Он повторил за мной:
— Призовые тигры, — и сказал:
— Я дам ему работу. — Непонятно. Надо бы разбудить и спросить, но он очень устал, подумает, что я хочу его. А я только однажды его хотела, когда пригласили на обед какого-то посла, и я выпила, они вышли в соседнюю комнату переговорить о делах, и первый секретарь немного распустил руки. Я остановила:
— Не надо, ничего не выйдет. Они в любую минуту могут войти. Хотите еще коньяку? — Он был одного роста с Энтони и Эриком, под правым глазом у него был дуэльный шрам (в зеркале над камином получалось, что под левым), он учил меня ругательствам на своем языке, мы смеялись; я очень хотела уступить ему, но они говорили о делах в соседней комнате; я спросила:
— Вы тоже свежуете кроликов? — и он решил, что я заговариваюсь. В ту ночь я хотела Эрика, хотела кого угодно, хотя бы того мужчину на темной пристани, которого, раздеваясь, видела из окна. Эрик твердил:
— Они сделают заем, сделают, — и не мог заснуть, и мне не спалось, и потом мы были счастливы, по милости чужого шрама и какого-то займа. И той темноты. Энтони где-то под Марселем, отец при смерти, до семи утра горит лампа под глухим абажуром, сиделка читает книгу, кипит чайник, в тазу под марлей стерилизованные тампоны. Год работы в больнице. Смазала йодом вместо вазелина.
Голубая ваза разбилась, но Энтони утешил:
— У нас еще есть тигр. — А сошло бы все так же хорошо, если бы я сказала Эрику:
— Призовые синие вазы, портсигары с инициалом "Э"? — Решил бы он тогда:
— Я дам ему работу? — Тигр, светло горящий в Тиволи, бессмертный расчет, рука на бедре, ноги; даже там на него засматривались женщины, что за мастер, полный сил, когда он с улыбкой оборачивался на ракеты, ронявшие огненные брызги. Или та девушка в Гетеборге, нелепо размалеванная, какая доверчивость, сколько наивности, какая хитрая игра в поддавки. Любимых забудут, обманутых вспомнят. Еще, наверное, улыбнулась делу рук своих. Он сказал:
— Я отдам ей тигра. — Сердца первый тяжкий стук — боже, как я его любила тогда в «Бедфорд-палас» («Мы гуляли в парке», — сказал он отцу). Апельсины кончились, он купил мне арахис.
Сжавшись, я следила за акробаткой, стремительно падавшей на сцену, ревниво завидуя этой белокурой пергидролевой королеве, ее трико и белозубой улыбке. В тот день мне исполнялось шестнадцать лет; я взглянула на часы; когда стрелки показали 6:43, я сказала:
— Я уже родилась, — а когда стрелки остановились на 6:49:
— С днем рождения, Тони. — На сцену вышел клоун в клетчатых штанах, волоча за собой игрушечного барашка. Словно старая супружеская пара, перебираешь воспоминания за тридцать лет вместе: первая любовь и первая ненависть, первая выпивка и первое предательство, когда я сказала:
— Ты опоздаешь на поезд. — Глоток горечи. Не пошло у него пиво, он поперхнулся и тут кстати поднялся занавес, а я научилась задерживать дыхание и благополучно справилась с хересом. Потом ели яблоки в Морнингтон-Креснт, чтобы отбить запах. В который раз обманули отца. Безутешные дети. Но как приятно было обманывать вдвоем.
Когда я практиковалась в больнице, он пришел меня проведать, интересовался, не купит ли сестра-хозяйка пылесос. Палата, столы, протертые эфиром, пересчитанные тампоны в тазу с правой стороны, марля, лампы под абажурами, лестница вниз — там Энтони, гаснущее солнце на мостовой, он насвистывает модную песенку. У меня было пятнадцать шиллингов, у него пять. Кино, клуб на Джерард-стрит, последняя рюмка — больше ни-ни! — приличные девушки не пьют. Дурачок. Сестра-хозяйка меня забраковала, и, когда он уехал за границу, я ушла в Кожевенный ряд. Бухгалтерия, стенография, премия за скорость, хозяин лично поощрил, Хэммонд с крысиной мордочкой. Довожу до сведения моих биографов, что с этого времени я смотрела только вперед. Изворачивалась, комбинировала, экономила — только чтобы опять быть вместе.
Не спится, рука холодная, все уладилось; теперь можно спать.
Новых эмиссий не будет, на рынке стабильное положение. Можно спать.
Исходное равновесие поддерживается, средние поднимаются, проценты выше, курс растет, в ответ на спрос, растет, наша взяла, курс растет, противодействия нет, курс растет, Энтони наше долговое обязательство, наше обязательство, Энтони, какую извлечь выгоду, наше долговое обязательство, наше будущее стабильно, новые выплаты, курс растет. Ничего не бояться. Прочь сомнения. Нет причин для страха. На этой бирже не играют на повышение. Тигр горящий. Полночная чаща. Спать. Наше долговое обязательство. Новая выплата. Наш курс растет. Господь, который ягненка сотворил, Уитикера сотворил, Ловенстайна. — Вы счастливица, — сказал тогда Хэммонд. — «Крог» — это надежно. Что бы ни случилось, люди всегда будут его покупать. — На рынке стабильное положение. Набережная, между нами вода и улица. Спать. Новая выплата. На этой бирже нет спекулянтов. Тигр и ягненок. Медведи. Полночная чаща. Спать. Фонды обеспечены. Последний курс.
3
Едва выбравшись из постели, Минти знал, что сегодня будет удачный день. Бреясь, он вполголоса напевал: «Вот путь, идите по нему». Бритва была новая, но он ни разу не порезался; он брился осторожно, не гонясь за чистотой; на умывальнике остывал кофе, принесенный хозяйкой. Минти любил остывший кофе, его желудок не принимал ничего горячего. Через стекло перевернутого стакана за ним наблюдал паук; он сидел там уже пять дней;
Минти рассчитывал, что хозяйка его выбросит, но тот остался и на второй день, и на третий. Он не стал трогать стакан и прополоскал рот под краном. Она теперь наверняка думает, что паук сохраняется в научных целях. А кстати, сколько он может там прожить? Минти посмотрел на паука, тот ответил настороженно-внимательным взглядом. Ловя паука стаканом, Минти отхватил ему одну ножку.
Над кроватью висел школьный снимок: сжатые по бокам префектами, сидят заведующий пансионом с супругой, а перед ними и сзади них, щурясь на солнце, выстроились шеренгой мальчики. Любопытно, что нафабренные кончики усов в такой же степени точная примета времени, как дамский туалет — белая блуза, воротник на китовом усе, рукав с буфами. Иногда Минти просили показать себя на снимке; со временем он научился делать это безошибочно; правда, он уже забыл, где полагается быть помощнику заведующего, и поэтому не мог решить, кто сидит слева от заведующего, а кто стоит за его плечом, потеряв подбородок за складками буфа, — Петтерсон или Тестер. Самого же Минти на снимке не было, он видел всю процедуру из окна изолятора; вспышка света, сощуренные от солнца глаза на загорелых лицах, нырнувший под свое покрывало фотограф.
«Вот путь, идите по нему». Он взял из мыльницы окурок сигареты, раскурил его. Потом в зеркале на дверце шкафа внимательно проверил волосы: надо ко всему быть готовым, даже к обществу. Его беспокоила перхоть; он смазал голову остатками крема, причесался и проверил результат. Теперь хорошо. Не вынимая изо рта сигареты, выругался, но так тихо, что, кроме него, никто бы не расслышал: «Святой Кнут». Он сам придумал это ругательство; как добрый католик он не любил сквернословия и считал достаточным богохульством сказать: «Святой Кнут». Минти надел черное пальто и спустился вниз. Был вторник, двадцать третье число. Сегодня должно быть письмо из дома. Скоро двадцать лет, как Минти забирает на центральном почтамте свою ежемесячную корреспонденцию; так удобнее, не надо никого предупреждать о перемене адреса. На вокзальной площади он почувствовал, что солнце припекает изрядно, однако у него было заведено ходить за письмами непременно в пальто. Окурок он хорошо припрятал, чтобы его не нашел никакой нищий. Просунув в окошечко «до востребования» карточку с истрепавшимися углами, Минти задумался о том, какую великую честь он оказал Стокгольму, избрав его своим местопребыванием: что ни говорите, англичанин, да еще выпускник Харроу. Никто же не усомнится, что он свободный джентльмен и может жить всюду, где есть почта и возможность проявить себя.
К его удивлению, писем было два; такое событие стоит отпраздновать еще одной чашкой теплого кофе. Он выбрал кожаное кресло в открытом кафе против вокзала, сел лицом к улице и стал ждать, когда кофе остынет. Он был до такой степени уверен в сегодняшнем дне, что раздавил пяткой окурок и купил новую пачку. Потом попробовал кофе с ложечки — еще горячо. Он уже распечатывал письмо, когда его отвлекло необычное оживление на вокзале. Несколько человек с кинокамерами перебегали улицу. Промчался Нильс. Минти махнул ему рукой. Он вспомнил: «Возвращение кинозвезды». Несколько дней назад он заработал шестьдесят крон, переводя на шведский язык все сплетни, которые удалось выудить в киножурналах. «Потрясающая любовница экрана», «Загадочная женщина из Голливуда». Раздались приветственные возгласы (кто их нанял? — гадал Минти), на тротуаре, держа под мышкой портфели, задержалась деловая публика, сердито глядя в сторону вокзала. Прохожие загораживали Минти площадь. Он встал на стул. Хотя ему и не поручали, но посмотреть никогда не мешает. В Швеции не особенно любили эту актрису; вдруг случится какая-нибудь неприятность и кому-нибудь понадобится замять скандал. Положим, ее освистают… Но нет, ничего не произошло. На выходившей из вокзала женщине было верблюжье пальто с большим воротником и серые фланелевые брюки; Минти успел увидеть бледное, осунувшееся, застывшее лицо, длинную верхнюю губу, неестественно красивую и неестественно трагическую маску, знакомую по портретам Данте. Зажужжали кинокамеры, женщина заслонила лицо руками и вошла в автомобиль. Кто-то (кто же это все оплачивает? — волновался Минти) бросил роскошный букет цветов, не рассчитал, и цветы упали на дорогу. Никто не стал их поднимать. В кабину юркнула какая-то карлица в глубоком трауре и под черной вуалью, автомобиль отъехал. Репортеры сошлись у вокзала, и Минти расслышал их смех.
Он распечатал первое письмо. Скотт и Джеймс, стряпчие. «Прилагаем денежный перевод на сумму 15 фунтов, составляющих ваше месячное содержание по двадцатое сентября сего года. Просим вернуть расписку в получении. Поручители: ГЛ — РС». «ГЛ» — Минти задумался. Раньше этих инициалов не было. В старую фирму влили новую кровь. Впервые за двадцать лет в форму письма вкралось маленькое разнообразие, Минти понравилось, что он это заметил. Перед вторым письмом он выпил кофе — за удачу! Святой Кнут, это тетя Элла. Совсем забыл, что старуха (отсохни твой язык, Минти) еще жива.
«Мой дорогой Фердинанд».
Минти споткнулся. Он очень давно не видел этого слова. Конечно, полагается писать имя на банковских чеках, но Минти умудрялся делать это безотчетно. «Мой дорогой Фердинанд». Он рассмеялся и помешал ложечкой кофе: Фердинанд! — все правильно.
«Мне сдается, что я уже давно не имела от тебя никаких известий». Еще как давно, подумал Минти. Пожалуй, все двадцать лет. "На днях я разбирала ящики, готовясь к переезду, и случайно наткнулась на твое старое письмо. Оно забилось в самый угол, где я держу ненужные блокноты. Я подумала, и вышло, что мы с тобой сейчас единственные Минти по прямой линии. Правда, еще здравствует семья твоей кузины Делии, есть Минти в Хартфордшире, но мы с ними никогда особо, не соприкасались, и, конечно, еще твоя матушка, но она Минти по мужу. Смешно, я подумала сейчас, что мы все Минти по мужу. Короче, я взяла твое письмо и с огромным удовольствием перечитала его. Ты остался верен себе и не проставил дату, так что мне трудно сказать, когда я его получила. Вероятно, несколько лет назад. Я прочла, что тебе очень нравится Стокгольм, и надеюсь, что ты не разочаровался в нем с тех пор. По правде сказать, я забыла, зачем ты уехал в Стокгольм, спрошу, если опять не забуду, у твоей матушки, когда увижу ее, но у бедняжки стала совсем плохая память, и я не удивлюсь, если она не помнит, кем ты работаешь. Должно быть, это что-то выгодное, иначе ты давно бы вернулся в Англию. Кстати, мои маклеры только что купили для меня норвежские государственные боны. Любопытное совпадение, правда? Я сейчас просматриваю твое письмо, ты просишь в долг пять фунтов; теперь ясно, что письмо написано много лет назад, когда ты только начинал свою деятельность. Безусловно, я тогда же послала тебе деньги, но вернул ли ты их — точно уже не помню. Ладно, будем милосердны и поверим, что вернул. В конце концов, это старая история. Тебя, конечно, интересуют домашние новости. Но про смерть дяди Лори и историю с близнецами Делии ты узнаешь от своей матери, обо всем важном она тебе сообщит. На днях я видела на станции Факенхерст молодого человека из Харроу — еще одно совпадение!
Твоя любящая тетушка Элла".
Да, подумал Минти, поистине знаменательный день. Весточка из дома. Как долго стынет кофе. Пока есть настроение, надо бы написать матери. «В своем последнем письме тетя Элла упомянула…» Как бы старушку удар не хватил, когда она разберет на конверте мой почерк. Не сладко почти. Еще кусочек. Адреса не знаю, а если послать через стряпчих, то они вернут обратно. Поручители «ГЛ — РС». Теперь остыл. Можно послать в отдельном конверте на адрес тети Эллы, пусть наклеит марку и сама перешлет, куда надо. Английская марка и мой почерк. Мать с ума сойдет, но терпение, Минти, терпение, у тебя разыгралась фантазия. Нельзя ставить под удар ежемесячные пятнадцать фунтов, аккуратные и точные, как часы. Поручители «ГЛ — РС». — Я все вижу, Нильс, — Минти в шутку погрозил пальцем молодому человеку, стоявшему на мостовой, — ты знаешь, что у меня сегодня получка, и хочешь выпить кофе. Это можно. Сегодня особенный день. Я получил письмо от своих.
Нильс поднялся по ступенькам с улицы, застенчивый и грациозный; так молодой олень, уткнувшись носом в ограду, провожает взглядом текущую мимо него жизнь. И Минти был эта жизнь. Минти прихлебывал кофе, собрав вокруг губ желтое кольцо. — Возьми сигарету. — Минти добрый. — Спасибо, мистер Минти.
— Какой переполох на вокзале.
— Да, мистер Минти. Она прекрасная актриса.
— Это она заплатила за цветы?
— Не думаю, мистер Минти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28