Тон Громова поразил заплывшее жиром сердце Клинкова.
– Деточка, – сказал он, целуя его где-то между ухом и затылком, – может быть, мы оба и мерзавцы с Подходцевым, но зачем ты так безжалостно освещаешь это прожектором твоего анализа?.. В самом деле – что ты подметил в Подходцеве?
Опрокинув голову на подушку и заложив руки за голову, Громов угрюмо проворчал:
– Так-таки ты ничего и не замечаешь? Гм!.. Знаешь ли ты, что Подходцев последнее время каждый день меняет воротнички, вчера разбранил Митьку за то, что тот якобы плохо вычистил ему платье, а нынче… Знаешь ли, что он выкинул нынче?
– И знать нечего, – ухмыльнулся Клинков, втайне серьезно обеспокоенный. – Наверное, выкинул какую-нибудь глупость. От него только этого и ожидаешь.
– Да, брат… это уже верх! Нынче утром подходит он ко мне, стал этак вполоборота, рожа красная, как бурак, и говорит этаким псевдонебрежным тоном, будто кстати, мол, пришлось: «А что, стариканушка Громов, нет ли у тебя лилового шелкового платочка для пиджачного кармана?» А когда я тут же, как сноп, свалился с постели и пытался укусить его за его глупую ногу, он вдруг этак по-балетному приподнимает свои брючишки и лепечет там, наверху: «Видишь ли, Громов, у меня чулки нынче лиловые, так нужно, чтобы и платочек в пиджачном кармане был в тон». Тут уж я не выдержал: завыл, зарычал, схватил сапожную щетку, чтобы почистить его лиловые чулочки, но он испугался, вырвался и куда-то убежал. До сих пор его нет.
– Черт возьми! – пролепетал ошеломленный этим страшным рассказом Клинков. – Черт возьми… Повеяло каким-то нехорошим ветром. Мы, кажется, вступили в период пассатов и муссонов. Громов… Что ты думаешь об этом?
– Думаю я, братец ты мой, так: из вычищенного платья, лиловых чулков и шелкового платочка слагается совершенно определенная грозная вещь – баба!
– Что ты говоришь?! Настоящая баба из приличного общества?!
– Да, братец ты мой. Из того общества, куда нас с тобой и на порог не пустят,
– Кого не пустят, а кого и пустят, – хвастливо подмигнул Клинков. – Меня, брат, однажды целое лето принимали в семье одного статского советника.
– Ну да, но как принимали? Как пилюлю: сморщившись. Мне, конечно, в былое время приходилось вращаться в обществе…
– Ну, много ли ты вращался? Как только приходил куда – сейчас же тебе придавали вращательное движение с лестницы.
– Потому что разнюхивали о моей с тобой дружбе.
– Дружба со мной – это было единственное, что спасло тебя от побоев в приличном обществе. «Это какой Громов? – спрашивает какой-нибудь граф. – Не тот ли, до дружбы с которым снисходит знаменитый Клинков? О, в таком случае не бейте его, господа. Выгоните его просто из дому». Что касается меня, то я в каком угодно салоне вызову восхищение и зависть.
– Например, в «салоне для стрижки и бритья», – раздался у дверей новый голос.
Прислонившись к косяку, стоял оживленный, со сверкающими глазами Подходцев.
Громов и Клинков принялись глядеть на него долго и пронзительно.
Переваливаясь, Громов подошел к новоприбывшему, поглядел на кончик лилового шелкового платочка, выглядывавший из бокового кармана, и, засунув этот кончик глубоко в карман, сказал:
– Смотри, у тебя платок вылез из кармана.
Подходцев пожал плечами, подошел к зеркалу, снова аккуратно вытянул уголок лилового платочка и с искусственной развязностью обернулся к друзьям.
– Что это вам пришло в голову рассуждать о светской жизни?
– Потому что мы в духовной ничего не понимаем, – резко отвечал Клинков, снова сваливаясь на кровать.
Лег и Громов (это, как известно, было обычное положение друзей под родным кровом). И только Подходцев крупными шагами носился по громадной «общей» комнате.
– Подойди-ка сюда, Подходцев, – странным голосом сказал Клинков.
– Чего тебе?
– Опять уголочек платка вылез. Постой, я поправлю… Э, э! Позволь-ка, брат… А ну-ка, нагнись. Так и есть! От него пахнет духами!!! Как это тебе нравится, Громов?
– Проклятый подлец! – донеслось с другой кровати звериное рычание.
И снова все замолчали. Снова зашагал смущенный Подходцев по комнате, и снова четыре инквизиторских сверкающих глаза принялись сверлить спину, грудь и лицо Подходцева.
– Ффу! – фыркнул наконец Подходцев. – Какая, братцы, тяжелая атмосфера… В чем дело? Я вас, наконец, спрашиваю: в чем же дело?!
Молчали.
И, прожигаемый четырьмя горящими глазами, снова заметался Подходцев по комнате.
Наконец не вытерпел.
Сложив руки на груди, повернулся лицом к лежащим и нетерпеливо сказал:
– Ну да, хорошо! Если угодно, я вам могу все и сообщить, – мне стесняться и скрытничать нечего… Хотите знать? Я женюсь! Довольно? Нате вам, получайте!
Оглушительный удар грома бабахнул в открытое окно, и белые ослепительные молнии заметались по комнате. А между тем небо за окном было совершенно чистое, без единого облачка. И мрачная, жуткая тишина воцарилась… надолго.
– Что ж… женись, женись, – пробормотал Клинков, тщетно стараясь придать нормальный вид искривленным губам. – Женись! Это будет достойное завершение всей твоей подлой жизни.
– А что, Подходцев, – спросил Громов, разглядывая потолок. – У вас, наверное, когда ты женишься, к чаю будут вышитые салфеточки?
– Что за странный вопрос! – смутился Подходцев. – Может, будут, а может, и нет.
– И дубовая передняя у вас будет, – вставил Клинков. – И гостиная с этакой высокой лампой?
– А на лампе будет красный абажур из гофрированной бумаги, – подхватил Громов.
Клинков не захотел от него отстать:
– И тигровая шкура будет в гостиной. На окнах будут висеть прозрачные гардины, а на столе раскинется пухлый альбом в плюшевом переплете с семейными фотографиями.
– А мы придем с Клинковым и начнем сморкаться в кисейные гардины.
– А в альбом будем засовывать окурки.
– И вступим в связь с твоей горничной!
– А я буду драть твоих детей, как сидоровых коз. Как только ты или твоя жена (madame Подходцева, ха, ха – скажите, пожалуйста!), как только вы отвернетесь, я, сейчас же твоему ребенку по морде – хлоп!
– Небось и елку будешь устраивать?.. – криво усмехнулся Клинков.
– Я твоим детям на елочку принесу и подарочки: медвежий капкан и динамитный патрон – пусть себе дитенок играет.
– А ты думаешь, Громов, что у него дети будут долговечны? Едва ли. Появится на свет Божий младенчик да как глянет, кто его на свет произвел, так сразу посинеет, поднимет кверху скрюченные лапки, да и дух вон.
– Да нет, не бывать этому браку! – с гневом воскликнул Громов. – Начать с того, что я расстрою всю свадьбу! Переоденусь в женское платье, приеду в церковь да, как пойдете вы к венцу, так и закачу истерику: «Подлец ты», скажу, «соблазнил меня, да и бросил с ребенком!»
– А я буду ребенком, – некстати подсказал огромный толстый Клинков. – Буду хвататься ручонками за твои брюки и буду лепетать: «Папоцка, папоцка, я хоцу кусать».
– Попробуй, – засмеялся Подходцев. – Я тебя накормлю так, что ног не потянешь.
И опять нервно зашагал Подходцев, и снова долго молчали лежащие…

Глава 10.
Подходцев уходит. Элегия

Где-то между двумя подушками, где лежала голова Громова, послышался тихий стон:
– Подходцев, серьезно женишься?
– Серьезно, братцы… Ей-Богу. Надо же.
– Подходцев! Не женись, пожалуйста.
– Вот, ей-Богу, какие вы странные! Как же так можно не жениться?..
– Подумай ты только, – подхватил Клинков. – С нами ты живешь – что хочешь делай. Затеял ты легкую интрижку – пожалуйста! Мы тебе поможем. Напился ты пьян – сделай одолжение! И мы от тебя не отстанем.
– Пожалуй, и перегоним, – подтвердил Громов.
– Ну, вот видишь! А жена! Ты думаешь, это шутка – жена? Да вы лучше меня спросите, братцы, что такое жена!
– Ты-то откуда знаешь?
– Я-то? Я, братцы, все этакое знаю.
– Разве ты был женат?
– Собственно говоря… как на это взглянуть. Если хотите, то… Да уж, что там говорить – знаю! Пришел пьян – бац лампой по голове! Завел интрижку – бац тарелкой по спине. Сидишь дома – нервы, вышел из дому – истерика. А в промежутках – то у нее любовник сидит, то она платье переодевает, то ей какое-нибудь там кесарево сечение нужно делать.
– Странное у тебя представление о семейной жизни.
– Да уж поверь, брат, настоящее!
– Постой, Клинков, не трещи, – остановил его солидный Громов. – А не приходило тебе в голову, Подходцев, такое: просыпаешься ты утром после свадьбы – глядь, а сбоку чужая женщина лежит. И сам ты не заметил, как она завелась. То да се – хочешь ты к нам удрать – «нет-с, говорит, постойте! Я твоя мужняя жена, и ты из моих лап не вырвешься». Ты в кабинет – она за тобой; ты на улицу – она за тобой. Ночью пошел в какой-нибудь чуланчик, где грязное белье складывается, – чтобы хоть на полчаса одному побыть – не тут-то было! Открывается дверь, и чей-то голос пищит: «Ты тут, Жанчик? Что же ты от меня ушел? Ну, я тут с тобой посижу! Зачем ты меня одну бросил, Жанчик?» Ну, конечно, ты ей возразишь: «Да ведь двадцать-то пять лет ты жила же без меня, дрянь ты этакая?! Почему же сейчас без меня минутки не можешь?» – «Нет, Жанчик, – скажет она, – надо было бы тебе на мне не жениться… Раз женился – так тебе и надо!» Повеситься захочешь, и то не даст – из петли вынет, да еще поколотит оставшейся свободной веревкой: «Как, дескать, смел, паршивец, вдову без прокормления оставлять!»
Пауза.
– Подходцев!
– Ну? – приостановился Подходцев.
– Не женишься? – робко спросил Громов, считая почву достаточно подготовленной.
– Женюсь! – вздохнул Подходцев. – Жалко мне вас, но что же делать… женюсь! А который теперь час?.. Ой-ой… Пять! А мы в половине шестого должны кататься. Друзья! До свиданья! Целую вас мысленно.
– Подавись ты своими поцелуями.
– Громов! Можно надеть твой серый жилет?
– Нельзя. Он мне сейчас будет нужен.
– Для чего?
– Чернилами буду обливать.
– Гм!.. Ну, прощайте, братцы. Бог с вами.
Клинков поманил его пальцем.
– А подойди-ка… Видишь, какой ты неаккуратный: кончик платка опять вылез.
– Осел ты пиренейский, – завопил Подходцев. – Да ведь так же и нужно, чтобы он торчал. А ты его уже в третий раз засовываешь.
Клинков уткнулся в подушки, и плечи его запрыгали: неизвестно было – смеялся он или оплакивал гибнущего друга?..
Стараясь не встречаться взглядом с оставшимися, Подходцев вышел в двери как-то боком, виновато.

По уходе его Клинков тяжело встал с кровати, подошел к зеркалу и с плаксивой миной стал разглядывать себя.
– Клиночек! Что с тобой? Охота тебе всякую дрянь разглядывать! Уже не думаешь ли и ты жениться?..
– Знаешь, что я сейчас почувствовал, Громов? – обернулся к нему Клинков, и углы губ его передернулись.
– Ну?
– Стареем, брат, мы… Подходцев женится, а у меня уже седые волосы на висках появились.
– А с ребрами благополучно?
– С какими ребрами?
– Беса в ребре не ощущаешь?
– Какого беса?
– Ну, говорят же: седина в бороду, а бес… и так далее.
Клинков кротко, печально улыбнулся.
– Не острится нынче что-то…
– Голова не тем наполнена.
– Ну, в отношении себя ты преувеличиваешь.
– Почему?
– Она у тебя ничем не наполнена.
– Нет, Клинков, – улыбнулся Громов еще печальнее, чем давеча Клинков. – И у тебя ничего не получается. Не остри, брат.
– Плохо вышло?
– Чрезвычайно.
– Да, действительно. Что-то не то…
И долго сидели так, осиротевшие, каждый на своей постели, пока не окутали их синие сумерки…

Глава 11.
Вести оттуда

В большой комнате, в которой жили раньше трое, а теперь, после женитьбы Подходцева, только двое, было тихо… Даже мышь не скреблась под полом – вероятно, издохла от бескормицы. В комнате находился один толстый Клинков.
Конечно, он лежал на кровати.
Его дела, как и дела Громова, пришли в упадок: доходов не было, а расходы требовались колоссальные: на одну еду уходило не меньше рубля в день. Да квартира, на оплату которой расходовалось вместо денег чрезвычайно много нервов (при объяснениях с хозяйкой), да папиросы, да то и се…
Беззвучные вздохи раздирали массивную грудь Клинкова.
«А тут еще Громов исчез, – думал Клинков. – Наверное, попал в компанию меценатов и забыл и думать обо мне».
Но в этот самый момент в виде наглядного, фактического опровержения в комнату влетел запыхавшийся Громов.
– Что это ты, брат?! – спросил Клинков, скосив на него глаза. – Будто бы только что из церкви вырвался?
– Почему… из церкви?
– Да ведь ты принадлежишь к тому незадачливому разряду людей, которых и в церкви бьют. Вот я и думал…
– Ты? Думал?! Может ли с тобой это случиться?
– Тебя это удивляет? Очень просто: я думаю бесшумно, поэтому снаружи ничего не заметно, а ты, когда над чем-нибудь задумаешься, то в твоей голове слышно легкое потрескивание. Будто чугунная печка постепенно накаливается.
– Хочешь, я тебя сейчас водой оболью?
– Если ты этим докажешь высокое состояние твоих умственных способностей – обливай.
– Просто оболью. Чтоб ты не приставал.
– Не надо. Я предпочитаю сухое обращение.
– Недурно сказано. Запишу. Может быть, в редакции «Скворца» за это нам заплатят рублишку. Кстати! Сейчас швейцар передал мне письмо с адресом, написанным женским почерком…
– Тебе письмо?
– Нет.
– Мне?!
– Нет.
– А кому же?!
– Нам обоим.
– Странный вы народ, ей-Богу. Сколько вас по всем церквам ни бьют, все вы не умнеете. От кого письмо?
– Недоумеваю. Наверное, какая-нибудь графиня, увидя меня на прогулке, пишет, что я поразил ее до глубины души.
– Возможно. Если она гуляла на огороде, а ты стоял в своей обычной позе – растопыря руки и скривившись на бок для наведения ужаса на пернатых…
Не слушая его, Громов разорвал письмо и вдруг вскричал в неописуемом удивлении:
– Не сон ли?! Знаешь, кто нам пишет? Madame Подходцева!
– Уже?
– Что уже?
– Собирается изменить Подходцеву?
– Кретин!
– Первый раз слышу. Что она там пишет? Не просит ли развести ее?
– «Многоуважаемые Клинков и Громов»…
– Видишь, меня первого написала, – съязвил Клинков. – А тебя приписала так уж… из жалости.
– «Я знаю, что, выйдя замуж за Боба [ Имя Подходцева – Александр (см. главу «Жестокий поединок». (Прим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16