https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/vreznye/
Оттуда выпала карточка. Вот.
— Отдай ее мне, — сказал Минти.
— Я подумал — вдруг она вам пригодится, мистер Минти. — Ты славный парень, Нильс, — сказал Минти. — Бери еще сигарету. Про запас. — Он взглянул на карточку. — Возьми всю пачку. — Что вы, мистер Минти…
— Ну, если не хочешь, — уступил Минти и, опустив пачку в карман, поднялся. — Дело не ждет. Проза жизни. Хочешь не хочешь, а деньги надо зарабатывать.
— Вас спрашивал редактор, — сказал Нильс.
— Что-нибудь неприятное?
— Кажется, да.
— А я не боюсь, — сказал Минти. — У меня в кармане пятнадцать фунтов и письмо от своих. — Он решительным шагом вышел на улицу, завернул за угол; низкорослый, да еще в длинном черном пальто — конечно, он выглядел пугалом; над ним смеялись, он это знал. Когда-то это отравляло ему жизнь, но все проходит. Спасаясь в переулки, он малыми дозами наглотался столько этого яда, что теперь стал нечувствителен к нему. Теперь он мог показываться даже на центральных улицах, мог останавливаться и разговаривать с самим собой, отражаясь пыльным своим обликом в витринах галантерейных магазинов; он почти не замечал улыбок окружающих, только внутри набухала и пульсировала тихая злоба.
Ее накопилось порядочно, когда он наконец добрался до редактора, преодолев длинные лестничные марши, типографию и закрыв за собой последнюю стеклянную дверь. Нет, какая все-таки гадость эти рыжие военные усы, командирская речь, деловая хватка — право, такому человеку самое место где-нибудь на заводе. Чтоб он свернул себе там шею. — Да, герр Минти?
— Мне сказали, вы меня спрашивали.
— Где был вчера вечером герр Крог?
— Я на минуту сбегал перехватить чашку чая. Кто мог знать, что он так неожиданно уедет из миссии?
Редактор сказал:
— Мы не очень много получаем от вас, герр Минти. Есть сколько угодно людей, которых можно использовать на внештатной работе. Придется подыскать кого-то другого. Для хроники у вас не очень острый глаз. — Он выдохнул воздух из легких и неожиданно добавил:
— И со здоровьем у вас неважно, мистер Минти. Хотя бы эта чашка чаю. Швед обойдется без чаю. Это же яд. Вероятно, вы и пьете его крепкий.
— Очень слабый, герр редактор, и холодный, с лимоном.
— Надо делать гимнастику, герр Минти. У вас есть радиоприемник?
Минти покачал головой. Терпение, думал он, снедаемый злобой, терпение. — Будь у вас радиоприемник, вы бы делали гимнастику, как я: каждое утро, под руководством опытного инструктора. Вы принимаете холодный душ? — Теплый душ, герр редактор.
— Все мои репортеры принимают холодный душ. Вы ни в чем не будете успевать, герр Минти, имея сутулую спину, слабую грудь и дряблые мышцы. Ну, это уже знакомый яд. Им недавно помаленьку травили родители, учителя, прохожие. Сгорбленный, желтый, с куриной грудью, Минти имел надежное убежище: у него была неистощимая на выдумки голова; он моргнул опаленными ресницами и с вызывающей дерзостью спросил:
— Значит, я уволен?
— Если вы еще раз упустите возможность…
— Может, мне лучше уйти сейчас, — настаивал Минти, — пока есть с чем?
— А что у вас есть?
— В компании будет работать мой друг, брат мисс Фаррант. В качестве доверенного лица.
— Вы отлично знаете, что мы не скупимся.
— Ясное дело, — сказал Минти, — а что мне полагается за Это? — и он выложил на стол перепачканную в грязи визитную карточку. — Она осталась без цветов, — объяснил Минти. — Цветы лежат на дороге. Вот что значит поручать дело репортерам с атлетическим сложением. Бросить как полагается не умеют. Попросили бы Минти, — и, грозя пальцем, Минти вышел из кабинета; он совершенно захмелел после двух чашек кофе, денежного перевода и письма от тети Эллы. В редакции он увидел Нильса. — Я поставил его на место, — сообщил он. — Некоторое время не будет приставать. Крог вышел из дома? — Нет еще. Я только что звонил вахтеру.
— Задерживается, — сказал Минти. — Давно не виделись. Ночь любви. Все мы люди, — и, втянув щеки, поеживаясь на сквозняке, тянувшем из широкого окна, обежал глазами столы в надежде наказать чью-нибудь рассеянность, но сигарет нигде не было. — Похолодало. К дождю, — и в разгар его поисков дождь пошел; с озера навалилась огромная бурая туча, дирижаблем повиснув над крышами; в подоконник резко и осторожно ударили первые капли, потом зачастили и побежали по стене.
***
Закусывавших под открытым небом ливень захватил врасплох. Пока с Меларена не пришла туча, на солнце было жарко. Вместе со всеми бежал под крышу и Энтони. На улице потемнело, но еще долго не зажигали огня, надеясь, что погода разгуляется. Потом официанты неохотно включили несколько ламп, света почти не прибавилось, и скоро их одну за другой погасили. Снаружи дождь барабанил по столам, нещадно поливал бурые листья на площади, усердно отмывал мостовую. Энтони заказал пиво. Он был без пальто и без зонта. Лучше переждать здесь. Пока доберешься до Крога, насквозь вымокнешь, погубишь единственный костюм. Он думал о том, что надо беречь вещи и здоровье, вспоминал, какая у них была детская в последний год перед школой. Зонты проплывали мимо, словно черные блестящие тюлени; непонятная чужая речь раздражала. Понадобись ему прикурить или узнать дорогу — как объясниться? Официант принес пиво; это в какой-то степени означало общение, раз официант понял, что спрашивали пиво. Бледный свет ламп в дневном полумраке, этот официант, кресло, стол, «клочок земли чужой, что Англии навек принадлежит», — все настраивало на меланхолический лад. И в облике его проступило благородство, гордая замкнутость изгнанника, когда он смотрел через забрызганное стекло и, забыв думать о неотложных делах вроде «Крога» и Кейт с отчетом о его судьбе, воображал, как дождь сечет заброшенные безымянные могилы, как впитывается в почву вода.
— Как сыро, — обратился он к официанту. — Деревья… — Заговорив о погоде, он хотел немного укрепить свой клочок Англии; он хотел сказать, что если дождь зарядит надолго, то скоро все листья облетят. Ему хотелось озвучить свой клочок, оживить его чем-то вроде фотографии Аннет и картинок из «Улыбок экрана»; ему хотелось проводить здесь часы. Он будет здесь питаться, к нему привыкнут.
Официант не понял.
— Bitte, — сказал он, волнуясь. — Bitte. — Пришел метрдотель. — Bitte, — успокоил он, — Bitte. — Он ушел и вернулся с уборщицей. — Что вам угодно? — спросила та по-английски. Ему совершенно нечего было сказать, и, хотя перед ним стояла почти нетронутая кружка, пришлось заказать еще одну. Он видел, как в другом конце зала официанты судачат. Главное, что это официанты: с официантками куда проще отстоять свой английский клочок. За последние десять лет он объездил полсвета, и всегда получалось, что Англия рядом. Он работал в таких местах, где его предшественники уже освоили английский клочок — даже в восточных борделях женщины понимали английский язык. Всегда был клуб (покуда он оставался его членом), партия в бридж, неоготическая англиканская церковь. Сквозь чужое стекло он смотрел на чужой дождь и думал: Крог не даст работу. Завтра поеду обратно. И тут же улыбнулся, забыв обо всем на свете, потому что за стеклом, подняв воротник пальто, в промокшей шляпе стояла и смотрела ему в глаза Англия.
— Минти, — позвал он, поражая официантов. — Минти!
Вошел Минти, настороженным взглядом окинув столики. — Вообще-то я сюда не хожу, — сказал он. — Эти молодчики из миссии… мы не очень ладим. — Он сел, сунув шляпу под стул, наклонился и доверительно сообщил:
— Это посланник их науськивает. Я абсолютно уверен. Он меня терпеть не может.
— А что они делают?
— Смеются, — ответил Минти и взглянул на пивные кружки. — Кого-нибудь ждете?
— Нет, — ответил Энтони. — Хотите пива?
— Если позволите, — сказал Минти, — я бы выпил чашечку кофе. Я противник крепких напитков. Не из моральных соображений — просто они не для моего желудка. После операции, которую я перенес десять лет назад, точнее — почти десять лет назад. Двадцать первого августа будет как раз десять лет. В день Святой Жанны Франсуазы Шантальской, вдовицы. Я был между жизнью и смертью, — продолжал Минти, — целых пять дней. Я обязан своим избавлением святому Зефирину. Простите, я вам надоел. — Нет, нет, — заверил Энтони, — нисколько. Это очень интересно. У меня тоже была операция десять лет назад, и тоже в августе. — Глаз?
— Нет. Это… рана. Осколок. У меня был аппендицит. — У меня в том же районе, — сказал Минти. — Правда, аппендикс не стали удалять. Побоялись. Разрезали и сделали дренаж. — Дренаж?
— Именно. Вы не поверите, сколько они выкачали гноя. Кувшин, не меньше. — Он подул на кофе, который принес официант. — Приятно побеседовать с соотечественником. И такое совпадение — вы тоже были в пенатах. — В пенатах?
— В школе, — пояснил Минти, помешивая кофе, и, злобно прищурив ликующие глаза, продолжал:
— В чемпионах, небось, ходили, а? Старостой были? Энтони замялся.
— Нет, — сказал он.
— Погодите, а в каком, я забыл, пансионе…
Энтони взглянул на часы.
— Простите. Мне надо идти. Меня с утра ждут в «Кроге». — Я вас провожу, — сказал Минти. — Мне тоже в те края. Не спешите. Крог только что пришел в контору.
— Откуда вы знаете?
— Я звонил вахтеру. Такие вещи надо знать. А то получится как вчера.
— Неужели все, что он делает, идет в хронику? — Почти все, — ответил Минти. — А то, что он делает тайно, — это заголовки, экстренные выпуски, телеграммы в Англию. Я человек религиозный, — продолжал Минти, — мне приятно сознавать, что Крог — ведь он богатейший в мире человек, диктатор рынка, кредитор правительственных кабинетов, всесильный маг, превращающий наши деньги, колоссальные миллионы в дешевую массовую продукцию «Крога», — приятно знать, что этот самый Крог такой же человек, как все, что Минти за ним все видит, все замечает, а то и подложит ему на стул канцелярскую кнопку (вы Коллинза-то, историка, помните?). Это для меня как вечерняя молитва, Фаррант, как vox humana. «И возвысит униженного и смиренного духом». Партридж, бывало, любил… вы, конечно, знаете, о ком я…
— Партридж?
— Старший капеллан. Он всего год-два назад ушел на покой. Очень странно, что вы не помните Партриджа.
— Просто я задумался, — сказал Энтони. — Дождь прошел. Я должен попасть в компанию, пока он снова не зарядил. Я без пальто.
Он шел быстрым шагом, но Минти не отставал, Минти, в сущности, вел его: в нужную минуту брал под руку, в нужный момент останавливал, в нужном месте переводил через улицу. В продолжение всего пути он рассуждал о функции священнической рясы. Про Харроу он вспомнил только перед воротами «Крога».
— Я хочу организовать обед выпускников Харроу, — сказал он. — Вы, конечно, возьмете билет, а кроме того я поручу вам посланника. Посланник не любит Минти, и если бы Минти был сквернословом… — он епископским жестом воздел руку с пожелтевшими пальцами. — Святой Кнут! Энтони оглянулся — Англия мыкалась у порога, наблюдая за ним через кованый орнамент ворот, выставив по обе стороны тонкого железного прута налившиеся кровью глаза. Он догадался про Харроу, понял Энтони, и хочет, чтобы я сознался; боже мой, содрогнулся он, уходя от пристального взгляда Минти, вот так статуя, фонтан, с позволения сказать; странные вкусы в «Кросе»; таким кошмарам место только на Минсинг-лейн; что у них — камень вместо сердца? Ступив за вахтером в стеклянный лифт, он со знакомым неудобством ощутил свое положение просителя и забыл о Минти. Больше всего на свете он не любил просить работу, а получалось, что он только этим и занимался. В нем закипало раздражение против Крога: откажет — плохо, возьмет — тоже плохо. Если он меня возьмет, то ради Кейт, из милости. А есть у него право на милосердие? Про меня хотя бы не скажешь, что я каменный. Внизу наконец изгладился фонтан, его сырая масса растеклась по серой поверхности бассейна, и Энтони с гордостью подумал: «Я не истукан какой-нибудь, а живой человек. Пусть у меня есть слабости — это человеческие слабости. Выпью лишнего, новую девушку встречу — что тут особенного? Человеческая природа, человеческое мне не чуждо», — и, расправив плечи, он вышел из лифта. На площадке его поджидала Кейт, Кейт приветливо улыбалась, тянулась обнять его, наплевав на лифтера и на то, что мимо семенит служащий с папкой бумаг, и горделивое «я не истукан какой-нибудь» звучало слабее, тише, растворяясь в чувстве благодарности, словно в глубину улицы уходили музыканты и на смену им подходила другая группа, трубившая громко и волнующе: молодчина Кейт, не подвела. — Явился наконец, — сказала Кейт.
— Дождь задержал. Пришлось прятаться.
— Зайдем на минутку ко мне.
Он пересек лестничную площадку, осматриваясь по сторонам: металлический стул, стеклянный стол, ваза с чайными розами; вдоль стен протянулись инкрустированные деревом морские карты, отмечавшие время суток во всех столицах мира, почтовые дни для каждой страны и где в данную минуту находится судно. В комнате Кейт те же металлические стулья и стеклянные столы, такие же чайные розы. Она повернулась к нему:
— У тебя есть работа, — и хлопнула в ладоши; она казалась помолодевшей на девять лет. — Это мне награда за труды. — Она смотрела с таким преданным обожанием, что ему стало не по себе от ее неразумной кровной привязанности. — Энтони, как хорошо, что теперь ты будешь рядом.
Он постарался разделить ее восторг:
— Да, Хорошо, я тоже подумал. — Конечно, приятно, что она так радуется, его переполняла благодарность, но эти чувства далеки от любви. Разве любят из благодарности? Или эта духовная принудиловка — чтение чужих мыслей, чувство чужой боли: разве у других близнецов этого нет? Любовь это когда легко, радостно, это Аннет, Мод. — Так что он мне поручает, Кейт? — Не знаю. Только, пожалуйста, не настраивайся против. Это настоящая работа, не подачка. Ты ему в самом деле нужен. — А если работа не по мне?
— Да нет, тебе понравится, я уверена. Попробуй, во всяком случае. Мне плохо здесь без тебя. А так мы будем все время рядом, будем вместе отдыхать, развлекаться.
— Очень мило, — улыбнулся Энтони, — а когда я буду работать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— Отдай ее мне, — сказал Минти.
— Я подумал — вдруг она вам пригодится, мистер Минти. — Ты славный парень, Нильс, — сказал Минти. — Бери еще сигарету. Про запас. — Он взглянул на карточку. — Возьми всю пачку. — Что вы, мистер Минти…
— Ну, если не хочешь, — уступил Минти и, опустив пачку в карман, поднялся. — Дело не ждет. Проза жизни. Хочешь не хочешь, а деньги надо зарабатывать.
— Вас спрашивал редактор, — сказал Нильс.
— Что-нибудь неприятное?
— Кажется, да.
— А я не боюсь, — сказал Минти. — У меня в кармане пятнадцать фунтов и письмо от своих. — Он решительным шагом вышел на улицу, завернул за угол; низкорослый, да еще в длинном черном пальто — конечно, он выглядел пугалом; над ним смеялись, он это знал. Когда-то это отравляло ему жизнь, но все проходит. Спасаясь в переулки, он малыми дозами наглотался столько этого яда, что теперь стал нечувствителен к нему. Теперь он мог показываться даже на центральных улицах, мог останавливаться и разговаривать с самим собой, отражаясь пыльным своим обликом в витринах галантерейных магазинов; он почти не замечал улыбок окружающих, только внутри набухала и пульсировала тихая злоба.
Ее накопилось порядочно, когда он наконец добрался до редактора, преодолев длинные лестничные марши, типографию и закрыв за собой последнюю стеклянную дверь. Нет, какая все-таки гадость эти рыжие военные усы, командирская речь, деловая хватка — право, такому человеку самое место где-нибудь на заводе. Чтоб он свернул себе там шею. — Да, герр Минти?
— Мне сказали, вы меня спрашивали.
— Где был вчера вечером герр Крог?
— Я на минуту сбегал перехватить чашку чая. Кто мог знать, что он так неожиданно уедет из миссии?
Редактор сказал:
— Мы не очень много получаем от вас, герр Минти. Есть сколько угодно людей, которых можно использовать на внештатной работе. Придется подыскать кого-то другого. Для хроники у вас не очень острый глаз. — Он выдохнул воздух из легких и неожиданно добавил:
— И со здоровьем у вас неважно, мистер Минти. Хотя бы эта чашка чаю. Швед обойдется без чаю. Это же яд. Вероятно, вы и пьете его крепкий.
— Очень слабый, герр редактор, и холодный, с лимоном.
— Надо делать гимнастику, герр Минти. У вас есть радиоприемник?
Минти покачал головой. Терпение, думал он, снедаемый злобой, терпение. — Будь у вас радиоприемник, вы бы делали гимнастику, как я: каждое утро, под руководством опытного инструктора. Вы принимаете холодный душ? — Теплый душ, герр редактор.
— Все мои репортеры принимают холодный душ. Вы ни в чем не будете успевать, герр Минти, имея сутулую спину, слабую грудь и дряблые мышцы. Ну, это уже знакомый яд. Им недавно помаленьку травили родители, учителя, прохожие. Сгорбленный, желтый, с куриной грудью, Минти имел надежное убежище: у него была неистощимая на выдумки голова; он моргнул опаленными ресницами и с вызывающей дерзостью спросил:
— Значит, я уволен?
— Если вы еще раз упустите возможность…
— Может, мне лучше уйти сейчас, — настаивал Минти, — пока есть с чем?
— А что у вас есть?
— В компании будет работать мой друг, брат мисс Фаррант. В качестве доверенного лица.
— Вы отлично знаете, что мы не скупимся.
— Ясное дело, — сказал Минти, — а что мне полагается за Это? — и он выложил на стол перепачканную в грязи визитную карточку. — Она осталась без цветов, — объяснил Минти. — Цветы лежат на дороге. Вот что значит поручать дело репортерам с атлетическим сложением. Бросить как полагается не умеют. Попросили бы Минти, — и, грозя пальцем, Минти вышел из кабинета; он совершенно захмелел после двух чашек кофе, денежного перевода и письма от тети Эллы. В редакции он увидел Нильса. — Я поставил его на место, — сообщил он. — Некоторое время не будет приставать. Крог вышел из дома? — Нет еще. Я только что звонил вахтеру.
— Задерживается, — сказал Минти. — Давно не виделись. Ночь любви. Все мы люди, — и, втянув щеки, поеживаясь на сквозняке, тянувшем из широкого окна, обежал глазами столы в надежде наказать чью-нибудь рассеянность, но сигарет нигде не было. — Похолодало. К дождю, — и в разгар его поисков дождь пошел; с озера навалилась огромная бурая туча, дирижаблем повиснув над крышами; в подоконник резко и осторожно ударили первые капли, потом зачастили и побежали по стене.
***
Закусывавших под открытым небом ливень захватил врасплох. Пока с Меларена не пришла туча, на солнце было жарко. Вместе со всеми бежал под крышу и Энтони. На улице потемнело, но еще долго не зажигали огня, надеясь, что погода разгуляется. Потом официанты неохотно включили несколько ламп, света почти не прибавилось, и скоро их одну за другой погасили. Снаружи дождь барабанил по столам, нещадно поливал бурые листья на площади, усердно отмывал мостовую. Энтони заказал пиво. Он был без пальто и без зонта. Лучше переждать здесь. Пока доберешься до Крога, насквозь вымокнешь, погубишь единственный костюм. Он думал о том, что надо беречь вещи и здоровье, вспоминал, какая у них была детская в последний год перед школой. Зонты проплывали мимо, словно черные блестящие тюлени; непонятная чужая речь раздражала. Понадобись ему прикурить или узнать дорогу — как объясниться? Официант принес пиво; это в какой-то степени означало общение, раз официант понял, что спрашивали пиво. Бледный свет ламп в дневном полумраке, этот официант, кресло, стол, «клочок земли чужой, что Англии навек принадлежит», — все настраивало на меланхолический лад. И в облике его проступило благородство, гордая замкнутость изгнанника, когда он смотрел через забрызганное стекло и, забыв думать о неотложных делах вроде «Крога» и Кейт с отчетом о его судьбе, воображал, как дождь сечет заброшенные безымянные могилы, как впитывается в почву вода.
— Как сыро, — обратился он к официанту. — Деревья… — Заговорив о погоде, он хотел немного укрепить свой клочок Англии; он хотел сказать, что если дождь зарядит надолго, то скоро все листья облетят. Ему хотелось озвучить свой клочок, оживить его чем-то вроде фотографии Аннет и картинок из «Улыбок экрана»; ему хотелось проводить здесь часы. Он будет здесь питаться, к нему привыкнут.
Официант не понял.
— Bitte, — сказал он, волнуясь. — Bitte. — Пришел метрдотель. — Bitte, — успокоил он, — Bitte. — Он ушел и вернулся с уборщицей. — Что вам угодно? — спросила та по-английски. Ему совершенно нечего было сказать, и, хотя перед ним стояла почти нетронутая кружка, пришлось заказать еще одну. Он видел, как в другом конце зала официанты судачат. Главное, что это официанты: с официантками куда проще отстоять свой английский клочок. За последние десять лет он объездил полсвета, и всегда получалось, что Англия рядом. Он работал в таких местах, где его предшественники уже освоили английский клочок — даже в восточных борделях женщины понимали английский язык. Всегда был клуб (покуда он оставался его членом), партия в бридж, неоготическая англиканская церковь. Сквозь чужое стекло он смотрел на чужой дождь и думал: Крог не даст работу. Завтра поеду обратно. И тут же улыбнулся, забыв обо всем на свете, потому что за стеклом, подняв воротник пальто, в промокшей шляпе стояла и смотрела ему в глаза Англия.
— Минти, — позвал он, поражая официантов. — Минти!
Вошел Минти, настороженным взглядом окинув столики. — Вообще-то я сюда не хожу, — сказал он. — Эти молодчики из миссии… мы не очень ладим. — Он сел, сунув шляпу под стул, наклонился и доверительно сообщил:
— Это посланник их науськивает. Я абсолютно уверен. Он меня терпеть не может.
— А что они делают?
— Смеются, — ответил Минти и взглянул на пивные кружки. — Кого-нибудь ждете?
— Нет, — ответил Энтони. — Хотите пива?
— Если позволите, — сказал Минти, — я бы выпил чашечку кофе. Я противник крепких напитков. Не из моральных соображений — просто они не для моего желудка. После операции, которую я перенес десять лет назад, точнее — почти десять лет назад. Двадцать первого августа будет как раз десять лет. В день Святой Жанны Франсуазы Шантальской, вдовицы. Я был между жизнью и смертью, — продолжал Минти, — целых пять дней. Я обязан своим избавлением святому Зефирину. Простите, я вам надоел. — Нет, нет, — заверил Энтони, — нисколько. Это очень интересно. У меня тоже была операция десять лет назад, и тоже в августе. — Глаз?
— Нет. Это… рана. Осколок. У меня был аппендицит. — У меня в том же районе, — сказал Минти. — Правда, аппендикс не стали удалять. Побоялись. Разрезали и сделали дренаж. — Дренаж?
— Именно. Вы не поверите, сколько они выкачали гноя. Кувшин, не меньше. — Он подул на кофе, который принес официант. — Приятно побеседовать с соотечественником. И такое совпадение — вы тоже были в пенатах. — В пенатах?
— В школе, — пояснил Минти, помешивая кофе, и, злобно прищурив ликующие глаза, продолжал:
— В чемпионах, небось, ходили, а? Старостой были? Энтони замялся.
— Нет, — сказал он.
— Погодите, а в каком, я забыл, пансионе…
Энтони взглянул на часы.
— Простите. Мне надо идти. Меня с утра ждут в «Кроге». — Я вас провожу, — сказал Минти. — Мне тоже в те края. Не спешите. Крог только что пришел в контору.
— Откуда вы знаете?
— Я звонил вахтеру. Такие вещи надо знать. А то получится как вчера.
— Неужели все, что он делает, идет в хронику? — Почти все, — ответил Минти. — А то, что он делает тайно, — это заголовки, экстренные выпуски, телеграммы в Англию. Я человек религиозный, — продолжал Минти, — мне приятно сознавать, что Крог — ведь он богатейший в мире человек, диктатор рынка, кредитор правительственных кабинетов, всесильный маг, превращающий наши деньги, колоссальные миллионы в дешевую массовую продукцию «Крога», — приятно знать, что этот самый Крог такой же человек, как все, что Минти за ним все видит, все замечает, а то и подложит ему на стул канцелярскую кнопку (вы Коллинза-то, историка, помните?). Это для меня как вечерняя молитва, Фаррант, как vox humana. «И возвысит униженного и смиренного духом». Партридж, бывало, любил… вы, конечно, знаете, о ком я…
— Партридж?
— Старший капеллан. Он всего год-два назад ушел на покой. Очень странно, что вы не помните Партриджа.
— Просто я задумался, — сказал Энтони. — Дождь прошел. Я должен попасть в компанию, пока он снова не зарядил. Я без пальто.
Он шел быстрым шагом, но Минти не отставал, Минти, в сущности, вел его: в нужную минуту брал под руку, в нужный момент останавливал, в нужном месте переводил через улицу. В продолжение всего пути он рассуждал о функции священнической рясы. Про Харроу он вспомнил только перед воротами «Крога».
— Я хочу организовать обед выпускников Харроу, — сказал он. — Вы, конечно, возьмете билет, а кроме того я поручу вам посланника. Посланник не любит Минти, и если бы Минти был сквернословом… — он епископским жестом воздел руку с пожелтевшими пальцами. — Святой Кнут! Энтони оглянулся — Англия мыкалась у порога, наблюдая за ним через кованый орнамент ворот, выставив по обе стороны тонкого железного прута налившиеся кровью глаза. Он догадался про Харроу, понял Энтони, и хочет, чтобы я сознался; боже мой, содрогнулся он, уходя от пристального взгляда Минти, вот так статуя, фонтан, с позволения сказать; странные вкусы в «Кросе»; таким кошмарам место только на Минсинг-лейн; что у них — камень вместо сердца? Ступив за вахтером в стеклянный лифт, он со знакомым неудобством ощутил свое положение просителя и забыл о Минти. Больше всего на свете он не любил просить работу, а получалось, что он только этим и занимался. В нем закипало раздражение против Крога: откажет — плохо, возьмет — тоже плохо. Если он меня возьмет, то ради Кейт, из милости. А есть у него право на милосердие? Про меня хотя бы не скажешь, что я каменный. Внизу наконец изгладился фонтан, его сырая масса растеклась по серой поверхности бассейна, и Энтони с гордостью подумал: «Я не истукан какой-нибудь, а живой человек. Пусть у меня есть слабости — это человеческие слабости. Выпью лишнего, новую девушку встречу — что тут особенного? Человеческая природа, человеческое мне не чуждо», — и, расправив плечи, он вышел из лифта. На площадке его поджидала Кейт, Кейт приветливо улыбалась, тянулась обнять его, наплевав на лифтера и на то, что мимо семенит служащий с папкой бумаг, и горделивое «я не истукан какой-нибудь» звучало слабее, тише, растворяясь в чувстве благодарности, словно в глубину улицы уходили музыканты и на смену им подходила другая группа, трубившая громко и волнующе: молодчина Кейт, не подвела. — Явился наконец, — сказала Кейт.
— Дождь задержал. Пришлось прятаться.
— Зайдем на минутку ко мне.
Он пересек лестничную площадку, осматриваясь по сторонам: металлический стул, стеклянный стол, ваза с чайными розами; вдоль стен протянулись инкрустированные деревом морские карты, отмечавшие время суток во всех столицах мира, почтовые дни для каждой страны и где в данную минуту находится судно. В комнате Кейт те же металлические стулья и стеклянные столы, такие же чайные розы. Она повернулась к нему:
— У тебя есть работа, — и хлопнула в ладоши; она казалась помолодевшей на девять лет. — Это мне награда за труды. — Она смотрела с таким преданным обожанием, что ему стало не по себе от ее неразумной кровной привязанности. — Энтони, как хорошо, что теперь ты будешь рядом.
Он постарался разделить ее восторг:
— Да, Хорошо, я тоже подумал. — Конечно, приятно, что она так радуется, его переполняла благодарность, но эти чувства далеки от любви. Разве любят из благодарности? Или эта духовная принудиловка — чтение чужих мыслей, чувство чужой боли: разве у других близнецов этого нет? Любовь это когда легко, радостно, это Аннет, Мод. — Так что он мне поручает, Кейт? — Не знаю. Только, пожалуйста, не настраивайся против. Это настоящая работа, не подачка. Ты ему в самом деле нужен. — А если работа не по мне?
— Да нет, тебе понравится, я уверена. Попробуй, во всяком случае. Мне плохо здесь без тебя. А так мы будем все время рядом, будем вместе отдыхать, развлекаться.
— Очень мило, — улыбнулся Энтони, — а когда я буду работать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28