, президент республики, чьи портреты – Карно, открывающий Эйфелеву башню, – были на первых страницах газет всего мира, входит в зал вместе с Эдуардом, принцем Уэльским Эдуард, принц Уэльский (1841–1910)-наследник английского престола, с 1901 года – английский король Эдуард VII.

. В сорок семь лет принц Уэльский, любитель богемы и англичанин до мозга костей, был кумиром республиканской французской буржуазии. Вслед за ними шел доктор Жорж Клемансо Клемансо, Жорж (1841–1929)-французский политический деятель, лидер партии радикалов, был дружен с К. Моне, выступал в защиту его искусства.

, ставший влиятельным радикалом и журналистом, исполненный решимости отомстить Германии, пока не потерял еще надежду на свое переизбрание.
К Клемансо присоединился Эжен Гийом, он все еще был директором Школы изящных искусств и главой французского официального искусства. Гийом знал, что в один прекрасный день Клемансо может стать премьером, хотя роялисты и считали его анархистом. Толпа посетителей вызывала у Огюста все больший интерес. Он увидел Дега и Хэнли, ведущих оживленный спор, Ренуара, слегка прихрамывающего из-за хронического ревматизма, и рядом с ним, как всегда, застенчивого, замкнутого Сезанна; он увидел Доде, Золя и Гонкура Гонкур – имеется в виду Эдмон де Гонкур (1822–1896)-французский писатель и художественный критик. Большинство произведений создал вместе со своим младшим братом Жюлем, умершим в 1870 году.

– они ходили все вместе, но каждый был сам по себе, – Писсарро, Малларме и Гюисманса Гюисманс, Жорж-Карл (1848–1907)-французский писатель и художественный критик.

, внимательно осматривающих выставку; Буше и Каррьера, которые направлялись прямо к нему, чтобы выразить свое восхищение; Эдмона Турке и Антонена Пруста, важных, как послы королевского двора; спокойного, умного Цезаря Франка Франк, Цезарь (1822–1890) – французский композитор и органист.

и его ученика и протеже Венсана Д'Энди Д'Энди, Поль-Мари-Теодор-Венсан (1851–1931)-французский композитор.

, которые разговаривали с Жюлем Масснэ; он заметил своего нового друга – величественного Пюви де Шаванна Пюви де Шаванн, Пьер (1824–1898)-французский живописец. По словам Гзелля, Роден из всех современных художников более всего ценил и уважал Пюви де Шаванна. В 1891 году Роден выполнил его портрет. «Мой бюст не понравился Пюви де Шаванну, он нашел его карикатурой, и это одно из самых горьких воспоминаний моей творческой работы, – вспоминал позже Роден: „А я убежден, что передал в его бюсте энтузиазм и глубокое благоговение, которое испытывал к нему“.

, тот внимательно изучал каждую деталь в его скульптурах; и огненно-рыжую Сару Бернар в сопровождении Викториена Сарду, громко болтающую с Мадлен Бюфе и Анатолем Франсом.
Огюст не ожидал ничего подобного. Вначале он был ошеломлен, но постепенно пришел в себя и, вспомнив прошлое, стал приветствовать гостей с лукавой усмешкой. Перед галереей на улице развевался трехцветный флаг в честь президента республики, Всемирной выставки и выставки Родена и Моне.
Из окон виднелась Эйфелева башня.
Париж был заполнен людьми, съехавшимися со всех стран мира, и многие из них были сегодня здесь, в галерее, отметил про себя Огюст. Публика неторопливо прогуливалась по выставке; в зале стоял неумолчный гул голосов. Слышен был стук подъезжающих экипажей по вымощенной булыжником мостовой.
Огюст шепнул Моне:
– Какое внимание, Клод. Я просто поражен. Моне шепнул ему в ответ:
– Это не внимание, Огюст, а любопытство.
Но, несмотря на скептицизм, вид у Моне был очень довольный. Среди гостей было немало и таких, которые действительно с интересом рассматривали картины и скульптуры.
Буше, взволнованный, словно это была его собственная выставка, воскликнул, обращаясь к Огюсту:
– Кого тут только нет!
Камиллы и Розы, печально подумал Огюст, вспомнив о сценах, которые ему устроили и та и другая, когда он сообщил каждой, что не возьмет их на открытие.
Хотя он сказал Розе, что все скульптуры, для которых она позировала, будут выставлены, она все-таки расплакалась, а Камилла пришла в неистовство и слегла в постель, – не помогли и заверения, что его бюст ее работы займет на выставке почетное место. Неужели они не понимают, как много он для них сделал? Ревность женщины можно сравнить разве что с яростью тигрицы, с горечью думал он. Эта выставка – итог всей его работы, а у них она вызвала потоки слез. Однако ни одна не покинула его, хотя Камилла грозила, что уйдет. Сейчас ей нездоровится, но она уйдет, как только хватит сил собрать вещи, заявила Камилла. Он не поверил, но ее угроза не выходила из головы и портила настроение.
Люди искусства и знаменитости все прибывали, а он раздумывал над тем, сколько трудностей создают эти отношения: напряженные, вызывающие жалость в доме на улице Августинцев и полные страстей и обид в доме на площади Италии.
Он стал рядом с гипсовым отливом «Граждан Кале», словно готовый к защите на первом публичном обозрении. От души у него немного отлегло. Он заметил, что посетители, которых интересовали его работы, больше всего внимания уделяли «Гражданам Кале», фигуре Уголино, обнаженным парам и незаконченному терракотовому памятнику Гюго, равнодушно проходя мимо «Данаиды» и «Мысли», для которых позировала Камилла, и его бюста, стоявшего на видном месте, с ее именем крупными буквами.
Внезапно он вернулся к действительности. Сади Карно, президент республики, с восхищением говорил ему:
– Какое обилие работ!
Огюст отметил, что президент безупречно одет, окладистая борода тщательно подстрижена и они примерно ровесники. Карно, талантливого инженера, избрали президентом потому, что его отец был героем республики, а дед прославился как «организатор победы» революции, и еще, поскольку он был республиканцем и выходцем из средних слоев, – считалось, что он всем сумеет потрафить.
Антонен Пруст, который с возвратом к власти либерального правительства стал специальным представителем Министерства изящных искусств, поспешил объяснить президенту, видя замешательство Огюста:
– Необыкновенная выставка, мосье президент. Тридцать пять скульптур Родена и семьдесят картин Моне.
– Тридцать шесть, – поправил Огюст.
– Обширная выставка, – сказал президент. – И один не уступает другому.
А ведь можно бы и посчитать, – подумал Огюст, – под сколькими работами я мог бы написать: «Отвергнуто Салоном», да и Моне тоже; но Карно, внимательно разглядывая «Граждан», держал Родена под руку – толпа гостей раздвинулась, чтобы президенту было удобней осмотреть памятник.
Огюст не мог сказать, долго ли простоял он так с президентом перед фигурами шести граждан. Вначале он было колебался, ставить ли «Граждан» на самое видное место, в центре галереи, но теперь убедился, что поступил правильно.
Карно думал было бросить беглый взгляд на «Граждан», сказать «весьма интересно», что он часто делал в роли официального лица, и отойти. А сам стоял перед скульптурой, словно к месту прирос, словно во всей Франции не найти лучше зрелища, чем эти шесть фигур французских граждан. Никто из этих граждан не был явным республиканцем или опасным роялистом, раздумывал он, все они, олицетворяя боль и мужество, были обыкновенными французами, всем своим видом выражавшие то, что многие испытали, но не могли выразить. И ему нравилась архитектура памятника, композиция. Он тихо произнес:
– Они трогают до глубины души, Роден, и памятник этот так кстати приурочен к годовщине революции. Жители Кале должны быть довольны.
– Не уверен, мосье президент, – сказал Огюст, но я ценю ваше мнение.
– Великолепный памятник одному из самых славных моментов в нашей истории. И этот дух героической жертвенности. Вы, видимо, ошибаетесь, сомневаясь в энтузиазме жителей Кале.
– Я не ошибаюсь. Муниципалитет Кале заплатил только половину обещанной суммы. Но и вся сумма не покроет расходов.
– Поэтому фигуры и отлиты не в бронзе, а в гипсе?
Интерес, проявленный президентом, ободрил Огюста, и он решил излить свои обиды:
– Да, мосье президент. У Кале не нашлось денег даже на отливку и установку памятника, – его голос стал насмешливым. – Муниципалитет Кале предпочитает фигуру одного гражданина, а не шести. У меня так много другой работы, что памятник мне мешает, и, пока они не придут к какому-нибудь решению, я вынужден был поместить его на время в подвал.
Президент Карно удивился, но Огюст решил высказать свои претензии, – ведь другой такой возможности не представится.
– Мосье президент, я беру частные заказы, чтобы иметь возможность выполнять государственные.
Антонен Пруст пытался отвлечь внимание Карно – вид у президента был сердитый, – но это ему не удалось. Президент спросил:
– А как насчет «Врат ада», Роден? Вам ведь за них заплатили.
– Они не закончены.
– Большинство ваших работ не закончено. «Идущий человек»…
Огюст перебил:
– Он закончен.
– «Граждане Кале», памятник Гюго, «Клод Лоррен» – эти вещи закончены?
– Разве природа не находится в постоянном процессе созидания, мосье президент?
– Я инженер. Я заканчиваю то, за что берусь. Огюст, слегка поклонившись, сказал:
– В этом-то и состоит разница между нами, мосье.
«Сейчас Огюст все испортит, а я положил столько трудов, чтобы предоставить ему эту прекрасную возможность», – с горечью подумал Антонен Пруст. Президент покраснел до корней волос. Но не успел Пруст переменить тему разговора, как к ним присоединился принц Уэльский, который был свидетелем разговора о «Вратах».
– Я слышал, о них говорит весь Париж, – сказал принц. – Каждому хочется посмотреть на жертвы ада, на грешников. И эти «Врата» были любимым детищем моего старого друга Гамбетты, не правда ли?
– Да, Ваше высочество, – сказал Огюст. – Он был великий человек.
– Он просил вас об определенном сроке? – спросил принц Уэльский.
– Вопрос о сроке обсуждался, Ваше высочество. Но разве вы спрашиваете у дерева, сколько лет ему потребуется, чтобы вырасти?
– Можете не сомневаться, что у людей искусства всегда найдется готовый ответ.
– Разве я неправ?
– Я не стану спорить с художником ни о его мастерстве, ни о его вкусе, – поспешил заметить принц Уэльский, желая показать, что тоже не лишен вкуса.
– Значит, вас не возмущают мои, как называют их критики, «незаконченные скульптуры» и «ничего не выражающие картины» Моне?
– Я, как вы, возможно, слышали, не являюсь моралистом.
– Камень этим качеством тоже не отличается.
– О, у меня есть своя мораль, но это уже нечто другое. Чтобы править страной, надо обладать моральными качествами, – люди должны уважать вас за те добродетели, которых они сами лишены.
– Вы говорите совсем как француз, Ваше высочество.
– Я рожден англичанином, но в моих жилах больше немецкой крови. Роден, вам повезло, вы можете заниматься тем, к чему у вас лежит душа.
Президент Карно добавил:
– За государственные деньги.
– Но, мосье президент, разве вам тоже не повезло? – весело сказал принц Уэльский. – Здесь, во Франции, считается не только само собой разумеющимся, но и всячески приветствуется покровительство красоте в любом ее проявлении, ей оказывает поддержку и материальную помощь само правительство. Не то что в моей родной Англии.
Обезоруженный, президент Карно кивнул в знак согласия и присоединился к принцу Уэльскому, который уже раскланивался с несколькими женщинами, достаточно красивыми, подумал Роден, чтобы служить моделями для «Вечной весны».
Префект полиции, стоявший позади президента и принца Уэльского, поздравил Огюста и сказал, что прекрасно помнит отца мосье Родена. Огюст знал, что это неправда, но вежливо поклонился и двинулся дальше, чтобы поговорить с Сарой Бернар. Она хотела услышать мнение мэтра о своей последней скульптуре, и Огюст снова оказался в неудобном положении; ему вдруг захотелось остаться одному. Замешательство Огюста удивило Сару Бернар, но она приписала это его переутомлению.
Он пытался затеряться в толпе, но это было невозможно. Множество голосов шептали: «Граждане» – это полный упадок… Они безобразны… Посмотрите на зад Евы, на ее торчащий живот, она, должно быть, беременна. Как он мог! Да он хуже Золя!» – Огюст пытался укрыться в углу, но повсюду слышалось: «А его обнаженные натуры? Это уж слишком».
Тут Гийом подтолкнул Огюста к незаконченному памятнику Гюго, перед которым стоял Клемансо, и выразил свое удивление по поводу того, что великий поэт представлен совершенно нагим.
– Но мы все нагие, – устало ответил Огюст. – «Нагим пришел я в этот мир и нагим уйду из него».
– Мосье Клемансо, вы согласны, что это святотатство так обращаться с гением? – возмутился Гийом.
Огюст, игнорируя замечание Гийома, повернулся к Клемансо:
– Вы знали Гюго?
– Несколько лет, – сказал Клемансо. – Пока мы с ним не разошлись во взглядах.
– Разве не таким вот его надо было изобразить?
– Таким вот? Не думаю. Гийом сказал:
– Количество обнаженных натур у вас возмутительно велико. Если вы будете продолжать делать эти обнаженные пары, то Салон никогда не станет у вас ничего покупать.
– Господин Клемансо, а что думаете вы? – спросил Огюст.
– Вас интересует, что я думаю?
По правде говоря, нет, подумал Огюст. Он любил человеческое тело как таковое, не за его чувственность – для него оно было тем же, чем человеческое лицо для Рембрандта, но это его личное мнение. Он сказал:
– Клемансо, вы знали Гюго и с лучшей и с худшей стороны.
– Итак, Роден, преобладание плоти в вашем творчестве непонятно Академии, – сказал Клемансо. – И вы не единственный, кого они не понимают. – И прошествовал дальше. Гийом следовал за ним по пятам.
Огюст совсем решил было скрыться, но Буше уже поздравлял его с успехом «Граждан»; Буше обрадовался, узнав в одной из фигур маленького Огюста.
– В конце концов, вы оказались правы, что сделали шесть фигур. Каждого наделили своим особым характером. Это маленький Огюст, вон тот, у которого нос похож на ваш?
– Какая разница?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87