Достойный сайт Wodolei
Буше продолжал:
– Да и работаете вы как-то странно. Не доводите одну работу до конца и уже принимаетесь за другую. Трудитесь одновременно над многими скульптурами. Неудивительно, что никак не можете закончить монументальные вещи, такие, как «Врата».
– Меня тянет неизведанное, а это отнимает время и силы, – сказал Огюст.
Он чинил стены мастерской, заделывал трещины глиной и тряпьем, чтобы утеплить помещение, но руки все равно коченели.
Буше сказал:
– Камилла, поговорите вы с ним, я не могу. Предполагалась одна фигура, а теперь он хочет лепить шесть. Господи, пока он закончит этот памятник, кто знает, сколько фигур ему еще захочется сделать?
– Шесть, – сказал Огюст. – Окончательно. Ни больше и ни меньше.
– Он сдержит свое слово, – сказала Камилла. – Придется сдержать. На постаменте больше нет места.
– Их должно быть шесть, – сказал Огюст. – Шестеро граждан сдались в качестве заложников.
– Но муниципалитет Кале просил только одного, – настаивал Буше, – Эсташа де Сен-Пьера, вожака и самого знаменитого из всех. Я знаю, что власти Кале недовольны вашим решением лепить шесть фигур. Жители города считают вас ненормальным и называют «сумасшедшим Роденом».
Огюст упрямо повторил:
– Фруассар, величайший историк этого времени, говорит, что героизм проявили шестеро, а не один.
– Но шесть фигур – ведь это так дорого, Огюст, – сказала Камилла.
Огюст процитировал Фруассара: «Шестеро граждан босиком, с обнаженными головами, с веревками на шее и ключами от города и замком в руках, дрожа от страха, холода, терзаемые душевными муками, попрощались со своими родными, уверенные, что никогда их больше не увидят».
– О! – воскликнул Буше. – Я согласен, что это трогательно. Но неразумно.
Огюст задумчиво проговорил:
– Как я могу пойти на компромисс? Шестеро граждан этого не сделали.
– Но Кале предлагает за шесть фигур те же деньги, что и за одного, – напомнила Камилла.
– Знаю, – мрачно сказал Огюст. – Назначенная муниципалитетом плата за весь проект вряд ли покроет расходы на одну фигуру.
– И еще расходы на материал, литье, архитектора, поездки в Кале, – продолжала Камилла. – Даже на одной фигуре ты ничего не заработаешь. А шесть, Огюст, влетят тебе в несколько тысяч.
– Кале торгуется уже несколько лет, – сказал Буше.
– Вы правы в одном, Буше. Эти бесконечные переговоры сведут меня с ума. Они спорят обо всем– о сроке, о размерах фигур, о том, где установить памятник, об окончательной цене. Сейчас они говорят– да, через минуту – нет. Словно на качелях, с которых вот-вот сорвешься.
– Но ты с каждым днем все упорнее работаешь над этим заказом, – сказала Камилла. – Скажи почему, Огюст?
Огюст, казалось, пропустил это мимо ушей.
– Единственное, чего у меня в избытке, так это обещаний, бесконечных обещаний, – пробормотал он. – Неудивительно, что работа идет так медленно. Какая сложная группа! Групповая скульптура всегда самая сложная.
– Но почему же тогда ты уперся на своем? – настаивала Камилла.
– Скульптор тут может дать волю фантазии. Он может создать ни с чем не сравнимый памятник.
– С «Вратами», во всяком случае, если вы их когда-нибудь закончите, дело обстоит более определенно, – сказал Буше.
– И у нас столько мучений с моделями, – сказала Камилла. – Все ему плохи.
– Даже сын? – спросил Буше.
– Маленький Огюст? Я могу использовать его, лишь когда он приезжает в отпуск из армии, но он позирует только за деньги.
– Он подходит для одного из граждан, – сказала Камилла.
– Может быть, и придется взять его, ничего лучшего я не могу найти. Но только хвалить его не за что. – Огюст все еще не простил сыну его доноса. Парень считал при этом, что совершил благородный поступок, – вот что самое оскорбительное.
– А Пеппино? – спросил Буше. – Я слышал, он вернулся.
Впервые за весь вечер Огюст улыбнулся.
– Да, но без Лизы. Я спросил, что случилось, он выглядел таким постаревшим и усталым. «Нет, отцовские обязанности мне не по силам, маэстро, – сказал он. – Баста, быть отцом – слишком трудная работа». Вид несчастный, что было делать?
– И прожился, верно, до последнего, – сказал Буше. – Он все еще хорошая модель?
– Только когда заинтересован. Но для «Граждан» не годится. Слишком благороден. Вот для Христа подходит. А «Граждане» были простые люди. – Огюста вдруг осенило. – Вельможа! Буше, стойте спокойно, сделайте печальное, удрученное лицо.
Буше сказал:
– Я печален и удручен, когда вижу, как вы растрачиваете свою энергию.
– Примите более удрученный вид. – Огюст поднял свечу, чтобы лучше рассмотреть Буше, попросил Камиллу зажечь еще несколько свечей. Он внимательно изучал Буше, а потом сказал: «Нет, вы слишком возбуждены». Однако, загоревшись, снова принялся за работу.
Он ожидал, что Камилла присоединится к нему. Но она нерешительно произнесла:
– Огюст, я устала. – Не осмеливаясь сказаты «Я измучена».
Огюст промолчал, но его мрачный вид вызвал у нее угрызения совести. Она поспешно схватила свечу и спросила, злясь на него за собственную уступчивость:
– Что я должна делать?
«Камилла обрела бога и еще пожалеет об этом, – печально подумал Буше. – Огюст может быть необыкновенно упрямым». Видя ее замешательство – Огюст был с ней так груб и невнимателен, – Буше почувствовал к ней жалость и поспешил спросить:
– Муниципалитет Кале уже принял какое-то решение?
– У меня есть заказ. Официальный.
– А деньги?
– Когда соберут. По подписке с населения.
– Не видать вам от них ни франка.
– Я все равно не брошу. Камилла, покажи Буше фигуры. И смотрите повнимательней, Буше. Запомните, мне нужна только правда.
Освещая путь свечой, Камилла молча повела Буше вокруг фигур шести граждан. Несмотря на обиду, она старалась показать работу Огюста во всем блеске. Все трое молчали.
Черт возьми, думал молодой скульптор, его старший друг прав. Он воскресил этих граждан Кале и без прикрас передал выражение ожидания неминуемой смерти, написанное на их лицах. Однако в фигурах было и ощущение величия: ведь выбор был сделан этими людьми добровольно. На них были только траурные рубища, покрывавшие их скорбные тела. Словно изваянное из камня человеческое страдание, подумал Буше. Какая величественная группа! Но не надо ему говорить, иначе он никогда не будет прислушиваться к разумным советам. Буше воскликнул:
– Вот как, значит, вы решили сделать шесть Иисусов, когда и с одним нелегкое дело, и при этом все они такие разные?
– Это не Иисусы. Они такие же люди, как мы с вами.
– Таких людей я еще не видел. И под рубищами они у вас голые.
– Это рубахи. Надо было бы одеть их во власяницы.
– Не знаю. Огюст вздохнул.
– И я не знаю. Я не хочу добиваться чисто внешнего эффекта, а подчас фигуры мне кажутся посредственными.
– Это не так. Гротескны – может быть; и муниципалитет Кале, пожалуй, будет шокирован такой суровой трактовкой человеческого страдания. Прежде всего потому, что от вас, видимо, ждут чего-то сентиментально-красивого. Они уже видели эту группу?
– Нет. Я только что сделал их в окончательном размере.
Камилла сказала:
– Огюст делает пробные эскизы в три раза или вполовину меньше окончательного размера. Вам они нравятся, Альфред? – Она была так же взволнована, как и Огюст.
– Не важно, нравится или не нравится, – сказал Буше. – Дело в том, трогает это или нет.
Огюст, поняв, что Буше уклоняется от прямого ответа, не желая его огорчать, стал резким и отчужденным. Он стоял, словно окаменев, и бормотал:
– Я еще не кончил.
– А когда кончите? – спросил Буше.
– Кто знает! Еще многое надо сделать.
– Ну скажите, Альфред, – взмолилась Камилла. – Ведь фигуры совсем живые, разве не так?
– Не вмешивайся, Камилла! – закричал Огюст. – Не вмешивайся! Что бы я ни лепил, он против, из-за принципа.
– Пусть так, – согласился Буше. – Но как модель для Сен-Пьера я вам не нужен.
– Спасибо за советы.
– Которых вы не принимаете.
– Я ведь позвал вас, Буше.
– Зачем?
– Вы, как Камилла, вечно задаете вопросы. Разно могут родиться глубокие мысли, если говоришь целый день?
– Кстати, о Камилле. Она падает с ног от усталости, Огюст.
– Никто ее не держит.
– Тогда вы скажете, что женщина – настоящий скульптор, пока не родилась на свет.
– А вы знаете хоть одну?
– Камилла вас понимает.
– Изредка. – Огюст вдруг заговорил решительно: – Их подавленный вид вызывает всеобщее недоумение, большинство предпочло бы героическую драму в духе «Марсельезы», а мой замысел – это сама жизнь. – Теперь он был непоколебим. – Я скорей откажусь от заказа, чем соглашусь на изменение.
– Значит, оставите работу над этими фигурами? – спросил Буше.
– Оставлю? – Огюст посмотрел на Буше, как на сумасшедшего. – После всего вложенного труда? Ни за что!
3
Когда муниципалитет Кале задержал выплату гонорара, Огюст переключился на памятник Виктору Гюго Для Пантеона Родену в 1891 году был заказан новый памятник – фигура стоящего Гюго, венчаемого Славой. Однако, хотя заказ несколько раз возобновлялся вплоть до 1914 года, этот вариант памятника так и не был осуществлен.
. Работа над «Гражданами», «Вратами» и другими скульптурами шла своим чередом, но он с новым рвением принялся за Виктора Гюго, решив показать Кале, что сам Париж с нетерпением ждет его произведений. Его раззадорили вовсю. Он пришел в бешенство, узнав, что семья Гюго заказала посмертную маску поэту Далу, а не ему.
– Далу – предатель, – бесновался он при Малларме, – тот был в курсе событий, знал все «за» и «против». – Я познакомил его с семьей Гюго, и мой лучший друг Далу за моей спиной, не сказав ни слова, перехватывает у меня заказ, заявляя семье, что, мол, Гюго меня не жаловал. А еще друг!
– Гюго действительно не любил вас, – напомнил Малларме.
– А я – Гюго, – резко сказал Огюст. – Но дело не в том. Я знал Гюго лучше, чем Далу. Я видел его по-настоящему. Я сделал бы самую точную маску поэта.
Малларме сказал утешительно:
– Ничего не потеряно. Вы покажете настоящего Гюго в своих памятниках и бюстах.
Еще одна причина для огорчений. Семья Гюго отказалась принять его бюсты. Сказали, что бюсты принадлежат Жюльетте Друэ, а ее уже нет в живых. Но когда Роден пожаловался Малларме, добавив: «По правде говоря, я все еще недоволен этими бюстами, но Камилла говорит, что они выразительны», – Малларме попробовал успокоить его:
– Семья считает, что вы сделали Гюго слишком старым и к тому же еще раздетым, без воротничка, без галстука. Но их мнение не в счет. Они не разбираются в скульптуре.
– Стефан, скажите все это Далу, который пытается создать второй памятник Гюго.
– Я вас понимаю. Но помните, Далу, хотя он и прекрасный скульптор, хочет получить официальное признание. Я уверен, что когда ваш памятник Гюго будет закончен, на другой и не посмотрят.
– А я не уверен, – проворчал Огюст.
Каково бы ни было отношение Огюста к Гюго лично, он был исполнен решимости показать писателя во всем величии. Он сказал Камилле:
– Мои отношения с Гюго теперь не имеют значения: народ Франции считает Гюго своим величайшим гением, уступающим разве что Бонапарту.
Несколько месяцев Огюст изучал творчество Гюго. По вечерам читал все, что мог найти о писателе, а днем воплощал эти знания. Он трудился напряженно, с Камиллой вместе, часто раздевшись по пояс, чтобы показать, как он еще молод и силен. «Как странно, – думал он, – что злость может породить такую исполненную жизни скульптуру». Человек, которого он не любил, под его руками становился богоподобным. Ему пригодилась одна из голов, сделанных для Жюльетты: Гюго, нежно склонившийся над ней. Мир примет то, от чего отказалась семья! Но фигура была более молодой, полной внутренней силы. Затем он поместил Гюго на скалу у моря, избрав тот эпизод, который считал вершиной жизни писателя, – мятеж против Наполеона III и жизнь изгнанника на острове Гернси, как Наполеон на острове Святой Елены.
Он потерял счет времени. Только работа имела значение. Буше говорил, что Гюго должен быть монументален, героичен, во весь рост – этого все ждали, – а он лепил Гюго у моря, слившимся со скалой, которая веками противостояла морской стихии. Он ничего не выдумывает, говорил он себе, а изображает природу как она есть. Он лепил обнаженного Гюго и чувствовал свободу – ведь Гюго, при всех своих недостатках, был свободным человеком. Он намеренно подчеркивал наготу Гюго. Ведь и море и солнце тоже нагие. Природа не драпирует свои творения, и Роден тоже не будет.
Малларме, которого он пригласил, был потрясен силой памятника, однако опасался, что публика будет шокирована обнаженным Гюго. Но Камилла стала на сторону Огюста, и, несмотря на опасения Малларме, он отказался менять что-либо, кроме исправлений, которые считал нужными.
Он боялся, что ему не закончить этот памятник. Чем больше он читал о Гюго, чем упорнее работал, тем больше возникало трудностей. Одно изменение влекло за собой другое. Как всегда, чем больше сил он вкладывал в работу, тем меньше она его удовлетворяла.
4
Шел 1888 год, и он трудился над памятником Гюго уже много месяцев подряд, когда Турке пришел в мастерскую на Университетской выяснить, когда наконец будут закончены «Врата ада». Слава Родена росла, а вместе с ней – и гонорары за «Врата»; ему уже было выплачено двадцать пять тысяч семьсот франков. «Такие деньги стоят нескольких „Врат“, думал Турке, – но тут нужно с подходом – Роден очень обидчив».
Увидев сотни деталей, в беспорядке разбросанных по мастерской, Турке удивился. Ему не понравилось, что скульптор работает над памятником Гюго. «Врата» заказаны раньше; если бы не «Врата», возможно, не было бы и других заказов. Роден хмурился – не любил, когда его отрывали от работы.
Турке решил не тратить времени даром:
– Министерство хочет, чтобы «Врата» были закончены в следующем, 1889 году.
– Невозможно.
– Мы выплатили вам, сколько вы требовали. Сколько еще фигур нужно сделать?
– Вопрос не в количестве. «Врата» идут медленно, но качество должно быть высоким.
– Вот мы и хотим показать «Врата» на Всемирной выставке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
– Да и работаете вы как-то странно. Не доводите одну работу до конца и уже принимаетесь за другую. Трудитесь одновременно над многими скульптурами. Неудивительно, что никак не можете закончить монументальные вещи, такие, как «Врата».
– Меня тянет неизведанное, а это отнимает время и силы, – сказал Огюст.
Он чинил стены мастерской, заделывал трещины глиной и тряпьем, чтобы утеплить помещение, но руки все равно коченели.
Буше сказал:
– Камилла, поговорите вы с ним, я не могу. Предполагалась одна фигура, а теперь он хочет лепить шесть. Господи, пока он закончит этот памятник, кто знает, сколько фигур ему еще захочется сделать?
– Шесть, – сказал Огюст. – Окончательно. Ни больше и ни меньше.
– Он сдержит свое слово, – сказала Камилла. – Придется сдержать. На постаменте больше нет места.
– Их должно быть шесть, – сказал Огюст. – Шестеро граждан сдались в качестве заложников.
– Но муниципалитет Кале просил только одного, – настаивал Буше, – Эсташа де Сен-Пьера, вожака и самого знаменитого из всех. Я знаю, что власти Кале недовольны вашим решением лепить шесть фигур. Жители города считают вас ненормальным и называют «сумасшедшим Роденом».
Огюст упрямо повторил:
– Фруассар, величайший историк этого времени, говорит, что героизм проявили шестеро, а не один.
– Но шесть фигур – ведь это так дорого, Огюст, – сказала Камилла.
Огюст процитировал Фруассара: «Шестеро граждан босиком, с обнаженными головами, с веревками на шее и ключами от города и замком в руках, дрожа от страха, холода, терзаемые душевными муками, попрощались со своими родными, уверенные, что никогда их больше не увидят».
– О! – воскликнул Буше. – Я согласен, что это трогательно. Но неразумно.
Огюст задумчиво проговорил:
– Как я могу пойти на компромисс? Шестеро граждан этого не сделали.
– Но Кале предлагает за шесть фигур те же деньги, что и за одного, – напомнила Камилла.
– Знаю, – мрачно сказал Огюст. – Назначенная муниципалитетом плата за весь проект вряд ли покроет расходы на одну фигуру.
– И еще расходы на материал, литье, архитектора, поездки в Кале, – продолжала Камилла. – Даже на одной фигуре ты ничего не заработаешь. А шесть, Огюст, влетят тебе в несколько тысяч.
– Кале торгуется уже несколько лет, – сказал Буше.
– Вы правы в одном, Буше. Эти бесконечные переговоры сведут меня с ума. Они спорят обо всем– о сроке, о размерах фигур, о том, где установить памятник, об окончательной цене. Сейчас они говорят– да, через минуту – нет. Словно на качелях, с которых вот-вот сорвешься.
– Но ты с каждым днем все упорнее работаешь над этим заказом, – сказала Камилла. – Скажи почему, Огюст?
Огюст, казалось, пропустил это мимо ушей.
– Единственное, чего у меня в избытке, так это обещаний, бесконечных обещаний, – пробормотал он. – Неудивительно, что работа идет так медленно. Какая сложная группа! Групповая скульптура всегда самая сложная.
– Но почему же тогда ты уперся на своем? – настаивала Камилла.
– Скульптор тут может дать волю фантазии. Он может создать ни с чем не сравнимый памятник.
– С «Вратами», во всяком случае, если вы их когда-нибудь закончите, дело обстоит более определенно, – сказал Буше.
– И у нас столько мучений с моделями, – сказала Камилла. – Все ему плохи.
– Даже сын? – спросил Буше.
– Маленький Огюст? Я могу использовать его, лишь когда он приезжает в отпуск из армии, но он позирует только за деньги.
– Он подходит для одного из граждан, – сказала Камилла.
– Может быть, и придется взять его, ничего лучшего я не могу найти. Но только хвалить его не за что. – Огюст все еще не простил сыну его доноса. Парень считал при этом, что совершил благородный поступок, – вот что самое оскорбительное.
– А Пеппино? – спросил Буше. – Я слышал, он вернулся.
Впервые за весь вечер Огюст улыбнулся.
– Да, но без Лизы. Я спросил, что случилось, он выглядел таким постаревшим и усталым. «Нет, отцовские обязанности мне не по силам, маэстро, – сказал он. – Баста, быть отцом – слишком трудная работа». Вид несчастный, что было делать?
– И прожился, верно, до последнего, – сказал Буше. – Он все еще хорошая модель?
– Только когда заинтересован. Но для «Граждан» не годится. Слишком благороден. Вот для Христа подходит. А «Граждане» были простые люди. – Огюста вдруг осенило. – Вельможа! Буше, стойте спокойно, сделайте печальное, удрученное лицо.
Буше сказал:
– Я печален и удручен, когда вижу, как вы растрачиваете свою энергию.
– Примите более удрученный вид. – Огюст поднял свечу, чтобы лучше рассмотреть Буше, попросил Камиллу зажечь еще несколько свечей. Он внимательно изучал Буше, а потом сказал: «Нет, вы слишком возбуждены». Однако, загоревшись, снова принялся за работу.
Он ожидал, что Камилла присоединится к нему. Но она нерешительно произнесла:
– Огюст, я устала. – Не осмеливаясь сказаты «Я измучена».
Огюст промолчал, но его мрачный вид вызвал у нее угрызения совести. Она поспешно схватила свечу и спросила, злясь на него за собственную уступчивость:
– Что я должна делать?
«Камилла обрела бога и еще пожалеет об этом, – печально подумал Буше. – Огюст может быть необыкновенно упрямым». Видя ее замешательство – Огюст был с ней так груб и невнимателен, – Буше почувствовал к ней жалость и поспешил спросить:
– Муниципалитет Кале уже принял какое-то решение?
– У меня есть заказ. Официальный.
– А деньги?
– Когда соберут. По подписке с населения.
– Не видать вам от них ни франка.
– Я все равно не брошу. Камилла, покажи Буше фигуры. И смотрите повнимательней, Буше. Запомните, мне нужна только правда.
Освещая путь свечой, Камилла молча повела Буше вокруг фигур шести граждан. Несмотря на обиду, она старалась показать работу Огюста во всем блеске. Все трое молчали.
Черт возьми, думал молодой скульптор, его старший друг прав. Он воскресил этих граждан Кале и без прикрас передал выражение ожидания неминуемой смерти, написанное на их лицах. Однако в фигурах было и ощущение величия: ведь выбор был сделан этими людьми добровольно. На них были только траурные рубища, покрывавшие их скорбные тела. Словно изваянное из камня человеческое страдание, подумал Буше. Какая величественная группа! Но не надо ему говорить, иначе он никогда не будет прислушиваться к разумным советам. Буше воскликнул:
– Вот как, значит, вы решили сделать шесть Иисусов, когда и с одним нелегкое дело, и при этом все они такие разные?
– Это не Иисусы. Они такие же люди, как мы с вами.
– Таких людей я еще не видел. И под рубищами они у вас голые.
– Это рубахи. Надо было бы одеть их во власяницы.
– Не знаю. Огюст вздохнул.
– И я не знаю. Я не хочу добиваться чисто внешнего эффекта, а подчас фигуры мне кажутся посредственными.
– Это не так. Гротескны – может быть; и муниципалитет Кале, пожалуй, будет шокирован такой суровой трактовкой человеческого страдания. Прежде всего потому, что от вас, видимо, ждут чего-то сентиментально-красивого. Они уже видели эту группу?
– Нет. Я только что сделал их в окончательном размере.
Камилла сказала:
– Огюст делает пробные эскизы в три раза или вполовину меньше окончательного размера. Вам они нравятся, Альфред? – Она была так же взволнована, как и Огюст.
– Не важно, нравится или не нравится, – сказал Буше. – Дело в том, трогает это или нет.
Огюст, поняв, что Буше уклоняется от прямого ответа, не желая его огорчать, стал резким и отчужденным. Он стоял, словно окаменев, и бормотал:
– Я еще не кончил.
– А когда кончите? – спросил Буше.
– Кто знает! Еще многое надо сделать.
– Ну скажите, Альфред, – взмолилась Камилла. – Ведь фигуры совсем живые, разве не так?
– Не вмешивайся, Камилла! – закричал Огюст. – Не вмешивайся! Что бы я ни лепил, он против, из-за принципа.
– Пусть так, – согласился Буше. – Но как модель для Сен-Пьера я вам не нужен.
– Спасибо за советы.
– Которых вы не принимаете.
– Я ведь позвал вас, Буше.
– Зачем?
– Вы, как Камилла, вечно задаете вопросы. Разно могут родиться глубокие мысли, если говоришь целый день?
– Кстати, о Камилле. Она падает с ног от усталости, Огюст.
– Никто ее не держит.
– Тогда вы скажете, что женщина – настоящий скульптор, пока не родилась на свет.
– А вы знаете хоть одну?
– Камилла вас понимает.
– Изредка. – Огюст вдруг заговорил решительно: – Их подавленный вид вызывает всеобщее недоумение, большинство предпочло бы героическую драму в духе «Марсельезы», а мой замысел – это сама жизнь. – Теперь он был непоколебим. – Я скорей откажусь от заказа, чем соглашусь на изменение.
– Значит, оставите работу над этими фигурами? – спросил Буше.
– Оставлю? – Огюст посмотрел на Буше, как на сумасшедшего. – После всего вложенного труда? Ни за что!
3
Когда муниципалитет Кале задержал выплату гонорара, Огюст переключился на памятник Виктору Гюго Для Пантеона Родену в 1891 году был заказан новый памятник – фигура стоящего Гюго, венчаемого Славой. Однако, хотя заказ несколько раз возобновлялся вплоть до 1914 года, этот вариант памятника так и не был осуществлен.
. Работа над «Гражданами», «Вратами» и другими скульптурами шла своим чередом, но он с новым рвением принялся за Виктора Гюго, решив показать Кале, что сам Париж с нетерпением ждет его произведений. Его раззадорили вовсю. Он пришел в бешенство, узнав, что семья Гюго заказала посмертную маску поэту Далу, а не ему.
– Далу – предатель, – бесновался он при Малларме, – тот был в курсе событий, знал все «за» и «против». – Я познакомил его с семьей Гюго, и мой лучший друг Далу за моей спиной, не сказав ни слова, перехватывает у меня заказ, заявляя семье, что, мол, Гюго меня не жаловал. А еще друг!
– Гюго действительно не любил вас, – напомнил Малларме.
– А я – Гюго, – резко сказал Огюст. – Но дело не в том. Я знал Гюго лучше, чем Далу. Я видел его по-настоящему. Я сделал бы самую точную маску поэта.
Малларме сказал утешительно:
– Ничего не потеряно. Вы покажете настоящего Гюго в своих памятниках и бюстах.
Еще одна причина для огорчений. Семья Гюго отказалась принять его бюсты. Сказали, что бюсты принадлежат Жюльетте Друэ, а ее уже нет в живых. Но когда Роден пожаловался Малларме, добавив: «По правде говоря, я все еще недоволен этими бюстами, но Камилла говорит, что они выразительны», – Малларме попробовал успокоить его:
– Семья считает, что вы сделали Гюго слишком старым и к тому же еще раздетым, без воротничка, без галстука. Но их мнение не в счет. Они не разбираются в скульптуре.
– Стефан, скажите все это Далу, который пытается создать второй памятник Гюго.
– Я вас понимаю. Но помните, Далу, хотя он и прекрасный скульптор, хочет получить официальное признание. Я уверен, что когда ваш памятник Гюго будет закончен, на другой и не посмотрят.
– А я не уверен, – проворчал Огюст.
Каково бы ни было отношение Огюста к Гюго лично, он был исполнен решимости показать писателя во всем величии. Он сказал Камилле:
– Мои отношения с Гюго теперь не имеют значения: народ Франции считает Гюго своим величайшим гением, уступающим разве что Бонапарту.
Несколько месяцев Огюст изучал творчество Гюго. По вечерам читал все, что мог найти о писателе, а днем воплощал эти знания. Он трудился напряженно, с Камиллой вместе, часто раздевшись по пояс, чтобы показать, как он еще молод и силен. «Как странно, – думал он, – что злость может породить такую исполненную жизни скульптуру». Человек, которого он не любил, под его руками становился богоподобным. Ему пригодилась одна из голов, сделанных для Жюльетты: Гюго, нежно склонившийся над ней. Мир примет то, от чего отказалась семья! Но фигура была более молодой, полной внутренней силы. Затем он поместил Гюго на скалу у моря, избрав тот эпизод, который считал вершиной жизни писателя, – мятеж против Наполеона III и жизнь изгнанника на острове Гернси, как Наполеон на острове Святой Елены.
Он потерял счет времени. Только работа имела значение. Буше говорил, что Гюго должен быть монументален, героичен, во весь рост – этого все ждали, – а он лепил Гюго у моря, слившимся со скалой, которая веками противостояла морской стихии. Он ничего не выдумывает, говорил он себе, а изображает природу как она есть. Он лепил обнаженного Гюго и чувствовал свободу – ведь Гюго, при всех своих недостатках, был свободным человеком. Он намеренно подчеркивал наготу Гюго. Ведь и море и солнце тоже нагие. Природа не драпирует свои творения, и Роден тоже не будет.
Малларме, которого он пригласил, был потрясен силой памятника, однако опасался, что публика будет шокирована обнаженным Гюго. Но Камилла стала на сторону Огюста, и, несмотря на опасения Малларме, он отказался менять что-либо, кроме исправлений, которые считал нужными.
Он боялся, что ему не закончить этот памятник. Чем больше он читал о Гюго, чем упорнее работал, тем больше возникало трудностей. Одно изменение влекло за собой другое. Как всегда, чем больше сил он вкладывал в работу, тем меньше она его удовлетворяла.
4
Шел 1888 год, и он трудился над памятником Гюго уже много месяцев подряд, когда Турке пришел в мастерскую на Университетской выяснить, когда наконец будут закончены «Врата ада». Слава Родена росла, а вместе с ней – и гонорары за «Врата»; ему уже было выплачено двадцать пять тысяч семьсот франков. «Такие деньги стоят нескольких „Врат“, думал Турке, – но тут нужно с подходом – Роден очень обидчив».
Увидев сотни деталей, в беспорядке разбросанных по мастерской, Турке удивился. Ему не понравилось, что скульптор работает над памятником Гюго. «Врата» заказаны раньше; если бы не «Врата», возможно, не было бы и других заказов. Роден хмурился – не любил, когда его отрывали от работы.
Турке решил не тратить времени даром:
– Министерство хочет, чтобы «Врата» были закончены в следующем, 1889 году.
– Невозможно.
– Мы выплатили вам, сколько вы требовали. Сколько еще фигур нужно сделать?
– Вопрос не в количестве. «Врата» идут медленно, но качество должно быть высоким.
– Вот мы и хотим показать «Врата» на Всемирной выставке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87