Чего мы не возможем?.. О! го, го!.. И доложить вам осмеливаюсь, что стоит только некоторые слова, резвунчики, прыгунчики, как горные козочки, вытеснить, а на место их вогнать траурные и тяжёлые, как чёрные волы, с трудом раздирающие плугом утробу земную. Однако ж дозвольте обратиться к предпринятому мною труду в честь его светлости, великого покровителя наук и благодетеля России.
И Василий Кириллович, надуваясь, читал свой панегирик, и новый валет высших валетов герцогских допивал свою бутылку. Между тем неслышными шагами вошёл в комнату старичок, едва ли не семидесятилетний, худощавый, бледно-восковой, с серебряным венцом из волос, с редкою седою бородкой, в чёрном русском кафтане, подпоясанный ремнём, – настоящий мертвец, которого требовала к себе земля! Одни глаза обнаруживали в нём жизнь, и жизнь мощную, пламенную. Это был дядя нашего стихотворца, некогда учитель в Киевской академии и потом служка тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского, который за то, что не хотел отложиться от убеждения, проникшего ум и сердце его, но неприятного временщику, был схвачен от священнодействия в полном облачении и брошен в Петербурге в смрадную темницу. Увидав старика, племянник стал в тупик.
– Продолжай, племянничек, продолжай! – сказал служка, усмехаясь пронзительной усмешкой, – прибавь к своим похвалам новый подвиг благодетелю России! Новый кровавый стих к твоим великолепным виршам!
Старик расстегнул на себе поясный ремень, спустил левый рукав кафтана и рубашки, отчего обнажилось плечо. Оно было изрыто кровавыми бороздами; кровь, худо запёкшаяся, струилась ещё по остову старца.
Тредьяковский смутился.
– Что, друг? Не правда ли, стоит твоего панегирика? – продолжал он, одеваясь. – И это всё он! Твой Аристид, твой Солон и Фемистокл!.. За то, что я осмелился сквозь решётку тюрьмы подать моему архипастырю, моему благодетелю и отцу чистую рубашку – три месяца носит одну, не скидая; гнёзда насекомых источили уж её! Вот человек – герой… Отрёкся ли он от своей веры, лишённый посоха своего, церкви, Божьего света, воздуха, изгложенный червями и болезнями? Вымучили ли из него пытки хотя одно слово против его совести?.. Его бы славить, его бы воспевать!.. Где вам!.. На вас только облик человеческий, а так же ползаете, как четвероногие. Вам скорей награду здесь, на земле, хоть медный грош, лишь бы не даром!.. А небо? О! Никогда не гляделось оно в вашу душу, никогда не тянуло оно её к себе; ни одна йота из языка человека с Богом не тревожила вас дивным восторгом! Твоё сердце бежало ли когда на уста вместо слов? Беседовал ли ты когда с этим Богом слезами? Несчастный! Ты из этого ничего не знаешь. Камень камнем и будет. Продолжай, любезный, подноси на коленях своё стихотворное враньё: сын времени погладит тебя по головке, может статься, окутает тебя в свою ливрею, озолотит тебя и поставит на запятки. Но знай! Внуки наши обрекут тебя достойному позору, оплюют твои подлые творения. Слышишь?.. Громы надо теперь на палачей, ужасные громы неба, а не чиликанье синиц под ружьём охотника, не блеянье овец под ножом мясника! И грянет этот гром! Горе вам тогда! Слышишь ли?..
Голос вдохновенного старца умолк – может статься, последняя его лебединая песнь на земле. Он исчез.
Долго ещё племянник слушал его, поверженный в ничтожество громовыми истинами старца, как бы приходившего на миг из гроба, чтобы обличить его в раболепстве. Подачкин, разинув рот, слушал также, ничего не понимая. Налитый стакан стоял нетронутый.
Наконец Василий Кириллович одумался, встал, подошёл на цыпочках к двери и припал к ней ухом: никого! Отворил её – никого! Тут он осмелился произнести:
– Сумасшедший! Накупается каждодневно на побои: то нянчится около своего архиерея, дерзнувшего воспротивиться власти его светлости, то шляется по караульням, воздвигает на него ненависть солдат и предсказывает восшествие на престол Елисаветы Петровны. Кончить ему неблагообразно!
Василий Кириллович начал опять читать свой поднос , но чтение было опять прервано. Вошёл в каморку кабинет-секретарь Эйхлер. Подачкин вытянулся во фронт; хозяин встал, смутившись, и приветствовал гостя как мог; но этот, не дав ему расплыться в многоглаголании, отвёл его в соседнюю, ещё меньшую, каморку. Здесь шёпотом объявил, что все усилия произвесть Василия Кирилловича в профессоры элоквенции остались тщетны, потому что фаворит решительно падал и судьба его на волоске. Целая свита сожалений, вздохов, жалоб на несправедливость людей и переменчивость фортуны следовали за этим объяснением. Стук-стук, новый гость – и кто ж? Зуда, которого не видали целые веки. Никогда ещё каморка Тредьяковского не имела у себя столько разнородных посетителей. Разумеется, что поклонение пиита обратилось к восходящему солнцу, и Эйхлер вынужден удалиться.
Тут Волынского торжество было объявлено во всеуслышание, так что и Подачкин струсил. Не обошлось, однако ж, без новых тайных переговоров в соседней каморке, где Василию Кирилловичу предлагали милости, какие ему самому угодно будет назначить. Заслуги его умели всегда ценить, но случая не было к награде; теперь этот случай представился, и спешили им воспользоваться. Взамен требовали только: в случае спроса государыни сказать, что он действительно был вчера у Волынского и от него пошёл давать урок княжне Лелемико, у которой оставил свою книгу (а были ли в ней бумаги, ему неизвестно), и потом насчёт связи кабинет-министра свалить всю вину на Бирона, который будто бы угрожал Василию Кирилловичу виселицею и плахою, если он не поддержит этой связи и не заверит княжну, что Волынский вдовец. Да это безделица!.. Василий Кириллович полезет для его превосходительства, своего благодетеля, покровителя и мецената, в огонь и в воду. Пошли уверения, клятвы, всепокорнейшие, всенижайшие, вседолжнейшие, так что крошечный Зуда едва не задохся от них. Кончилось тем, что два серебряных рублёвика после упорной битвы были отняты пиитом, сильным, как Геркулес, и возвратились в своё прежнее обиталище, и новое его благородие согнато с Парнаса в толчки:
Ведь Парнас гора высокая,
И дорога к ней негладкая.

Глава V
СВАДЬБА ШУТА
Гимен на торжественной ехал колеснице,
Купидушки ту везли, прочие шли сице.
Тредьяковский
Приданого за ней полмиллиона,
Вот выдали Матрёну за барона…
И сделалась моя Матрёна
Ни пава, ни ворона.
Крылов
Назначенный праздник не был отменён. По особенной привязанности к княжне Лелемико государыня хотела им воспользоваться, чтобы показаться вместе с нею придворным и тем отразить стрелы клеветы, которые могли на неё посыпаться. Она верила любви Мариорицы к Волынскому – и как не верить? Свидетельства были слишком явны: бедная не умела скрывать свои чувства, – но в голове Анны Иоанновны развилась мысль сделать эту любовь законною… На это довольно было одного её царского слова.
При докладе Волынского, что шутовская свадьба снаряжена, с ним обошлись необыкновенно милостиво. Что, казалось, вело его к гибели, то послужило к выгодам его. Каких же странностей нет на свете! Прошу угадывать, где встать, где упасть. Напротив, к изумлению всего двора, Бирон был принят чрезвычайно холодно. Он хотел говорить о предмете, лежавшем у него на сердце, и не имел возможности: сначала речь его перебивали, потом решительно объявили, чтобы он не смел упоминать о княжне. За то отплатил он при выходе из внутренних комнат, хлопнув сильно дверью.
Тигра вводили в клетку, но боялись ещё запереть её; он знал свою силу и играл железной клеткой, входя и выходя из неё. Никто не смел говорить об охлаждении к фавориту – не верили ни слухам, ни глазам, боялись даже верить, чтобы не проговориться; хотели скорей думать, что тигр притворяется спящим.
Праздник! Народный праздник! Какое магическое слово для толпы! Полно, для одной ли толпы? Это слово не клич ли к общему веселию? И кто ж не хочет забыться от забот здешней жизни, вкусив хоть несколько капель у фонтана этого веселья, бьющего для всех и про каждого? Мужичок окунает в нём свою бороду, так он жаден напиться его до безумия; мудрец – хоть и мудрец, с припевцем из Соломона «всё суета сует» , осторожно, исподтишка, лезет тоже, за щитом густой бороды черни, испить с отдыхами ковшичек удовольствия – народного, грубого, как он называет его, но всё-таки удовольствия. Накрой же кто его на этом ковшике любимою его сентенциею: «всё суета сует» , у него тотчас готова оговорка: ведь надобно ж было испытать, какова водица, чтобы описать её свойства! А всё это сведём к тому, что все мы не прочь от народных увеселений.
Не пользуясь Мафусаиловой жизнью, мы не могли быть на празднике, который в последний год царствования Анны Иоанновны дан был по случаю свадьбы пажа и шута её Кульковского. Постараюсь, однако ж, описать праздник, будто сам видел его. А отчего так хорошо его знаю, то извольте знать, слышал я об нём от покойной моей бабушки, которая видела его своими глазами и вынесла из него рассказов на целую жизнь, восторгов на целую вечность, если б вечность дана была в удел моей бабушке.
Итак, просим ко мне под бочок: смотрите ж, что я буду вам показывать.
Видите ли? становится на площади между Зимним дворцом и ледяным домом карета золотая, десятистекольная, запряжённая восемью неаполитанскими лошадьми. Что за кони! будто писаные! Сбруя пылает на них, страусовые перья развеваются на головах; снег курится из-под ног, тонких, как у оленя. Пиф, паф бичом – каково ж рисуются! Благородная кровь означилась струями по атласу их шерсти. Двенадцать пеших гайдуков идут по бокам цуга, готовые смирить рьяность коней в случае, если б забыли узду и бич. Кучера в треугольных шляпах с позументами, из-под которых прицеливается в карету длинная коса, в откидных ливрейных шубах, исписанных блестящими галунами, в башмаках и шёлковых чулках с огромными пряжками. Пажи унизали карету ожерельем, которому служат как бы замком два арапа в золотых шубах и в белых чалмах. Охраняют её двенадцать ездовых сержантов верхами в гренадерских с плюмажем шапках. В ней сидит государыня, напротив её княжна Лелемико (кабы знали, что она дочь цыганки!). На лице последней играет уж румянец, в глазах искрится удовольствие. Скоро ж оправилась! Мудрено ли? Она уверена, что любима. Позади этой кареты несколько других с великими княжнами и придворными дамами. В одной из них – посмотрите – настоящая русская дева, кровь с молоком, и взгляд и привет царицы: это дочь Петра Великого, Елисавета. Она дарит толпу улыбкой, будто серебряным рублём. Кажется, сердце хочет сказать: «Желанная, царствуй над нами!» Как ей легко увлечь эту толпу! Невыгодно сравнение с нею для Анны Иоанновны, смуглой, рябоватой, с длинным носом, тучной, мрачной. Прибавьте к неприятной наружности потворство ужасному Бирону и можете судить, почему её прозвали грозною, когда она в самом деле не была такою. Заметьте и эту молоденькую женщину в придворной карете – милое, дутое личико, на котором набросано кое-как простодушие, доброта, ветреность. Это Анна Леопольдовна, супруга герцога Брауншвейгского. Кто бы подумал, что ей предоставлено сменить временщика и править государством? Кому, однако ж, как не голубке, принести ветвь мира человечеству, усталому от казней! К карете нередко подъезжает муж её, незначащее лицо, и статный, красивый Линар, этот очарователь… Но я расскажу вам когда-нибудь в другое время их историю. Вот и карета герцога курляндского, с его гусарами, скороходами, егерями и пажами. Он ослепляет великолепием своего экипажа и прислуги и красотою лошадей; он давит толпу своим грозным взором и именем. Жена его с ног до головы облита корою алмазною: знатоки ценят их в два миллиона. Вот и фельдмаршал Миних верхом – герой, инженер, честолюбец, волокита, любящий страстно ветчину с сахаром и женщин, но более всего славу. Посмотрите, как он увивается около кареты С…вой (дочери В…ва), первой красавицы при дворе – первой, хотел я сказать, после княжны Лелемико. Она небрежно отвечает ему; отуманенные грустью взоры пронзают толпу всадников и ищут между ними молодого В…ва, двоюродного брата её, к которому пылает страстью преступной. Зато муж её у ног прекрасной княжны Т…ой, венчающей его не одними надеждами. Но слышали ли вы про чудную смерть С…вой и про сердце её, выставленное в церкви на золотом блюде, под стеклянным колпаком, и проч.?..
О Господи! Положи на уста мои хранение. Когда-нибудь, если удастся, расскажу всё, что я про них слышал от девяностолетнего старца, которому тайны их жизни были известны, как его собственная спальня. А теперь станет ли меня управиться и с настоящим рассказом!
Какой щегольской съезд! Играют волны страусовых перьев; переливается блеск золота в блеск алмазов; бархаты пышут яркостью своих цветов; чёрные соболи нежатся на женских коленках. Какое отборное собрание женщин! Какие хорошенькие, свежие лица, будто сейчас умылись снегом или с серебра под первый весенний гром! Горят опасные взоры их, или проблёскивает на вас из-под длинных ресниц луч потаённый. Кокетничают и красавицы лошади. Всё блестит, всё радуется снаружи. Зато какой хлам становится за придворными экипажами. Чего тут нет? Вот курятник, из которого выглядывает жирная наседка с полдюжиной хохлатых птенцов; вот человеческая мумия под белым париком, прилепленная к своему седалищу, устроенному в богатом берлине, который везут четыре лошадиные мумии верёвочными постромками; она боится малейшего толчка, чтобы душа не вылетела из неё вон. Думаю, что и в соседней карете, со взводом прислуги в нарядной ливрее на запятках, барыня, разряженная, как жар-птица, при каждом ухабе дрожит не менее старика, – не за душу свою – кажется, душонки-то и нет у неё, а за свои соколиные брови, за жемчуг своих зубов, за розы и перловую белизну лица, взятые напрокат. Тут найдёте в экипажах живые колоды карт, живые корзины с цветами, свежими и поблёкшими, простыми и расписными, индейских петухов, ветвистых оленей и прочее и прочее, что и ныне можете найти на всяком съезде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110