Он нарочно сжимал кнут не крепко, чтобы экзекуция прошла для Роя не так болезненно, но Боден заметил это, вышел вперед и показал, как это следует делать правильно. Люсьен в течение всей пытки был не в себе и старался не причинять Рою боли, но он понимал, что если не станет бить его достаточно сильно, то Боден с удовольствием заберет кнут и заменит его.
Этот день стал поворотным пунктом в судьбе Люсьена. Они с Роем больше никогда не разговаривали. Люсьен возненавидел Бодена и проникся жалостью и презрением к отцу. И еще он понял, что никогда не станет рабовладельцем.
Он уехал из дома в школу и не возвращался к родителям даже на каникулы, а потом отправился в Европу, где получил образование и прожил до тридцати лет. Два года назад Люсьен вернулся в Новый Орлеан другим человеком. Теперь он раздражал отца другим способом. Люсьен публично больше не осуждал рабство и прочие семейные традиции, которые глубоко укоренились в старомодном сердце Жан-Люка, но зато превратился в беззаботного лоботряса. Он не проявлял никакого интереса к делам поместья, которое собирался унаследовать, и занимался только тем, что волочился за девицами и играл в карты.
За несколько месяцев до своего возвращения в Штаты Люсьен решил вести двойную жизнь. Он знал, что на Юге ничто не изменилось за время его отсутствия, и понимал, что сможет вернуться домой только при условии, что сам внесет в жизнь некоторые коррективы. За границей его отрицательное отношение к рабству не изменилось, а еще более укрепилось. Картина же того, что случилось летним днем почти двадцать лет назад, в его памяти стала еще ярче. Он тверда усвоил: рабство бесчеловечно и недопустимо. Так на свет появились Денди Делакруа и Ренар.
Люсьен часто навещал мать и оказывался, таким образом, в обществе отца, что было мучительно для обоих. В том, что мать вернулась в город, было еще одно неудобство. Теперь, когда начался этот безумный светский сезон, мадам Делакруа возобновит разговоры о том, что недопустимо еще на год откладывать брак и что он должен немедленно выбрать невесту из числа благородных девиц высшего креольского общества. Весь предыдущий год мать намекала на то, что добродетельная шестнадцатилетняя Лилиан Шевалье устроила бы ее в качестве невестки как нельзя лучше.
Люсьен подумал о волоокой черноволосой мадемуазель Шевалье, которая была на семнадцать лет его моложе, – такая благочинная и тихая. Аристократическая чистокровность ее семьи подтверждена документами, хранящимися с незапамятных времен под сводами собора Святого Людовика.
Мадемуазель Шевалье, как и большинство креольских девушек, воспитывалась монахинями монастыря Святой Урсулы в высокоморальном духе, побуждающем всех девиц на выданье сидеть на балах с плотно сдвинутыми коленями и потупленным взором. Для ее супруга должно быть величайшей честью раздвинуть эти девственно сомкнутые колени и приучить свою безответную жену к движениям и звукам, сопровождающим брачное соитие, которое произойдет в затемненной из скромности спальне. И так всегда они будут сходиться на брачном ложе не для того, чтобы любить друг друга, а чтобы произвести на свет очередного чистокровного продолжателя креольской династии.
Люсьен отказывался пожертвовать своей свободой ради вступления в такой фальшивый союз. К тому же, если он женится, это будет несправедливо по отношению к его избраннице – креолке или нет. Его тайная деятельность слишком опасна, чтобы он мог обременить себя семейными узами.
Он подумал об Энни Уэстон. Они не виделись с тех пор, как «Бельведер» пришвартовался в порту Нового Орлеана, но это не мешало Люсьену беспрестанно вспоминать о ней. Он старался стереть из памяти ее золотистый образ и поэтому чаще навещал свою любовницу Микаэлу, надеясь забыться в безудержных оргиях. Но все было напрасно. Он все сильнее хотел Энни.
Иногда, часами бездельничая, он придумывал повод для визита к Кэтрин Гриммс. Но здравый смысл всегда брал верх над желанием, и он воздерживался от визитов, по крайней мере от официальных. Это не мешало Люсьену под покровом ночи проезжать в экипаже по улице, где она жила, притормаживать у входа и смотреть на окно спальни Энни.
Дважды ему повезло увидеть ее, когда она высунулась из окна, чтобы подышать свежим ночным воздухом. Золотистые локоны рассыпались по ее плечам и блестели в лунном свете. Напротив ее окна росло дерево, по которому легко можно было бы забраться в комнату. Дни шли, и дерево казалось Люсьену все более соблазнительным путем. Однажды он заберется по нему в комнату Энни, когда та будет спать. А потом…
Он не осмеливался представить себе, что будет потом. Достаточно лишь посмотреть на нее. Или, может быть, один раз поцеловать…
Внезапный порыв ветерка охладил разгоряченное лицо Люсьена. Он запрокинул голову и закрыл глаза, наслаждаясь ночной свежестью. Она напомнила ему горный ветер, дувший через заснеженные долины Швейцарии в сторону северной Франции, или бодрящую речную прохладу побережья Темзы. Люсьен услышал в ветре насмешливый шепот прежних мест и отзвук давних времен.
Как бы ему хотелось снова стать самим собой, таким, каков он был в Европе! Как бы ему хотелось поговорить с Энни начистоту, чтобы между ними не было ничего, кроме правды! Этот отвратительный маскарад разрушал его душу…
В дверь постучали. Люсьен отпустил на вечер слуг и не ждал в гости никого. Он прошел через комнату с уверенностью знакомого с обстановкой человека и с беззвучной грацией атлетически сложенного мужчины, привыкшего передвигаться в темноте. Приоткрыв дверь, он выглянул в щель.
– Люсьен, я знаю, что мне не следовало приходить, но…
Люсьен схватил человека за руку и втащил в комнату, после чего выглянул в коридор, нет ли слежки, и запер дверь на замок.
– Господи, Арман, тебе действительно не надо было приходить!
– Меня никто не видел.
– Ты уверен?
– Я был очень осторожен, – кивнул он и бросил на Люсьена умоляющий взгляд. – Я должен был прийти.
Люсьен внимательно разглядывал друга при свете единственной свечи в настенном канделябре. Высокий и гибкий, с темными волосами и медно-коричневой кожей, с печальными миндалевидными глазами, Арман был по-настоящему красив. В его негритянской крови чувствовалась какая-то примесь. Он не был рабом и носил приличествующую джентльмену одежду: ладно скроенный серый костюм, подходящий скорее для публичных балов, куда пускали по билетам. По вискам у него струился пот. Люсьен предположил, что скорее от волнения, чем от жары.
Арман был явно чем-то очень расстроен. Люсьен привык верить каждому его слову, потому что Арман не только великолепный разведчик, но, что гораздо важнее, человек, на которого можно положиться, и друг, о котором может только мечтать любой мужчина. Они познакомились в интеллектуальных кругах Парижского университета, где Арман учился на физика. Он был сыном квартеронки и богатого американского банкира из Нового Орлеана.
В Париже они с Люсьеном сблизились, выяснив, что их воззрения на проблему рабства сходны. Когда Люсьен поделился с ним своей идеей начать по возвращении в Штаты подпольное аболиционистское движение, Арман выразил желание принять в нем участие.
После нескольких лет, проведенных в Париже, он стал более походить на француза, чем на американца. Теперь французское влияние проявлялось в легком акценте и поэтической краткости английских фраз.
– Что стряслось?
– Боден. Он снова это сделал.
– Что? Изнасилование? – стиснул зубы Люсьен.
– Хуже. Он убил всех троих мужчин, которых мы собирались перевозить на следующей неделе. Один из них проговорился девочке-мулатке – полагаю, он хотел уговорить ее бежать, – которая пользуется особыми привилегиями Бодена за то, что доносит на других.
– Дурак! – вымолвил Люсьен, растирая затекшие мышцы шеи. – Он же знал условия нашего соглашения! Неужели он не понимал, что рискует и подвергает опасности не только себя, но и жизни двух своих товарищей?
– Может быть, он и дурак, но очень смелый человек. И двое других тоже. Наш соглядатай в Бель-Флер видел все собственными глазами и сообщил мне эту печальную новость всего час назад. Боден жестоко избил их. Он хотел, чтобы они сказали, где у нас назначена встреча. Он надеялся преподнести тебе сюрприз, сделать так, чтобы ты вместо рабов наткнулся на отряд вооруженных палачей. С тех пор как мы выкрали его рабов с «Бельведера», Боден объявил тебе вендетту. Но те трое не назвали места встречи, Люсьен, – голос Армана дрожал от еле сдерживаемой злости и возбуждения, – мы должны быть благодарны им за это.
– Менее всего я готов испытывать сейчас благодарность! Хочется взять у Бодена кнут и оставить несколько рубцов на его бесценной шкуре, а потом вздернуть его на этом же самом кнуте! Теперь в Бель-Флер поселится панический ужас. Не найдется ни одного человека, который осмелится попробовать вырваться на свободу, хотя плантация Бодена, готов побиться об заклад, самое проклятое место для рабов на всем Юге.
Арман достал из жилетного кармана платок и вытер лоб.
– Со временем страх начнет сходить на нет, – сказал он. – Жестокость Бодена и порядки, которые он завел в Бель-Флер, заставят рабов взбунтоваться, и скоро найдутся новые храбрецы, способные рискнуть и решиться на побег. Тем более что ты прекрасно умеешь эти побеги организовывать и вывозить рабов за пределы штата. Это ведь твой первый… провал.
– Даже один провал – это много, Арман, – сокрушенно вздохнул Люсьен и направился к французским дверям, ведущим на балкон, чтобы еще раз глотнуть свежего воздуха и услышать шепот прохладного ветра. Арман остался позади в тени.
В комнате повисла долгая, мучительная тишина.
– Может быть, это было предзнаменование, – сказал наконец Люсьен, скорее самому себе, чем Арману.
– Что, mon ami?
Люсьен обернулся к Арману и мрачно, самоуничижительно усмехнулся:
– Погода стоит необычно жаркая для этого времени года. Слишком душно, я целый день задыхаюсь. Вышел на балкон и задумался о… разных вещах, и вдруг подул прохладный ветерок. Знаешь, Арман, я уловил в нем запах швейцарских гор. И резкое дуновение ветра с берегов Темзы. Меня охватило жуткое, мистическое чувство. Теперь я понимаю, что это было предзнаменованием, предвестием твоей дурной новости.
– Черные, креолы – все мы суеверны. Возможно, это действительно было предзнаменованием, но не обязательно плохим.
– Мне лично так не кажется! – гортанно хмыкнул Люсьен.
– Нет, Люсьен. Избиение рабов было вчера. Может быть, этот прохладный ветер – твое спиритическое перемещение в те места, где ты был счастлив и безмятежен, – добрый знак. Возможно, что-то хорошее ждет тебя впереди, что-то, что придет из Европы.
Люсьен тут же подумал об Энни, и сердце быстрее забилось в его груди, но он решительно отогнал от себя глупую, тоскливую мысль и сделал кислую мину:
– Мой друг, это слишком вольная интерпретация прихоти речного ветерка!
– Возможно. – Арман пожал плечами и улыбнулся – чисто французский жест. – Я не предсказатель. Если хочешь узнать свое будущее, тебе нужно сходить к колдунье, королеве вуду.
– Единственное, что я вижу в будущем для себя и Юга, – это борьба и опасности, – покачал головой Люсьен.
– Так будет не всегда, mon ami. Ты сможешь сделать так, чтобы на эту землю пришли перемены. Постепенно, не сразу, но жизнь будет меняться – как меняется, выходя из берегов, по весне Миссисипи. И однажды эти изменения станут необратимыми, и тогда никто не сможет препятствовать им. А пока эти времена не наступят, тебе придется действовать втайне, носить маску и играть чужую роль.
Люсьен вздохнул и, отвернувшись, стал смотреть в ночное небо.
* * *
– Оно очень милое, Энни, но совсем не белое. – Реджи критически рассматривал сквозь очки темно-голубое платье племянницы.
– Не хочешь же ты, чтобы я вырядилась в белое, как какая-нибудь дебютантка, только что вышедшая из-за школьной парты, дядя Реджи? Господи, мне ведь уже двадцать три года!
– Я подумал, что следует придерживаться традиции и в первый раз выйти в здешний свет в платье соответствующего цвета. Все юные леди, насколько мне известно, впервые показываются в свете на открытии сезона в опере. Там будет море белого и, возможно, всего лишь одно пятнышко темно-голубого.
– Прекрасно, – ответила Энни, надевая золотой браслет поверх перчатки, которая доходила ей до локтя. – Мне не хотелось бы выглядеть еще одним клочком пены на поверхности этого белого моря. Мне нравится отличаться от других. Если же там действительно будет так много совсем молоденьких девиц, то лучше мне надеть что-нибудь оригинальное, чтобы выделяться из толпы. Старая дева вроде меня должна любыми средствами привлекать к себе внимание!
– Какая глупость! – раздался мощный голос Кэтрин, и вслед за этими словами она появилась на пороге гостиной. – Ты всегда будешь оригинальна, дорогая, вне зависимости от того, какое выберешь платье. Ты прекрасна. Ты пошла в мою породу.
– Ты тоже замечательно выглядишь, тетя Кэтрин, – отозвалась Энни, оценив ее наряд. – В фиолетовом ты настоящая королева.
– Я думаю, что это из-за роста и груди, – согласилась Кэтрин, поправляя волосы, подобранные наверх и уложенные в нарочито простую прическу, которая подчеркивала строгую элегантность ее платья и пелерины.
– Эхм. – Реджи сдавленно хмыкнул и покраснел.
– В чем дело, Реджинальд? – Кэтрин обернулась и смерила его взглядом с головы до пят. Реджи смущенно теребил ус. – Ах да, конечно. Ты тоже наряден. Всем мужчинам очень идет черный цвет.
– Господи, неужели ты думаешь, что я ждал комплимента? – Он взволнованно переминался с ноги на ногу.
– Но если тебе не хочется быть замеченным и обласканным вниманием, почему ты так странно кашляешь?
– Если хочешь знать, я категорически возражаю против твоего использования слова «грудь» в такой грубой и непринужденной манере, не говоря уже о смешанной компании!
– Боже, да ты настоящий ханжа, Реджинальд! Ты считаешь, что Энни никогда прежде не слышала этого слова?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41