Сантехника, аккуратно доставили
Игра какая-нибудь?
Энтони опустился рядом с нею на пол.
— Это ладан, — сказал он, пересыпая его из одной руки в другую. Словно печать окружающей бедности, на пальцах остался тонкий запах. — Бедняга, — обронил он. Они коснулись друг друга, и снова их опалило нетерпение и сознание уходящего времени. — Страшная жизнь. — Нет, — сказала Лу, — она хорошая. В ней всегда есть это. — «Это» был поцелуй, тесное объятье и с неохотой отвлечения переход на кровать. Но в его руках уже не было страсти, в последнюю минуту он чувствовал опустошение, пустоту. Приятно повергнуть их в изнеможение, исторгнуть крики, приятно дать им удовлетворение, но сравняться с ними невозможно, их наслаждение острее, они теряют голову и, как Лу, твердят слова, над которыми в другое время смеются. Она сказала:
— Я люблю тебя, — сказала:
— Милый, — потом:
— Самый прекрасный. — Его же сознание витало в стороне, безучастное; он сознавал школьную фотографию над головой, мадонну на камине, любовался собой, когда она вскричала:
— Не хочу, чтобы ты уходил, не хочу; — он спешил обмануть себя, что это победа, что он остался цел и прибавил к трофеям новый скальп, но, вытянувшись рядом, уже чувствовал, как его заливает знакомая пустота, и Лу кажется ангелом обаяния и простоты, и в голову наползают наполовину выдуманные воспоминания. Он взглянул на нее, обнял; пустота страшнее любого поражения в любви, вот и она приходит в себя. Все-таки начинаешь иначе относиться к девушке после близости: появляется какая-то нежность.
— В его словах что-то есть, — сказала Лу. — Я проходила экономику в школе. Насчет краткосрочных займов он совершенно прав. Мне очень хочется, чтобы у тебя была приличная работа.
***
Наконец Амстердам ответил голосом Фреда Холла. Крог стоял у окна, голос с акцентом кокни струился из динамика. Утренний туман почти растаял, и только во дворике, как на дне вазы, лежала молочно-белая масса. Статуи не видно.
Надо знать чувство меры. Не такое уж это важное дело — статуя. — Я пробовал найти вас вчера вечером, — упрекал голос. — Меня соединили с оперой, но вы ушли. Звонил на квартиру — вас тоже не было. Я всю ночь не смыкал глаз, мистер Крог.
Фаррант кое-что понимает, и статуя ему не понравилась. Нет, статуя — это тоже важно. Сейчас все важно: деньги на исходе, а нужно продержаться, пока не вступит в строй американская компания. Сейчас даже чья-нибудь глупая шутка может погубить его. — Продолжайте, Холл, — сказал он. — Что вас волнует? — Связь сегодня капризничала. Пришлось вернуться к столу. Когда кончим, подумал он, поднимусь к себе на часок, отдохну от людей.
— Они все еще продают.
— Значит, покупайте.
— А лимит, мистер Крог?
— Никакого лимита.
— Откуда же взять деньги?
— Я все устроил. Деньги даст АКУ…
— Нам потребуется почти все, что у них есть.
— Вы все и получите.
— Но как же… Тогда они перестанут объявлять дивиденды. Начнется паника. Это будет не единственная брешь. Все поползет. Вам придется латать дыры в Берлине, Варшаве, Париже — всюду.
— Нет, нет, — сказал Крог, — вы преувеличиваете. Вы слишком долго были в центре событий. Холл. Мне со стороны виднее. На будущей неделе мы запускаем американскую компанию, и тогда рынок наш. — А АКУ?
— Мы ее продаем. Покупает «Баттерсон». Миллион фунтов наличными. Можно целую неделю затыкать любые дыры. Так что продолжайте покупать. — Но в АКУ не останется ни фартинга. — Тихим свистом донеслось из далекой комнаты в Амстердаме дыхание Холла.
— Она будет стоить ровно столько, сколько сейчас. Правда, в акциях амстердамской компании.
— Но вы-то знаете, что мы не стоим денег, которые тратим. — Разговаривая с Холлом, Крог не нуждался в телевидении: они так давно знают друг друга, что для каждой его интонации Крог мог вообразить сопроводительный жест — укоризненное покачивание ногой, опасливое поигрывание часовой цепочкой.
— Нет, стоите, Фред, — сказал Крог. Сейчас он был снова счастлив — он имел дело с цифрами; здесь он знал все, здесь он все мог, потому что цифры не живые люди. — Вы стоите больше. Мы вам обязаны своим кредитом. АКУ — это пустяк. Мы поместили в нее деньги, а теперь решили продать. Но если у вас сорвется, то прогорит и ИГС.
— Но реальная стоимость…
— Три минуты, — сказал голос по-немецки.
— Реальной стоимости не существует, — сказал Крог. Он взял со стола и поставил обратно пепельницу — «ЭК». — Существует цена, которую людям угодно платить. Следите за каждой вашей акцией на амстердамской бирже. Цену нужно поднять.
— Здесь стали сбывать акции. Ходят всякие слухи… — У вас есть деньги. Вы можете держать твердую цену. И тогда перестанут продавать.
— Значит, сегодня я опять весь день покупаю?
— Вам может не хватить агентов. А денег хватит.
— Но «Баттерсон» не решится купить.
— Я лично гарантировал им возместимость вложений в АКУ. Они имеют дело с «Крогом», Холл.
— А потом они проверят книги…
— И обнаружат, что вложения сделаны в акциях нашей амстердамской компании, а та является дочерней компанией ИГС. Что может быть надежнее, чем вложить деньги в «Крог»?
— А как-нибудь иначе мы не можем достать деньги, мистер Крог? — Впрочем, в голосе уже не было настоящей тревоги; ничто не могло подорвать его веру в Крога, а тем более это маленькое мошенничество. Он повиновался ему безропотно, в его преданности было даже что-то средневековое: подобно рыцарям Генриха Второго, он ловил любое желание своего господина, он мог бы угадывать его желания, будь он поумнее. — Меня здесь никто не подменит? — рядом Холл тоже неоценим: маленькая ловушка, легкий шантаж. — Вы отлично знаете, Холл, как трудно сейчас с деньгами. Краткосрочных займов мы уже брать не можем. Нам бы с этими расплатиться. — Мне кажется, они поднимут страшный шум, когда разберутся. — Купив, они не станут шуметь. Что они скажут акционерам? Они не осмелятся оказать на нас давление. Им придется выждать. А когда нас не будет держать Америка, я откуплю у них компанию, если они захотят. Все будет в наших силах. Кстати, я принял меры предосторожности. Приобретение акций я пометил задним числом.
— Шесть минут.
— И директора дали свое согласие? — благоговейно замирая, спросил Холл. — Конечно, — успокоил Крог. Не станешь ведь объяснять Холлу, что из-за такого пустяка, как подписать чеки, совершенно незачем держать совет со Стефенсоном, Асплундом, Бергстеном. У него есть их факсимиле на резиновых штемпелях. Лаурина он тоже не стал посвящать в это дело, успеется. К тому же покупка акций была помечена такой старой датой, когда Лаурин просто еще не был директором. Он тихо проговорил в телефон:
— Сейчас уже все в порядке, Холл.
— Вам видней.
— Несколько дней назад я немного понервничал. Не чувствовал себя готовым. Здесь заводятся порядки, как в Америке. Готовили забастовку, а Лаурин как нарочно заболел, Но я все уладил. В газеты ничего не просочилось, и никаких письменных обещаний я тоже не дал. Так что дела идут превосходно, Холл.
— Мне, значит, покупать?
— Сегодня утром это должно кончиться. Рассчитывайте на деньги от «Баттерсона». Возвращайтесь, когда кончите дела в Амстердаме. Можете понадобиться. На фабрике неспокойно.
— Я приеду сразу же, мистер Крог.
— До свидания, Холл.
— До свидания, мистер Крог. — Но голос еще вернулся, смяв предупреждение «девять минут». — Не думайте, что я против маленького обмана. Вы меня знаете, я не против. Если стоимость обеспечена, то не о чем и говорить.
— Стоимость бывает разная, — тихо внушал Крог. — Ее нельзя вычислить. Стоимость это доверие. Мы чего-то стоим, пока достаем деньги. Пока пользуемся доверием. — Он опустил трубку.
Холл — это человек на своем месте. Другой, поумнее, пожалуй, уже перепугался бы. Успокоив Холла, он почувствовал некоторую слабость: нет, его не мучили сомнения — это была приятная физическая усталость. Холл и тогда говорил:
— Трение будет слишком большим, — и ошибся. Холл всегда ошибался, но его можно переубедить. В пререканиях с Холлом встали на место все обстоятельства, прояснились отдельные мысли и теперь можно попробовать убедить недоверчивого и боязливого Лаурина. Он позвонил Кейт и спросил:
— Где Лаурин?
— Еще болеет, в Салшебадене. Послушай, Эрик, мне нужно поговорить. — Не сейчас. Через пять минут. Я поднимусь в тихую комнату. Где твой брат?
— Еще не приходил.
Он аккуратно разложил на столе бумаги; отобрал, с собой несколько писем, увидел конверт с билетами на концерты и, улыбнувшись, порвал его. Сейчас дела шли превосходно. Ему не верилось, что еще несколько дней назад он буквально сходил с ума от беспокойства. Я слишком много думал о прошлом. Он всегда презирал людей, думающих о прошлом. Жить значит забывать, быть свободным, как все потерявший в кораблекрушении человек. Чикаго, Барселона, школа в Стокгольме; ученичество в Нючепинге, избушка на берегу Веттеркз — все поплыло назад, как фигуры на платформе, когда поезд трогается; они остались с залами ожидания, буфетом, туалетами — их забыли, не взяли на этот поезд. Он думал: вчера я хорошо отвлекся. Я никогда так хорошо не отдыхал. Теперь можно глядеть вперед. Направляясь к двери, он выглянул в окно и снова увидел фонтан. Но на этот раз рукотворная глыба зеленого камня совершенно неожиданно наполнила его восторгом. Тут не было прошлого, не было законченности, когда отделаны каждый сосок, ямочка на руке, коленная чашечка; здесь было сегодняшнее, оно изнутри распирало камень, ломилось наружу. Восторг быстро угас, зато теперь он уже не тревожился за фонтан. Он думал: через неделю Америка — и тогда мы сможем двинуться вперед, никакая депрессия не будет нам грозить; жалкие люди, им кажется обманом эта ясность, это длинное сложное уравнение, которое наконец я знаю, как решить. И поднимаясь в стеклянном лифте в тихую комнату под самой крышей, он не переставал чувствовать чистую холодную радость.
***
Кейт внимательно перечитала меморандум. Сначала она не придала ему значения. Об АКУ она знала только, что это самый процветающий бумажный синдикат в Швеции и одно из самых удачных капиталовложений Крога, причем инвестицию он провел на свой страх и риск, не советуясь с директорами. Оказались лишние деньги, он поместил их в дело — только и всего, и поэтому продажа АКУ компании «Баттерсон» ровным счетом ничего не значила. Он продавал, чтобы развязать себе руки для чего-то другого. Откуда же эта тревога?
На душе было неспокойно. Тревожили краткосрочные займы. Что-то неопрятное есть в снующем малыми долями капитале, это раздражает, как захватанное зеркало. Хочется видеть чистое отражение. В дверь постучали. Она думала: не может случиться ничего плохого, это все надежно — кабинеты из стали и стекла, интерьер редкой породы дерева, обои с рисунком восемнадцатого века в директорской столовой, заводы в Нючепинге, эта ваза с дорогими цветами. Она думала об АКУ. В меморандуме приводились цифры: годовая продукция — 350000 тонн, из них 200000 на экспорт; бумагоделательные фабрики: производство древесины — 300000 тонн, целлюлозы — 1300000 тонн; лесопильни: 15000 миль лесозаготовочных полос, 50 миллионов ежегодно сплавляемых бревен. Это все есть, это реальность. — Встречай блудного брата, — сказал Энтони.
Кейт подняла на него глаза. Вот реальность, подумала она; то были цифры, я видела, что делает с цифрами Крог, а это — я сама. Он улыбался. — Я опоздал. Великий человек гневается?
— А что случилось? — спросила она. Он был оживлен и одновременно сдержан. Охорашиваясь перед зеркалом, он ждал, что она сама догадается, где он пропадал. Ему достались слабости, полагавшиеся ей: нерешительность, тщеславие, обаятельная взбалмошность опрометчивых поступков. Кажется, все ее желания исполнились: он здесь, в одной комнате с нею, можно спорить с ним, дразнить, уступать. Ближе бывают только любовники, но уж тут ничего не поделаешь.
— Я встречался с Лу, — сказал Энтони.
— С какой Лу?
— С той девушкой, Дэвидж.
— Вижу, — сказала Кейт. — У тебя все пальто в пудре. — Она хочет, чтобы я уехал отсюда. — Неловко пояснил:
— Считает, что у меня неприличная работа. — Он картинно оперся на ее стол; живое воплощение нашей морали, подумалось ей. В зеркале за его спиной она поймала свое отражение: бледный сосредоточенный профиль, подведенные веки смягчают жесткий взгляд, позволяя думать, что в конечном счете она не такая уж непреклонная, какой кажется. Красивая внешность и привлекательный моральный облик, думала она, вот принадлежность и украшение нашего класса. Мы сломлены, разорены, у нас все в прошлом, нас хватает лишь на то, чтобы тянуться к чему-то новому, что сулит нам выгоду. Крог стоит нас обоих, но она не могла оторваться от этой грациозной позы, от накладных плеч нового пальто — что ни говорите, собой любоваться приятно. — Да, — продолжал Энтони, — в ее словах что-то есть. Пожалуй, такая работа не к лицу… ну, ты понимаешь.
— Отнюдь нет.
— Ладно, если нужно это слово, — не к лицу джентльмену.
— Ты сам ничего не понимаешь, — сказала Кейт. — У нас нет выбора.
— Я не говорю про твою работу. Это другое дело. — У нас нет выбора, — повторила она. — Другого будущего у нас нет. Наше будущее здесь.
— Да ну, — отмахнулся Энтони, — громкие слова. В конце концов, мы здесь иностранцы.
— Конечно, конечно, мы с головы до пят англичане, — сказала Кейт. — Но сейчас национальность не имеет значения. Крог не разбирает, где чья граница. Ему нужен весь мир.
— Минги говорил о краткосрочных займах, — сказал Энтони.
— Это временное.
— Выходит, это правда? — поразился Энтони. — Неужели так плохо с деньгами? Дело дрянь. Ты уверена, что нам ничто не грозит? Отлично понимаю корабельных крыс. Лично я не желаю погибать на капитанском мостике. — Ты пойми: люди нашего склада никогда не одолеют Крога, — сказала Кейт. — Что нам дала твоя и моя Англия? Пустой кошелек, пыльные конторы, мой Хэммонд, твои забегаловки, Эджуэр-роуд, случайные подружки в Гайд-Парке. — Она сознательно прогнала мысль, что в их жалком английском прошлом уважали честность, каковым качеством космополитическая современность не дорожила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Энтони опустился рядом с нею на пол.
— Это ладан, — сказал он, пересыпая его из одной руки в другую. Словно печать окружающей бедности, на пальцах остался тонкий запах. — Бедняга, — обронил он. Они коснулись друг друга, и снова их опалило нетерпение и сознание уходящего времени. — Страшная жизнь. — Нет, — сказала Лу, — она хорошая. В ней всегда есть это. — «Это» был поцелуй, тесное объятье и с неохотой отвлечения переход на кровать. Но в его руках уже не было страсти, в последнюю минуту он чувствовал опустошение, пустоту. Приятно повергнуть их в изнеможение, исторгнуть крики, приятно дать им удовлетворение, но сравняться с ними невозможно, их наслаждение острее, они теряют голову и, как Лу, твердят слова, над которыми в другое время смеются. Она сказала:
— Я люблю тебя, — сказала:
— Милый, — потом:
— Самый прекрасный. — Его же сознание витало в стороне, безучастное; он сознавал школьную фотографию над головой, мадонну на камине, любовался собой, когда она вскричала:
— Не хочу, чтобы ты уходил, не хочу; — он спешил обмануть себя, что это победа, что он остался цел и прибавил к трофеям новый скальп, но, вытянувшись рядом, уже чувствовал, как его заливает знакомая пустота, и Лу кажется ангелом обаяния и простоты, и в голову наползают наполовину выдуманные воспоминания. Он взглянул на нее, обнял; пустота страшнее любого поражения в любви, вот и она приходит в себя. Все-таки начинаешь иначе относиться к девушке после близости: появляется какая-то нежность.
— В его словах что-то есть, — сказала Лу. — Я проходила экономику в школе. Насчет краткосрочных займов он совершенно прав. Мне очень хочется, чтобы у тебя была приличная работа.
***
Наконец Амстердам ответил голосом Фреда Холла. Крог стоял у окна, голос с акцентом кокни струился из динамика. Утренний туман почти растаял, и только во дворике, как на дне вазы, лежала молочно-белая масса. Статуи не видно.
Надо знать чувство меры. Не такое уж это важное дело — статуя. — Я пробовал найти вас вчера вечером, — упрекал голос. — Меня соединили с оперой, но вы ушли. Звонил на квартиру — вас тоже не было. Я всю ночь не смыкал глаз, мистер Крог.
Фаррант кое-что понимает, и статуя ему не понравилась. Нет, статуя — это тоже важно. Сейчас все важно: деньги на исходе, а нужно продержаться, пока не вступит в строй американская компания. Сейчас даже чья-нибудь глупая шутка может погубить его. — Продолжайте, Холл, — сказал он. — Что вас волнует? — Связь сегодня капризничала. Пришлось вернуться к столу. Когда кончим, подумал он, поднимусь к себе на часок, отдохну от людей.
— Они все еще продают.
— Значит, покупайте.
— А лимит, мистер Крог?
— Никакого лимита.
— Откуда же взять деньги?
— Я все устроил. Деньги даст АКУ…
— Нам потребуется почти все, что у них есть.
— Вы все и получите.
— Но как же… Тогда они перестанут объявлять дивиденды. Начнется паника. Это будет не единственная брешь. Все поползет. Вам придется латать дыры в Берлине, Варшаве, Париже — всюду.
— Нет, нет, — сказал Крог, — вы преувеличиваете. Вы слишком долго были в центре событий. Холл. Мне со стороны виднее. На будущей неделе мы запускаем американскую компанию, и тогда рынок наш. — А АКУ?
— Мы ее продаем. Покупает «Баттерсон». Миллион фунтов наличными. Можно целую неделю затыкать любые дыры. Так что продолжайте покупать. — Но в АКУ не останется ни фартинга. — Тихим свистом донеслось из далекой комнаты в Амстердаме дыхание Холла.
— Она будет стоить ровно столько, сколько сейчас. Правда, в акциях амстердамской компании.
— Но вы-то знаете, что мы не стоим денег, которые тратим. — Разговаривая с Холлом, Крог не нуждался в телевидении: они так давно знают друг друга, что для каждой его интонации Крог мог вообразить сопроводительный жест — укоризненное покачивание ногой, опасливое поигрывание часовой цепочкой.
— Нет, стоите, Фред, — сказал Крог. Сейчас он был снова счастлив — он имел дело с цифрами; здесь он знал все, здесь он все мог, потому что цифры не живые люди. — Вы стоите больше. Мы вам обязаны своим кредитом. АКУ — это пустяк. Мы поместили в нее деньги, а теперь решили продать. Но если у вас сорвется, то прогорит и ИГС.
— Но реальная стоимость…
— Три минуты, — сказал голос по-немецки.
— Реальной стоимости не существует, — сказал Крог. Он взял со стола и поставил обратно пепельницу — «ЭК». — Существует цена, которую людям угодно платить. Следите за каждой вашей акцией на амстердамской бирже. Цену нужно поднять.
— Здесь стали сбывать акции. Ходят всякие слухи… — У вас есть деньги. Вы можете держать твердую цену. И тогда перестанут продавать.
— Значит, сегодня я опять весь день покупаю?
— Вам может не хватить агентов. А денег хватит.
— Но «Баттерсон» не решится купить.
— Я лично гарантировал им возместимость вложений в АКУ. Они имеют дело с «Крогом», Холл.
— А потом они проверят книги…
— И обнаружат, что вложения сделаны в акциях нашей амстердамской компании, а та является дочерней компанией ИГС. Что может быть надежнее, чем вложить деньги в «Крог»?
— А как-нибудь иначе мы не можем достать деньги, мистер Крог? — Впрочем, в голосе уже не было настоящей тревоги; ничто не могло подорвать его веру в Крога, а тем более это маленькое мошенничество. Он повиновался ему безропотно, в его преданности было даже что-то средневековое: подобно рыцарям Генриха Второго, он ловил любое желание своего господина, он мог бы угадывать его желания, будь он поумнее. — Меня здесь никто не подменит? — рядом Холл тоже неоценим: маленькая ловушка, легкий шантаж. — Вы отлично знаете, Холл, как трудно сейчас с деньгами. Краткосрочных займов мы уже брать не можем. Нам бы с этими расплатиться. — Мне кажется, они поднимут страшный шум, когда разберутся. — Купив, они не станут шуметь. Что они скажут акционерам? Они не осмелятся оказать на нас давление. Им придется выждать. А когда нас не будет держать Америка, я откуплю у них компанию, если они захотят. Все будет в наших силах. Кстати, я принял меры предосторожности. Приобретение акций я пометил задним числом.
— Шесть минут.
— И директора дали свое согласие? — благоговейно замирая, спросил Холл. — Конечно, — успокоил Крог. Не станешь ведь объяснять Холлу, что из-за такого пустяка, как подписать чеки, совершенно незачем держать совет со Стефенсоном, Асплундом, Бергстеном. У него есть их факсимиле на резиновых штемпелях. Лаурина он тоже не стал посвящать в это дело, успеется. К тому же покупка акций была помечена такой старой датой, когда Лаурин просто еще не был директором. Он тихо проговорил в телефон:
— Сейчас уже все в порядке, Холл.
— Вам видней.
— Несколько дней назад я немного понервничал. Не чувствовал себя готовым. Здесь заводятся порядки, как в Америке. Готовили забастовку, а Лаурин как нарочно заболел, Но я все уладил. В газеты ничего не просочилось, и никаких письменных обещаний я тоже не дал. Так что дела идут превосходно, Холл.
— Мне, значит, покупать?
— Сегодня утром это должно кончиться. Рассчитывайте на деньги от «Баттерсона». Возвращайтесь, когда кончите дела в Амстердаме. Можете понадобиться. На фабрике неспокойно.
— Я приеду сразу же, мистер Крог.
— До свидания, Холл.
— До свидания, мистер Крог. — Но голос еще вернулся, смяв предупреждение «девять минут». — Не думайте, что я против маленького обмана. Вы меня знаете, я не против. Если стоимость обеспечена, то не о чем и говорить.
— Стоимость бывает разная, — тихо внушал Крог. — Ее нельзя вычислить. Стоимость это доверие. Мы чего-то стоим, пока достаем деньги. Пока пользуемся доверием. — Он опустил трубку.
Холл — это человек на своем месте. Другой, поумнее, пожалуй, уже перепугался бы. Успокоив Холла, он почувствовал некоторую слабость: нет, его не мучили сомнения — это была приятная физическая усталость. Холл и тогда говорил:
— Трение будет слишком большим, — и ошибся. Холл всегда ошибался, но его можно переубедить. В пререканиях с Холлом встали на место все обстоятельства, прояснились отдельные мысли и теперь можно попробовать убедить недоверчивого и боязливого Лаурина. Он позвонил Кейт и спросил:
— Где Лаурин?
— Еще болеет, в Салшебадене. Послушай, Эрик, мне нужно поговорить. — Не сейчас. Через пять минут. Я поднимусь в тихую комнату. Где твой брат?
— Еще не приходил.
Он аккуратно разложил на столе бумаги; отобрал, с собой несколько писем, увидел конверт с билетами на концерты и, улыбнувшись, порвал его. Сейчас дела шли превосходно. Ему не верилось, что еще несколько дней назад он буквально сходил с ума от беспокойства. Я слишком много думал о прошлом. Он всегда презирал людей, думающих о прошлом. Жить значит забывать, быть свободным, как все потерявший в кораблекрушении человек. Чикаго, Барселона, школа в Стокгольме; ученичество в Нючепинге, избушка на берегу Веттеркз — все поплыло назад, как фигуры на платформе, когда поезд трогается; они остались с залами ожидания, буфетом, туалетами — их забыли, не взяли на этот поезд. Он думал: вчера я хорошо отвлекся. Я никогда так хорошо не отдыхал. Теперь можно глядеть вперед. Направляясь к двери, он выглянул в окно и снова увидел фонтан. Но на этот раз рукотворная глыба зеленого камня совершенно неожиданно наполнила его восторгом. Тут не было прошлого, не было законченности, когда отделаны каждый сосок, ямочка на руке, коленная чашечка; здесь было сегодняшнее, оно изнутри распирало камень, ломилось наружу. Восторг быстро угас, зато теперь он уже не тревожился за фонтан. Он думал: через неделю Америка — и тогда мы сможем двинуться вперед, никакая депрессия не будет нам грозить; жалкие люди, им кажется обманом эта ясность, это длинное сложное уравнение, которое наконец я знаю, как решить. И поднимаясь в стеклянном лифте в тихую комнату под самой крышей, он не переставал чувствовать чистую холодную радость.
***
Кейт внимательно перечитала меморандум. Сначала она не придала ему значения. Об АКУ она знала только, что это самый процветающий бумажный синдикат в Швеции и одно из самых удачных капиталовложений Крога, причем инвестицию он провел на свой страх и риск, не советуясь с директорами. Оказались лишние деньги, он поместил их в дело — только и всего, и поэтому продажа АКУ компании «Баттерсон» ровным счетом ничего не значила. Он продавал, чтобы развязать себе руки для чего-то другого. Откуда же эта тревога?
На душе было неспокойно. Тревожили краткосрочные займы. Что-то неопрятное есть в снующем малыми долями капитале, это раздражает, как захватанное зеркало. Хочется видеть чистое отражение. В дверь постучали. Она думала: не может случиться ничего плохого, это все надежно — кабинеты из стали и стекла, интерьер редкой породы дерева, обои с рисунком восемнадцатого века в директорской столовой, заводы в Нючепинге, эта ваза с дорогими цветами. Она думала об АКУ. В меморандуме приводились цифры: годовая продукция — 350000 тонн, из них 200000 на экспорт; бумагоделательные фабрики: производство древесины — 300000 тонн, целлюлозы — 1300000 тонн; лесопильни: 15000 миль лесозаготовочных полос, 50 миллионов ежегодно сплавляемых бревен. Это все есть, это реальность. — Встречай блудного брата, — сказал Энтони.
Кейт подняла на него глаза. Вот реальность, подумала она; то были цифры, я видела, что делает с цифрами Крог, а это — я сама. Он улыбался. — Я опоздал. Великий человек гневается?
— А что случилось? — спросила она. Он был оживлен и одновременно сдержан. Охорашиваясь перед зеркалом, он ждал, что она сама догадается, где он пропадал. Ему достались слабости, полагавшиеся ей: нерешительность, тщеславие, обаятельная взбалмошность опрометчивых поступков. Кажется, все ее желания исполнились: он здесь, в одной комнате с нею, можно спорить с ним, дразнить, уступать. Ближе бывают только любовники, но уж тут ничего не поделаешь.
— Я встречался с Лу, — сказал Энтони.
— С какой Лу?
— С той девушкой, Дэвидж.
— Вижу, — сказала Кейт. — У тебя все пальто в пудре. — Она хочет, чтобы я уехал отсюда. — Неловко пояснил:
— Считает, что у меня неприличная работа. — Он картинно оперся на ее стол; живое воплощение нашей морали, подумалось ей. В зеркале за его спиной она поймала свое отражение: бледный сосредоточенный профиль, подведенные веки смягчают жесткий взгляд, позволяя думать, что в конечном счете она не такая уж непреклонная, какой кажется. Красивая внешность и привлекательный моральный облик, думала она, вот принадлежность и украшение нашего класса. Мы сломлены, разорены, у нас все в прошлом, нас хватает лишь на то, чтобы тянуться к чему-то новому, что сулит нам выгоду. Крог стоит нас обоих, но она не могла оторваться от этой грациозной позы, от накладных плеч нового пальто — что ни говорите, собой любоваться приятно. — Да, — продолжал Энтони, — в ее словах что-то есть. Пожалуй, такая работа не к лицу… ну, ты понимаешь.
— Отнюдь нет.
— Ладно, если нужно это слово, — не к лицу джентльмену.
— Ты сам ничего не понимаешь, — сказала Кейт. — У нас нет выбора.
— Я не говорю про твою работу. Это другое дело. — У нас нет выбора, — повторила она. — Другого будущего у нас нет. Наше будущее здесь.
— Да ну, — отмахнулся Энтони, — громкие слова. В конце концов, мы здесь иностранцы.
— Конечно, конечно, мы с головы до пят англичане, — сказала Кейт. — Но сейчас национальность не имеет значения. Крог не разбирает, где чья граница. Ему нужен весь мир.
— Минги говорил о краткосрочных займах, — сказал Энтони.
— Это временное.
— Выходит, это правда? — поразился Энтони. — Неужели так плохо с деньгами? Дело дрянь. Ты уверена, что нам ничто не грозит? Отлично понимаю корабельных крыс. Лично я не желаю погибать на капитанском мостике. — Ты пойми: люди нашего склада никогда не одолеют Крога, — сказала Кейт. — Что нам дала твоя и моя Англия? Пустой кошелек, пыльные конторы, мой Хэммонд, твои забегаловки, Эджуэр-роуд, случайные подружки в Гайд-Парке. — Она сознательно прогнала мысль, что в их жалком английском прошлом уважали честность, каковым качеством космополитическая современность не дорожила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28