https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/Timo/
Лучше вам вырвать Мэдлин из объятий Уильяма и удрать с ней. – Она улыбнулась. – Я вижу, что весь этот поток эмоций вам не по душе.
К тому моменту, когда он преодолел расстояние между собой и женой, та держала в обеих руках руку Эллен и говорила что-то Доминику очень быстро и страстно. Джеймс взял ее за плечо.
– Нам пора ехать, Мэдлин, – сказал он. Ему следовало бы улыбнуться ей. Новобрачный должен улыбаться своей жене, особенно если на них смотрят все ее и его родственники, улыбаясь при этом. Но он не сумел подчинить своей воле мышцы лица.
– Ах да, – еле слышно отозвалась она, – конечно.
Она сразу же пошла рядом с ним и позволила ему усадить себя в карету его отца, отныне его карету, в которой они будут находиться вдвоем целыми днями в течение недели или более того, пока не приедут к нему домой.
Кругом раздавались шум и смех. Опять полились слезы. Эдмунд закрыл дверцу кареты, улыбнулся и поднял руку в прощальном приветствии. И они пустились в путь.
Обвенчавшись два часа тому назад, став мужем и женой, они ехали вместе навстречу своему будущему.
– Вы, конечно же, предпочли бы грандиозную свадьбу, – сказал Джеймс. – В Лондоне, в церкви Святого Георгия или что-нибудь вроде этого. – Парнелл полагал, что говорит с сочувствием. На самом же деле он выглядел чопорным и надутым.
– Я всегда мечтала о том, чтобы обвенчаться в часовне, – ответила Мэдлин, – и чтобы присутствовали только члены моей семьи. Так в прошлом году венчались Домми и Эллен, потому что она тоже была в то время в трауре.
Карета поднималась по склону холма напротив дома, и Мэдлин наклонилась вперед и смотрела в окно до тех пор, пока они не поднялись на вершину и долину уже не было видно. Но даже когда она снова откинулась назад, голова ее оставалась повернутой набок. Джеймс слышал, как она несколько раз судорожно сглотнула.
Ему захотелось протянуть к ней руку. Ему захотелось сесть с ней рядом, вытереть ее слезы своим платком, дать ей выплакаться у него на плече. Ему хотелось убедить ее, что она не утратила дом, а приобрела новый, что сколько бы любви она ни покинула, уезжая, еще больше любви едет вместе с ней и ждет ее впереди.
Джеймс тоже сглотнул и повернул голову, чтобы выглянуть в окошко.
– Я думала, что ваша матушка поедет с нами, – проговорила молодая женщина после нескольких минут молчания.
– Для нее будет лучше остаться подле Алекс на месяц или около того, – ответил он. – Она очень любит внуков. После этого она поедет к тете Деборе – кажется, на неопределенное время. Ей не по душе жить в Данстейбл-Холле, коль скоро там не будет моего отца.
Ее руки, лежащие на коленях, беспокойно зашевелились. Ему не нужно было даже пересаживаться – просто протянуть руку и пожать ее пальцы. То был бы хоть небольшой знак поддержки. Она ведь его жена. Ему не нужно было бы подыскивать слова. Просто взять ее за руку.
– Джеймс, – сказала она; голос ее дрожал и был еле слышен, – я этого не вынесу. Неужели я буду подвергаться этому всю неделю нашего путешествия? А может быть, всю жизнь?
– Подвергаться чему? – спросил он, сохраняя на лице безразличное выражение и глядя в ее сердитое и покрасневшее лицо. Хотя, конечно, он прекрасно понимал, что она имеет в виду.
– Это молчание… Эта холодность… Я смотрю в ваши глаза и пугаюсь, потому что в них я не вижу ничего.
– Может быть, там и нечего видеть, – ответил он.
– Сегодня утром мы обвенчались. Я ваша жена. И что же, теперь со мной нужно обращаться как с чужим человеком?
– Будь вы чужим человеком, – сказал он, – я, без сомнения, счел бы себя обязанным поддерживать с вами учтивый разговор. Вы этого хотите? Будем беседовать? Кажется, к вечеру пойдет дождь, как вы считаете? Это тучи собираются там на горизонте или это просто знойная дымка?
– Терпеть не могу, когда вы насмешничаете, – сказала она. – Скорее я предпочту ваше угрюмое молчание.
– Вот как? В таком случае помолчим. Вот видите, я намерен всячески угождать вам.
Линия подбородка у нее стала жесткой, ноздри затрепетали.
– Идите к дьяволу! – сказала она. – И будь я проклята вместе с вами, если я еще хоть раз почувствую смущение от вашего молчания.
– Вы забываете, что я и есть дьявол, – возразил он. – Вам следовало бы привыкнуть ко мне, Мэдлин. Похоже, вы связаны со мной до конца дней своих.
– Да, – язвительно согласилась она. – Но вы не найдете во мне покорной и слезливой жертвы, Джеймс Парнелл. Вы не утащите меня вместе с собой во мрак, это я вам обещаю. Всю дорогу я буду вам сопротивляться на каждом шагу.
Он ничего не ответил, отвернувшись к окну.
Так они и ехали оставшуюся часть дня – в полном молчании, отвернувшись друг от друга, глядя в окно, словно дорога шла по какой-то незнакомой и интересной стране. Когда они остановились, чтобы сменить лошадей и выпить чаю. Мэдлин оперлась на его руку, но подбородок ее был упрямо вздернут. Она ни разу не взглянула на мужа.
А он уже ощущал, что с ним, наверное, что-то неладно, что он крадет судьбу у той, кого взял в жены всего лишь утром. Он делал это против собственной воли, но был совершенно не в состоянии поступить по-другому. Как будто на самом деле в него вселился дьявол.
Во время поездки в Лондон за специальным разрешением на брак и на обратном пути он говорил себе, что надежда есть. Конечно, он сын своего отца; его не любил и не простил тот, кто дал ему жизнь. Конечно, он жил, боясь действительно стать похожим на своего отца – неспособным любить и принести радость в жизнь самых близких людей.
Но это не так, твердил он себе. Он любит мать. Несмотря на слабость ее натуры, ее апатичность, постоянное уныние, он любит ее. И он любит Алекс и глубоко тревожится за ее счастье. Он любит ее детей.
Он способен на любовь. Он любит Мэдлин. Во время поездки в Лондон он то и дело твердил это. И это на самом деле так. Потребность, которую он испытал в ней в день похорон отца, была поразительной. И то была потребность не только в ее теле, хотя проявилась она именно в этом. Он нуждался в ней. Нуждался в ее руках, его обнимающих, ее голосе, его утешающем, в ней, словно ставшей частью его самого.
Джеймс знал, что не был с ней нежен. У нее это было впервые, а он ничего не сделал, чтобы уменьшить ее боль и смягчить потрясение. И он чувствовал ее боль по напряжению ее тела – то не было напряжение страсти.
Он взял ее из потребности сделать ее навсегда частью себя самого. И конечно же, Джеймс знал, беря ее, что он должен иметь Мэдлин рядом с собой всю жизнь. Она необходима ему, как воздух, которым он дышит. Он не мог позволить ей уйти.
Он любит ее, твердил Джеймс самому себе все те бесконечные дни, что находился вдалеке от нее. Но пока что проявил он свою любовь только в борьбе с неизбежным, а также в себялюбивом порыве удовлетворить собственные потребности.
Когда он вернется к ней, все будет иначе. Он улыбнется ей и скажет, что любит ее. День его свадьбы станет началом новой и чудесной жизни для них обоих. У алтаря часовни Эмберли он принесет ей в дар не только свое имя, но и самого себя.
Мэдлин и его любовь к ней освободят его. Он больше не будет сыном своего отца, продуктом своей семьи и воспитания. Он будет мужем Мэдлин, ее другом и любовником. Он научится смеяться вместе с ней, шутить и делиться с ней всем, что у него есть.
То была пьянящая мечта. Она поддерживала его на всем протяжении скучной, утомительной и долгой поездки. Он совершенно не думал о прежнем грызущем чувстве вины, о прежней потребности наказать себя за то, что он погубил счастье другого человека. Он весь отдался своей мечте.
Но мечта осталась мечтой. Нельзя же, в конце концов, изменить свою натуру за несколько дней. Это он понял вчера, вернувшись в Эмберли. Одной воли к переменам недостаточно.
И все-таки это не его натура – угрюмость, граничащая с грубостью. Только с Мэдлин он вел себя так. Кажется, он не может обращаться с ней даже с обычной любезностью. После того как он несколько дней поддерживал себя потребностью быть с ней, весь предыдущий день он избегал оставаться с ней наедине. А когда она ухитрилась-таки и осталась с ним наедине вечером, он вел себя с ней резко, повелительно и прямо-таки жестоко.
– Джеймс, – сказала она тогда, – я не знаю, что мне надеть завтра.
Он бросил на нее холодный взгляд:
– Я полагал, что женщины готовят себе туалеты к свадьбе.
– Но я не знаю, нужно ли мне быть в трауре, – возразила она. – У меня есть черные платья. Не одеться ли мне для венчания в одно из них? Вы ждете от меня этого?
И вместо того чтобы взять ее за руки и улыбнуться ей и сказать, что ему хочется видеть свою невесту подобной солнечному свету, какой она всегда была, он посмотрел на нее вообще без всякого выражения.
– Вы не наденете траур по моему отцу, – сказал он. – Только попробуйте, Мэдлин, надеть черное платье завтра или в любой день в будущем году, и я сниму его с вас и разорву в клочья у вас на глазах.
Потому что он любит ее и хочет, чтобы она принесла в его жизнь свет, а не мрак, мог бы он добавить. Потому что он не хочет, чтобы мрак, который всегда нависал над его семьей, точно покров, оставил свой след и на ней. Он не хочет смотреть на нее и видеть траур. Он хочет видеть в ней надежду, свет своей жизни.
Но ничего этого он не сказал. Он стоял, заложив руки за спину, смотрел, как она вспыхнула, и ждал, когда она повернется и пойдет искать другое общество.
Он ненавидел себя и понял, что его мечта оказалась такой же иллюзорной, как и те, что сопровождали его сны по ночам.
И вот он сидит рядом с ней в день своей свадьбы и с каждой милей все больше понимает, что вынудил свою жену к браку, который не даст ей ничего, кроме ада на земле.
* * *
Мэдлин ходила взад-вперед по довольно богато убранной спальне постоялого двора, на котором они остановились переночевать. На ней был надет халат из белого шелка и кружев. Горничная только что расчесала ей волосы, и теперь они ложились мягкими волнами вокруг ее лица и вдоль шеи. Она ждала своего мужа.
Ждала в гневе. Конечно, она его не выгонит. Они на постоялом дворе, и он вряд ли сможет удалиться в какую-то другую комнату. Кроме того, у нее было ощущение, что Джеймс настоит на осуществлении своих супружеских прав и, без сомнения, сумеет взять ее силой. Конечно, если бы ей на самом деле хотелось выгнать его, подобные соображения вряд ли остановили бы ее. Она не постеснялась бы кричать, вопить, толкаться и пихаться. Она пустила бы в ход ногти. Все это доставило бы ей большое удовольствие, хотя Мэдлин и знала, что он все равно сумеет с легкостью одержать над ней верх.
Она попыталась бы так поступить – не будь они на постоялом дворе. Хотя, конечно, ей вряд ли доставило бы удовольствие, чтобы ее взяли против ее воли. Лучше уж отдаться по крайней мере с видимостью охоты.
Но она сердилась. На себя самое. Она вышла из своего оцепенения – и рухнула. И что же такого замечательного она сделала? Вышла замуж за человека, лишенного чувства юмора, человека равнодушного, тирана, который женился на ней по какой-то таинственной причине, ведомой лишь ему одному. Возможно, чтобы унизить ее. Он, кажется, просто ненавидит ее.
А она вышла за него. Никто не заставлял ее идти к алтарю. Никто не принуждал ее. Мама, Доминик, Эдмунд – все они поддержали бы ее и стали на ее защиту, скажи она хоть слово. Все они по-прежнему любили бы ее, даже если бы оказалось, что она в положении.
Кроме того, не было никакой нужды искать поддержки своей семьи. Она и сама могла бы сказать «нет». Если бы она просто сказала «нет», никакие силы в мире не заставили бы ее выйти за этого человека.
Но она вышла за него. Потому что любит его, убеждала она себя и говорила всем, пока он был в отъезде. Любовь? Можно ли назвать любовью то, что она чувствует к нему? Скорее то была странная и пугающая потребность, чтобы ею повелевали, унижали ее и ненавидели. Она прошла утром по часовне, опираясь на руку Эдмунда, прекрасно понимая, что она делает и за какого человека выходит замуж.
Она заслуживает своей участи. Она заслуживает ее, даже если он окажется чем-то гораздо худшим, чем угрюмым тираном, каким она его уже знает. Поделом ей будет, если он будет бить ее.
Ей почти хотелось, чтобы это было так. Он предоставит ей прекрасный предлог, чтобы пустить в ход собственные кулаки.
За спиной у нее раскрылась дверь. Она обернулась и увидела мужа. Подбородок у нее был вызывающе вздернут, глаза впились в его глаза.
– Ну, – сказал он, закрывая дверь у себя за спиной. Он был одет в синий халат. – Вы вовсе не похожи на робкую краснеющую новобрачную.
– В том нет нужды, – резонно заметила она.
– Ах да! – Он развязал шелковый пояс своего халата, снял халат и швырнул его на кресло. – Неделю назад вас изнасиловали на склоне холма.
– Меня никто не насиловал, – возразила она.
– Во всяком случае, сегодня ночью вашей спине будет не так жестко, – сказал он, протянул к ней руки и привлек ее к себе.
Она не станет отталкивать его. Она не станет противиться никоим образом. Но и отвечать ему она тоже не станет. Пусть берет то, что ему нужно; она ничего не даст. Она пристально смотрела ему в глаза.
Он приблизил к ее губам свои губы, раскрытые, жесткие, требовательные, какими они были при их последней встрече.
Она покорно раскрыла свои. Его руки дерзко изучали ее. Она не съежилась и не отпрянула.
Тогда он улыбнулся ей – впрочем, это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.
– А, я понял, что это такое, – сказал он. – Недавно меня обвиняли в том, что я молчу в вашем обществе. Теперь вы платите мне холодным обращением.
Она улыбнулась в ответ – хотя это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.
– Да, Джеймс.
– Посмотрим.
Он наклонился, поднял ее на руки и скорее швырнул, чем положил на кровать. Потом стащил с нее ночную сорочку и бросил на пол рядом с кроватью, после чего разделся сам и, задув свечи, лег рядом с Мэдлин.
Конечно, это соревнование было не на равных. Он был гораздо опытнее, чем она. Грубым ласкам на склоне холма она смогла противостоять. Но против того, что он делал теперь, у нее не было никакой защиты.
Джеймс впился в ее губы, теребил их, раздвигая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
К тому моменту, когда он преодолел расстояние между собой и женой, та держала в обеих руках руку Эллен и говорила что-то Доминику очень быстро и страстно. Джеймс взял ее за плечо.
– Нам пора ехать, Мэдлин, – сказал он. Ему следовало бы улыбнуться ей. Новобрачный должен улыбаться своей жене, особенно если на них смотрят все ее и его родственники, улыбаясь при этом. Но он не сумел подчинить своей воле мышцы лица.
– Ах да, – еле слышно отозвалась она, – конечно.
Она сразу же пошла рядом с ним и позволила ему усадить себя в карету его отца, отныне его карету, в которой они будут находиться вдвоем целыми днями в течение недели или более того, пока не приедут к нему домой.
Кругом раздавались шум и смех. Опять полились слезы. Эдмунд закрыл дверцу кареты, улыбнулся и поднял руку в прощальном приветствии. И они пустились в путь.
Обвенчавшись два часа тому назад, став мужем и женой, они ехали вместе навстречу своему будущему.
– Вы, конечно же, предпочли бы грандиозную свадьбу, – сказал Джеймс. – В Лондоне, в церкви Святого Георгия или что-нибудь вроде этого. – Парнелл полагал, что говорит с сочувствием. На самом же деле он выглядел чопорным и надутым.
– Я всегда мечтала о том, чтобы обвенчаться в часовне, – ответила Мэдлин, – и чтобы присутствовали только члены моей семьи. Так в прошлом году венчались Домми и Эллен, потому что она тоже была в то время в трауре.
Карета поднималась по склону холма напротив дома, и Мэдлин наклонилась вперед и смотрела в окно до тех пор, пока они не поднялись на вершину и долину уже не было видно. Но даже когда она снова откинулась назад, голова ее оставалась повернутой набок. Джеймс слышал, как она несколько раз судорожно сглотнула.
Ему захотелось протянуть к ней руку. Ему захотелось сесть с ней рядом, вытереть ее слезы своим платком, дать ей выплакаться у него на плече. Ему хотелось убедить ее, что она не утратила дом, а приобрела новый, что сколько бы любви она ни покинула, уезжая, еще больше любви едет вместе с ней и ждет ее впереди.
Джеймс тоже сглотнул и повернул голову, чтобы выглянуть в окошко.
– Я думала, что ваша матушка поедет с нами, – проговорила молодая женщина после нескольких минут молчания.
– Для нее будет лучше остаться подле Алекс на месяц или около того, – ответил он. – Она очень любит внуков. После этого она поедет к тете Деборе – кажется, на неопределенное время. Ей не по душе жить в Данстейбл-Холле, коль скоро там не будет моего отца.
Ее руки, лежащие на коленях, беспокойно зашевелились. Ему не нужно было даже пересаживаться – просто протянуть руку и пожать ее пальцы. То был бы хоть небольшой знак поддержки. Она ведь его жена. Ему не нужно было бы подыскивать слова. Просто взять ее за руку.
– Джеймс, – сказала она; голос ее дрожал и был еле слышен, – я этого не вынесу. Неужели я буду подвергаться этому всю неделю нашего путешествия? А может быть, всю жизнь?
– Подвергаться чему? – спросил он, сохраняя на лице безразличное выражение и глядя в ее сердитое и покрасневшее лицо. Хотя, конечно, он прекрасно понимал, что она имеет в виду.
– Это молчание… Эта холодность… Я смотрю в ваши глаза и пугаюсь, потому что в них я не вижу ничего.
– Может быть, там и нечего видеть, – ответил он.
– Сегодня утром мы обвенчались. Я ваша жена. И что же, теперь со мной нужно обращаться как с чужим человеком?
– Будь вы чужим человеком, – сказал он, – я, без сомнения, счел бы себя обязанным поддерживать с вами учтивый разговор. Вы этого хотите? Будем беседовать? Кажется, к вечеру пойдет дождь, как вы считаете? Это тучи собираются там на горизонте или это просто знойная дымка?
– Терпеть не могу, когда вы насмешничаете, – сказала она. – Скорее я предпочту ваше угрюмое молчание.
– Вот как? В таком случае помолчим. Вот видите, я намерен всячески угождать вам.
Линия подбородка у нее стала жесткой, ноздри затрепетали.
– Идите к дьяволу! – сказала она. – И будь я проклята вместе с вами, если я еще хоть раз почувствую смущение от вашего молчания.
– Вы забываете, что я и есть дьявол, – возразил он. – Вам следовало бы привыкнуть ко мне, Мэдлин. Похоже, вы связаны со мной до конца дней своих.
– Да, – язвительно согласилась она. – Но вы не найдете во мне покорной и слезливой жертвы, Джеймс Парнелл. Вы не утащите меня вместе с собой во мрак, это я вам обещаю. Всю дорогу я буду вам сопротивляться на каждом шагу.
Он ничего не ответил, отвернувшись к окну.
Так они и ехали оставшуюся часть дня – в полном молчании, отвернувшись друг от друга, глядя в окно, словно дорога шла по какой-то незнакомой и интересной стране. Когда они остановились, чтобы сменить лошадей и выпить чаю. Мэдлин оперлась на его руку, но подбородок ее был упрямо вздернут. Она ни разу не взглянула на мужа.
А он уже ощущал, что с ним, наверное, что-то неладно, что он крадет судьбу у той, кого взял в жены всего лишь утром. Он делал это против собственной воли, но был совершенно не в состоянии поступить по-другому. Как будто на самом деле в него вселился дьявол.
Во время поездки в Лондон за специальным разрешением на брак и на обратном пути он говорил себе, что надежда есть. Конечно, он сын своего отца; его не любил и не простил тот, кто дал ему жизнь. Конечно, он жил, боясь действительно стать похожим на своего отца – неспособным любить и принести радость в жизнь самых близких людей.
Но это не так, твердил он себе. Он любит мать. Несмотря на слабость ее натуры, ее апатичность, постоянное уныние, он любит ее. И он любит Алекс и глубоко тревожится за ее счастье. Он любит ее детей.
Он способен на любовь. Он любит Мэдлин. Во время поездки в Лондон он то и дело твердил это. И это на самом деле так. Потребность, которую он испытал в ней в день похорон отца, была поразительной. И то была потребность не только в ее теле, хотя проявилась она именно в этом. Он нуждался в ней. Нуждался в ее руках, его обнимающих, ее голосе, его утешающем, в ней, словно ставшей частью его самого.
Джеймс знал, что не был с ней нежен. У нее это было впервые, а он ничего не сделал, чтобы уменьшить ее боль и смягчить потрясение. И он чувствовал ее боль по напряжению ее тела – то не было напряжение страсти.
Он взял ее из потребности сделать ее навсегда частью себя самого. И конечно же, Джеймс знал, беря ее, что он должен иметь Мэдлин рядом с собой всю жизнь. Она необходима ему, как воздух, которым он дышит. Он не мог позволить ей уйти.
Он любит ее, твердил Джеймс самому себе все те бесконечные дни, что находился вдалеке от нее. Но пока что проявил он свою любовь только в борьбе с неизбежным, а также в себялюбивом порыве удовлетворить собственные потребности.
Когда он вернется к ней, все будет иначе. Он улыбнется ей и скажет, что любит ее. День его свадьбы станет началом новой и чудесной жизни для них обоих. У алтаря часовни Эмберли он принесет ей в дар не только свое имя, но и самого себя.
Мэдлин и его любовь к ней освободят его. Он больше не будет сыном своего отца, продуктом своей семьи и воспитания. Он будет мужем Мэдлин, ее другом и любовником. Он научится смеяться вместе с ней, шутить и делиться с ней всем, что у него есть.
То была пьянящая мечта. Она поддерживала его на всем протяжении скучной, утомительной и долгой поездки. Он совершенно не думал о прежнем грызущем чувстве вины, о прежней потребности наказать себя за то, что он погубил счастье другого человека. Он весь отдался своей мечте.
Но мечта осталась мечтой. Нельзя же, в конце концов, изменить свою натуру за несколько дней. Это он понял вчера, вернувшись в Эмберли. Одной воли к переменам недостаточно.
И все-таки это не его натура – угрюмость, граничащая с грубостью. Только с Мэдлин он вел себя так. Кажется, он не может обращаться с ней даже с обычной любезностью. После того как он несколько дней поддерживал себя потребностью быть с ней, весь предыдущий день он избегал оставаться с ней наедине. А когда она ухитрилась-таки и осталась с ним наедине вечером, он вел себя с ней резко, повелительно и прямо-таки жестоко.
– Джеймс, – сказала она тогда, – я не знаю, что мне надеть завтра.
Он бросил на нее холодный взгляд:
– Я полагал, что женщины готовят себе туалеты к свадьбе.
– Но я не знаю, нужно ли мне быть в трауре, – возразила она. – У меня есть черные платья. Не одеться ли мне для венчания в одно из них? Вы ждете от меня этого?
И вместо того чтобы взять ее за руки и улыбнуться ей и сказать, что ему хочется видеть свою невесту подобной солнечному свету, какой она всегда была, он посмотрел на нее вообще без всякого выражения.
– Вы не наденете траур по моему отцу, – сказал он. – Только попробуйте, Мэдлин, надеть черное платье завтра или в любой день в будущем году, и я сниму его с вас и разорву в клочья у вас на глазах.
Потому что он любит ее и хочет, чтобы она принесла в его жизнь свет, а не мрак, мог бы он добавить. Потому что он не хочет, чтобы мрак, который всегда нависал над его семьей, точно покров, оставил свой след и на ней. Он не хочет смотреть на нее и видеть траур. Он хочет видеть в ней надежду, свет своей жизни.
Но ничего этого он не сказал. Он стоял, заложив руки за спину, смотрел, как она вспыхнула, и ждал, когда она повернется и пойдет искать другое общество.
Он ненавидел себя и понял, что его мечта оказалась такой же иллюзорной, как и те, что сопровождали его сны по ночам.
И вот он сидит рядом с ней в день своей свадьбы и с каждой милей все больше понимает, что вынудил свою жену к браку, который не даст ей ничего, кроме ада на земле.
* * *
Мэдлин ходила взад-вперед по довольно богато убранной спальне постоялого двора, на котором они остановились переночевать. На ней был надет халат из белого шелка и кружев. Горничная только что расчесала ей волосы, и теперь они ложились мягкими волнами вокруг ее лица и вдоль шеи. Она ждала своего мужа.
Ждала в гневе. Конечно, она его не выгонит. Они на постоялом дворе, и он вряд ли сможет удалиться в какую-то другую комнату. Кроме того, у нее было ощущение, что Джеймс настоит на осуществлении своих супружеских прав и, без сомнения, сумеет взять ее силой. Конечно, если бы ей на самом деле хотелось выгнать его, подобные соображения вряд ли остановили бы ее. Она не постеснялась бы кричать, вопить, толкаться и пихаться. Она пустила бы в ход ногти. Все это доставило бы ей большое удовольствие, хотя Мэдлин и знала, что он все равно сумеет с легкостью одержать над ней верх.
Она попыталась бы так поступить – не будь они на постоялом дворе. Хотя, конечно, ей вряд ли доставило бы удовольствие, чтобы ее взяли против ее воли. Лучше уж отдаться по крайней мере с видимостью охоты.
Но она сердилась. На себя самое. Она вышла из своего оцепенения – и рухнула. И что же такого замечательного она сделала? Вышла замуж за человека, лишенного чувства юмора, человека равнодушного, тирана, который женился на ней по какой-то таинственной причине, ведомой лишь ему одному. Возможно, чтобы унизить ее. Он, кажется, просто ненавидит ее.
А она вышла за него. Никто не заставлял ее идти к алтарю. Никто не принуждал ее. Мама, Доминик, Эдмунд – все они поддержали бы ее и стали на ее защиту, скажи она хоть слово. Все они по-прежнему любили бы ее, даже если бы оказалось, что она в положении.
Кроме того, не было никакой нужды искать поддержки своей семьи. Она и сама могла бы сказать «нет». Если бы она просто сказала «нет», никакие силы в мире не заставили бы ее выйти за этого человека.
Но она вышла за него. Потому что любит его, убеждала она себя и говорила всем, пока он был в отъезде. Любовь? Можно ли назвать любовью то, что она чувствует к нему? Скорее то была странная и пугающая потребность, чтобы ею повелевали, унижали ее и ненавидели. Она прошла утром по часовне, опираясь на руку Эдмунда, прекрасно понимая, что она делает и за какого человека выходит замуж.
Она заслуживает своей участи. Она заслуживает ее, даже если он окажется чем-то гораздо худшим, чем угрюмым тираном, каким она его уже знает. Поделом ей будет, если он будет бить ее.
Ей почти хотелось, чтобы это было так. Он предоставит ей прекрасный предлог, чтобы пустить в ход собственные кулаки.
За спиной у нее раскрылась дверь. Она обернулась и увидела мужа. Подбородок у нее был вызывающе вздернут, глаза впились в его глаза.
– Ну, – сказал он, закрывая дверь у себя за спиной. Он был одет в синий халат. – Вы вовсе не похожи на робкую краснеющую новобрачную.
– В том нет нужды, – резонно заметила она.
– Ах да! – Он развязал шелковый пояс своего халата, снял халат и швырнул его на кресло. – Неделю назад вас изнасиловали на склоне холма.
– Меня никто не насиловал, – возразила она.
– Во всяком случае, сегодня ночью вашей спине будет не так жестко, – сказал он, протянул к ней руки и привлек ее к себе.
Она не станет отталкивать его. Она не станет противиться никоим образом. Но и отвечать ему она тоже не станет. Пусть берет то, что ему нужно; она ничего не даст. Она пристально смотрела ему в глаза.
Он приблизил к ее губам свои губы, раскрытые, жесткие, требовательные, какими они были при их последней встрече.
Она покорно раскрыла свои. Его руки дерзко изучали ее. Она не съежилась и не отпрянула.
Тогда он улыбнулся ей – впрочем, это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.
– А, я понял, что это такое, – сказал он. – Недавно меня обвиняли в том, что я молчу в вашем обществе. Теперь вы платите мне холодным обращением.
Она улыбнулась в ответ – хотя это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.
– Да, Джеймс.
– Посмотрим.
Он наклонился, поднял ее на руки и скорее швырнул, чем положил на кровать. Потом стащил с нее ночную сорочку и бросил на пол рядом с кроватью, после чего разделся сам и, задув свечи, лег рядом с Мэдлин.
Конечно, это соревнование было не на равных. Он был гораздо опытнее, чем она. Грубым ласкам на склоне холма она смогла противостоять. Но против того, что он делал теперь, у нее не было никакой защиты.
Джеймс впился в ее губы, теребил их, раздвигая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42