывается от благодеяний цивилизации и соглашается на жалкое прозябание в прериях, кто разрывает все семейные и дружеские узы и по собственной воле уходит жить к индейцам, тот должен иметь на совести много позорных — если не преступных — деяний, раз угрызения побудили его осудить себя на такое ужасное искупление.
Старик нахмурил брови; смертельная бледность покрыла его лицо.
— Вы молоды, милостивый государь, и не имеете права возводить подобные обвинения на старика, поступки которого, жизнь, даже имя вам вовсе не известны.
— Это правда, — благородно сознался граф. — Простите меня за то, что я, быть может, невольно оскорбил вас.
— За что мне сетовать на вас? — грустно продолжал старик. — Вы — дитя, рожденное только вчера, глаза которого открылись среди ликований и веселья; в вашей спокойной и приятной жизни едва насчитывается несколько дней, протекших в мире и благоденствии дорогой Франции, оплакиваемой мной ежедневно.
— Позвольте остановить вас на этом, милостивый государь! Мир, о котором вы говорите, не существует во Франции.
— Что вы хотите сказать?
— То, что возмутившийся народ вторично изгнал Бурбонов.
Глаза старика заблестели, нервный трепет пробежал по его телу; он схватил графа за руку.
— Ах!.. — воскликнул он с непередаваемым выражением в голосе. — Какое же правление теперь во Франции?
— Монархическое.
— Как монархическое? Но ведь вы сказали, что Бурбоны в изгнании!
— Старшая ветвь, но не младшая…
— Так герцог Орлеанский овладел наконец престолом? — вскричал старик, волнуясь все сильнее и сильнее.
— Да, овладел, — тихо ответил граф.
— О! — прошептал изгнанник, закрыв лицо руками. — Неужели мы боролись так долго, чтобы прийти к этому результату?
Молодой человек невольно испытывал сочувствие к этой загадочной личности, находившейся перед ним в глубокой скорби.
— Кто же вы, милостивый государь? — спросил он.
— Кто я? — с горечью повторил старик. — Один из разгромленных исполинов, заседавших в Конвенте 1793 года!
Граф отступил на шаг, выпустив руку, которую было взял.
— А! — воскликнул он.
Изгнанник бросил на него быстрый взгляд.
— Покончим с этим, — сухо и решительно сказал он, подняв голову, — вы в нашей власти, милостивый государь, всякое сопротивление напрасно, лучше примите наши условия.
Граф пожал плечами.
— Вы сбрасываете личину, — ответил он, — и мне это больше нравится. Но позвольте сказать еще одно слово, прежде чем я выслушаю вас.
— Я слушаю.
— Я — дворянин, как вам известно; стало быть, мы старые враги, и где бы ни встретились, мы не можем стоять иначе, как друг против друга; рядом — немыслимо!
— Да, они все одинаковы, — пробормотал старик, — можно сломить этих гордецов, но заставить погнуться — никогда…
Граф насмешливо поклонился, вставил монокль в глаз и скрестил на груди руки.
— Я жду, — сказал он.
— Время дорого, — продолжал бывший член Конвента, — всякие пререкания между нами — лишний труд, мы никогда не придем к согласию.
— Это, по крайней мере, ясно, — ответил граф, улыбаясь, — дальше!
— Дальше вот что: через два дня все индейские племена поднимутся одновременно по условленному знаку, чтобы свергнуть иго американцев.
— Мне-то какое дело? Не за тем же я приехал так далеко, чтобы заниматься политикой?
Старик едва сдержал гневный жест.
— К несчастью, вы не вольны поступать как вам заблагорассудится, вы должны покориться нашим условиям — но не мы вашим; вы примите их или умрете!
— Ого! Продолжаете действовать прежними средствами, как я погляжу. Но я вооружаюсь терпением; говорите, что вам надо от меня?
— Мы требуем, — сказал старик, намеренно придавая вес каждому слову, — чтобы вы возглавили экспедицию.
— Я?! Но почему именно я? В чем мои преимущества перед другими?
— Потому что только вы одни можете исполнить роль, которую мы вам назначили.
— Полноте, вы сошли с ума!
— Безумны вы, если до сих пор не поняли, что с тех пор, как повстречались с индейцами, вы были бы давно убиты, не распространяй мы старательно слухи, которые охраняли вас и вызывали всеобщее благоговение, несмотря на вашу бессмысленную отвагу и самоуверенность!
— Э! Да это, видно, подготовлено издалека?
— Целыми веками.
— Черт побери! — вскричал граф прежним насмешливым тоном. — При чем же тут я, осмелюсь спросить?
— Признаться, — ответил Белый Бизон также насмешливо, — ваша роль не очень значительна, любой другой годился бы нам для нее не хуже вас; на вашу беду, вы как две капли воды походите на человека — единственного, который может предводительствовать нами; но этот человек давно умер и едва ли воскреснет для того, чтобы вести нас на бой. Следовательно, вам придется занять его место.
— Прекрасно… а не будет ли с моей стороны нескромно осведомиться об имени человека, на которого я имею честь походить в такой поразительной степени?
— Нисколько, — холодно ответил старик, — тем более что вы, вероятно, уже слышали о нем. Это Монтесума.
Граф расхохотался.
— Полноте! — вскричал он. — Шутка остроумна, но я нахожу ее чересчур затянувшейся. Теперь я попрошу слова.
— Говорите.
— Что бы вы ни делали, к каким бы средствам ни прибегали, я никогда не соглашусь служить вам таким образом. А теперь, поскольку я ваш гость и нахожусь под охраной вашей чести, то требую пропустить меня.
— Вы твердо решили?
— Вполне.
— И не измените своего решения?
— Ни за что.
— Увидим, — холодно сказал старик. Граф бросил на него презрительный взгляд.
— Дорогу! — повелительно воскликнул он. Оба вождя переглянулись и пожали плечами.
— Дорогу! — повторил граф и взвел курок винтовки. Серый Медведь свистнул.
В то же мгновение человек пятнадцать индейцев выбежали из леса и ринулись на белых очертя голову.
Хотя и застигнутые врасплох, однако три охотника дали храбрый отпор.
Они стали спиной к спине, крепко прижимаясь друг к другу плечами, и мгновенно образовали грозный треугольник, перед которым краснокожие были вынуждены отступить.
— Ого! — заметил Меткая Пуля. — Я думаю, мы посмеемся.
— Так-то так! — прошептал Ивон, набожно осеняя себя крестным знамением. — Но нас убьют.
— Вероятно, — ответил канадец.
— Уходим! — скомандовал граф.
Они стали отступать к лесу, единственному доступному для них убежищу, медленно, шаг за шагом, не разъединяясь и все так же направляя на индейцев дула своих винтовок.
Краснокожие храбры, даже отважны — этого нельзя ни отрицать, ни подвергать сомнению, — но их неустрашимость всегда рассчитана, они сражаются только имея перед собой цель и никогда не рискуют жизнью без видимой причины.
Они колебались.
— Я думаю, что мы поступили благоразумно, перезарядив наше оружие, — заметил граф, сохраняя бесстрастный вид.
— Еще бы! — отозвался Меткая Пуля с усмешкой.
— Все равно я сильно трушу, — сказал Ивон, у которого глаза блестели и губы тряслись.
— Эх вы, Кровавые индейцы! — вскричал Серый Медведь, взводя курок своей винтовки. — Неужели трое бледнолицых наводят на вас страх? Вперед, вперед!
Издав боевой клич, краснокожие ринулись на охотников. Остальные индейцы уже сбегались со всех сторон на крики товарищей, чтобы принять участие в битве.
ГЛАВА XXI. Мать и дочь
Теперь мы должны оставить на несколько минут наших отважных путешественников в их критическом положении, чтобы сказать два слова об одном из важных действующих лиц этого рассказа, о котором мы давно уже не упоминали. Тотчас после ухода индейцев Джон Брайт принялся устраивать свою плантацию с деятельностью американца, которую нельзя сравнить ни с какой другой.
Опасность, от которой он спасся лишь непостижимым для него чудом, заставила его задуматься не на шутку.
Он понял, что, отдаленному от всех, ему нельзя рассчитывать на чью-либо помощь; он должен самостоятельно принять меры против опасностей, которые, вероятно, будут угрожать ему, и прежде всего, следовательно, надо оградить жилище от нечаянного нападения.
Майор Мелвилл слышал о поселенце от своих наемников и охотников, но тот не подозревал, что находится всего в десяти километрах от форта Макензи. Приняв решение, Джон Брайт исполнил его немедленно.
Кто не видел, как селятся американцы, каким способом они с неимоверной ловкостью срубают за несколько минут самые толстые деревья, тому это может показаться чудом.
Скваттер нашел, что не должен терять ни минуты, и с помощью сына и слуг немедленно принялся за дело.
Временный лагерь помещался, как мы уже сказали, на довольно высоком пригорке, откуда хорошо просматривались окрестности.
На этом самом месте поселенец вознамерился построить свой дом.
Начал он с того, что велел вбить вокруг расчищенной площадки на вершине пригорка ряд громадных кольев высотой в двенадцать футов, прочно связанных между собой скрепами.
Кончив эту первую стену укрепления, он заставил выкопать ров в восемь футов шириной и пятнадцать глубиной, земля из которого, сложенная валом позади него, образовала вторую ограду.
Потом внутри этой импровизированной крепости, недоступной без полевых орудий при неустрашимом гарнизоне, так как крутой склон пригорка, где оставили одну лишь узенькую извилистую дорожку, делал всякое нападение невозможным, Джон Брайт вырыл землю для фундамента своего будущего жилища.
Эти предварительные меры позволяли ему продолжать работу не спеша; теперь, благодаря его неимоверной деятельности, ему нечего было опасаться нападения степных бродяг.
Жена и дочь усердно трудились, помогая ему в этих работах, — они больше всех оценили пользу такой защиты.
Бедные женщины, не привыкшие к тяжелым работам, нуждались в отдыхе. Джон Брайт не щадил себя больше других; он понял справедливость просьбы жены и дочери, и так как на первый случай опасаться было нечего, то великодушно даровал целый день отдыха своей маленькой колонии.
События, которыми ознаменовалось прибытие скваттера в эти места, оставили глубокий след в душе миссис Брайт и ее дочери.
В особенности Диана сохранила воспоминание о графе де Болье, которое не только не изглаживалось с течением времени, но западало ей все глубже в сердце.
Рыцарский характер графа, его благородное поведение и, скажем правду, его красивая внешность — все способствовало тому, чтобы девушка, жизнь которой до сих пор протекала мирно и тихо, полюбила его всем своим неопытным сердцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40