– Слышать мне это, Федор Васильевич, прискорбно. Я не опускался до личных препирательств с де-Рибасом и личных против него выпадов. Осипа Михайловича я всегда считал человеком талантливым, умным и энергичным и эти суждения о нем не скрывал. Разумеется, и де-Рибас, как и все мы, не безгрешен. Если все то, что вы сказали, действительно так, то пусть это будет на его совести. Покоряюсь судьбе, ибо что могу сделать в сложившихся обстоятельствах? Государь не желает меня удостоить аудиенцией. Вице-адмирал Кушелев как лицо первоприсутствующее в адмиралтейств-коллегии указал мне немедля вернуться в Херсон и там ждать распоряжений относительно моей судьбы. Это указание я принимаю как отставку с высылкой из столицы. Ежели к тому представится случай, прошу вас, Федор Васильевич, скажите государю, что я остаюсь верным престолу и в постоянной готовности быть там, где будет указано его державной волей.
– Непременно скажу, именно так скажу, Николай Семенович. Но Павел – человек трудный, упрям в предубеждениях, вспыльчив, склонен к принятию абсурдных решений, жертвой которых стали и вы.
Помедлив, Николай Семенович сказал:
– Государь есть государь и мы – подданные приемлем его таким, как он есть.
Кто знает, но весьма возможно, что ум и проницательность Мордвинова избавили его от разжалования и путешествия в Сибирь.
Они расстались холодно. Было похоже, что Николай Семенович открыл для себя еще одного недоброхота, быть может, более других опасного.
При покойной государыне Екатерине Алексеевне российское правительство дало согласие на переселение в Новороссию словенцев, известных своим умением в разных ремеслах и прилежанием в полезных занятиях.
3 июня 1797 года Павел I писал губернатору Бердяеву: «В ответ на ваш рапорт возлагаю на собственное ваше попечение и осмотрительность переселяющихся в нашу империю венецианских словенцев. Приезжающим семействам назначить свободные места в околичности Одессы. При этом смотреть, чтобы не напустить к нам бродяг и еще более людей беспокойных и подозрительных».
Бердяев это смотрение переложил на градоначальника Лесли, сменившего Кирьякова. Приказом полицейским чинам Лесли велел усилить надзор за всеми без единого исключения иностранными переселенцами из опасения, чтобы под их видом на новороссийских землях не поселились смутьяны, подобные французским цареубийцам.
К появлению в Новороссии и особенно в Одессе различных насильников, воров и порицателей порядков, установленных Богом и от правительства введенных узаконениями, Лесли относился неодобрительно и потому, что здесь не было достаточных острогов для их содержания.
В августе 1797 года присутственные места и обыватели Одессы исключая бродяг, были в тревоге. Из Молдавии пришла весть о распространении там моровой язвы. Свояк Грицька Остудного Никулаш из Оргеева божился, будто поветрие не милует ни старого, ни молодого. От человека, им пораженного, исходит гнилостный дух. При этом тому человеку кажется, что у него под исподним бегает множество блох, отчего плоть свою он раздирает до костей, кровянится от пят до головы!
Свояк Грицька Остудного, чтобы не быть заключенным в карантин, укрывался в курятнике, который по этому случаю был наполнен свежескошенным сеном, клевером и ромашками. Спать было там не дурно. До ветру он ходил за курятник, а не куда все.
Следовавший из того же Оргеева в Херсон протодиакон Симеон Бобырчя был в Одессе удержан и посажен на карантин, а после еще раз удержан перед въездом в Херсон и вновь посажен в карантин, отчего тот протодиакон лаялся: почему-де его не пущают к диаконице Варваре, имеющей жительство в этом губернском граде?
В Екатеринослав, который Павлом I был переименован в Новороссийск, к военному губернатору Бердяеву прибыла эстафета курьером. В ней указывалось, что моровая язва распространилась на соседние Дунайские княжества, и предписывалось принять строжайшие меры, чтобы отвратить ее проникновение в наши пределы.
Не далее как в сентябре заразная болезнь была найдена на прибывшем из Стамбула в Одессу российском купеческом бриге «Святой Николай». Шкипер и команда бежали с судна неведомо куда. Всем воинским и полицейским властям, равно всем добропорядочным обывателям было предписано, буде тот шкипер с матросами замечены, немедля брать их под караул и крепко держать, а после препроводить в карантин. Обывателей власти увещевали, чтобы с пребывающими из турецких пределов они поступали со всевозможной осторожностью, без дурачеств.
В трюме «Святого Николая» было много добра: турецкие платки, разные материи, покрывала не только простые, но и полушелковые, кофей и красное греческое вино в таких огромных бочках, что, по уверению Грицька Остудного, и дворовой пес не перепрыгнет. Несмотря на важность этого добра для одесских обывателей, капитан порта приказал с помощью военных гребных судов вывести бриг «Святой Николай» в открытое море и там сжечь без всякого сожаления. Бриг горел всю ночь до утра. Жалкие остатки когда-то гордого своими очертаниями корабля поглотила морская пучина. Но спустя некоторое время прибой кое-что выбросил на берег в той стороне, где море выходило к Тилигульскому лиману. Из этого добра Задерихвосту достался бочонок вина, которое он пил до Рождества и остался жив.
Эстафетой же от государя губернатору Бердяеву сообщалось, что моровая язва распространяется в окружности Каменец-Подольска, поэтому надо употребить всевозможное бдение, чтобы чумаки из Подолии не возили через Одессу в заграничный торг пшеницу и в Новороссии не брали соль, исключая тех, которые уже там сидят.
В Дальнике умерла баба из крещеных эдисанок похоже от хвори, сходственной с прилипчивой язвой. После еще один хлопец тоже помер. Контр – адмирал Пустошкин нарядил консилию из лекарей. Пока лекари думали, моровое поветрие на том кончилось. Обыватели города стали впредь умирать от преклонных лет, а также от взаимных насилий. Пошел, правда, слух, что один человек помер, как и другие, но когда его опустили в яму, то неожиданно для всех он встал, троеперстно перекрестился и вылез из ямы сам, без посторонней помощи, взял свою жену, несколько удивленную его поведением, за руку и повел домой через маковое поле. Все сразу поняли, что речь идет о Грицьке Остудном, потому что в городе, на хуторах и в окрестных слободах никто более на такое не был способен. Здесь получилось полное согласие даже между греками и евреями, которые в иных случаях во мнениях не сходились и препирались иной раз кулачным боем, отчего Кирьякову, а затем и Лесли для водворения тишины и спокойствия приходилось употреблять воинские команды за недостаточностью обычной полицейской силы.
Кума Соломия у порта открыла новый трактир, обретший большую известность от Одессы до Архипелага. Матрос, которому доводилось бывать в Одессе, непременно шел в трактир Соломии, чтобы поесть вареников с творогом в сметане. В трактире подавали борщ с таким наваром, что ложка не проворачивалась. У притолоки трактира висели копченые окорока и другая снедь. Соломия вскоре научилась переводить турецкие левы и другую заморскую деньгу на российские ассигнации. Поэтому здесь не только природный российский матрос, но и грек, равно другой чужестранец мог купить на свои деньги, что душе его угодно.
В отличие от пересыпских казачек Соломия не точила лясы на завалинке, не заводила пустые свары, не ругала Федира, когда он, бывало, по случаю какого праздника или иной оказии и приложится к чарке оковытой. Но и то надо сказать, что Федир, ежели и прикладывался к той чарке, то умеренно, не упивался, как иные, головы не терял, памятовал о чине. После ухода казаков на Кубань он получил производство в офицеры регулярной армии и в одночас, по его прошению, отставку. Жалована ему была земля у Дальника, где завел он с пасынками Федором и Макаром крепкое хозяйство, поставил верховую хату, в отличие от землянок иных дальницких обывателей. Крыша той хаты была укрыта красной марсельской черепицей, которая шкиперами доставлялась в Одессу.
Соломия теперь выезжала на бричке, надевала длинную робу и шляпу, которые были в обыкновении дворянок. В Одессе она более была известна, как мадам Черненко. При появлении ее брички полицейский надзиратель Митрий Митрич становился во фрунт, выпячивал глаза и приложив руку к киверу, приветствовал ее всегда на один манер.
– Здрав желав, ваш высокородь!
Такая уважительность городового Митрия Митрича к мадам Черненко была не от офицерства ее супруга и даже не от значительности ее капитала. Уважительность эта более от того шла, что в трактире мадам Черненко полицейские чины милостиво жаловались рюмкой под черную икорку на свежевыпеченной палянице, которую по этому случаю ровно нарезали половые, состоявшие в обслуге трактиров Соломии. Видом были здесь половые более приличны, нежели в других трактирах и ресторанах.
Сама же мадам Черненко совала полицейским чинам в карманы по целковому.
27 марта 1798 года по докладу князя Куракина государь Павел I утвердил герб Одессы. Герб был выставлен на всеобщее обозрение.
Первого сентября 1798 года состоялся церемониал принятия герба в городе. После благодарственного молебна и многая лета его величеству государю императору герб был торжественно установлен в парадной зале магистрата.
Герб города состоял из раздвоенного щита. В верхней части на золотом поле был изображен двуглавый орел, над каждой головой которого была маленькая корона. Малые короны объединялись посередине большой короной. На груди орла был восьмиугольный крест, посредине креста на щите изображен Георгий Победоносец на белом коне, пронзивший змия. Это свидетельствовало о принадлежности Одессы к Российской империи и о преимуществе среди ее обывателей тех, кто исповедовал христианскую веру по православной обрядности.
На нижней половине герба на красном поле был якорь с четырьмя лапами, означающий, что главной причиной основания города являлась необходимость для России морской торговли.
В день освящения герба в городе состоялось большое народное гуляние с танцами и хоровым пением.
В парадной магистратской зале был дан торжественный ужин. Параша Кесоглу сидела среди прочих именитых гостей в наряде из одинаковой французской материи. На ее в густом загаре шее была белая косынка с тонкими кружевами. Свою крепкую талию она посадила в тугой корсет. Благо в первые дни августа она освободилась от бремени.
В день святых апостолов Петра и Павла Параша получила письмо от Анастасии Ивановны.
«Милый друг Параша. Мы здесь, слава Богу, живы, – писала она. – По приезде в Питербурх Осип Михайлович был принят и обласкан государем. Нынче он назначен в должность генерал-кригскомиссара, от которой зависит снабжение армии всем необходимым. Это свидетельствует о вере государя в честность Осипа Михайловича, которая неоднократно им доказана делом. Адмиралу Мордвинову велено быть в прежней должности, то есть вернуться в Херсон. У Осипа Михайловича здесь много недоброхотов и завистников, среди них первый – Ростопчин. При дворе радости мало. Эрмитажей и разных увеселений нынче нет. Более экзертиции и парады».
Все господа вокруг были в мундирном золоте и серебре, в добротных фраках из тонкого английского полусукна, в жилетах, шитых по канифасу белыми и разноцветными шелками.
Феликс де-Рибас явился в половинчатых чулках наподобие сапожек до середины икры темного цвета и далее до колена – белого. Его сверкающий золотым шитьем консульский мундир был знаменит роскошью более других.
После ужина с разными здравицами в большой зале магистрата приглашенные разошлись кто куда – по наклонностям: кто танцевать в другую залу, где играл оркестр Нижегородского полка, кто сел за ломберные столики для карточной игры, а кто отправился в бильярдную, только нынче заведенную для просвещенного развлечения. Более всех искусным на бильярде был его превосходительство контр – адмирал Пустошкин, иной раз кием забивавший по два шара в лузу.
Когда на город опустились сумерки, зажглась иллюминация – не что иное, как разноцветные фонари из сплошной бумаги, в которых горели свечи. Начался также фейерверк. При этом каждая собака, поджав хвост, норовила забраться подальше в конуру, а каждый обыватель бежал в то место, откуда способней было видеть небесное огненное диво. Празднество завершилось пушечной пальбой с новой крепости и стоящих на рейде военных кораблей.
Но офицерский кутеж продолжался за полуночь. Господа офицеры пили дешевое бессарабское вино и водку из здешних винокурен. Пили лихо, опрокидывая рюмки и бокалы до дна. Банкометом был некий ротмистр. Его мундир был расстегнут и была изрядно видна не первой свежести белая сорочка с тонкой кружевной вышивкой. Лацкан, свидетельствующий о том, что гвардеец служил в столичном полку, держался всего на двух пуговицах, гвардеец был пьян. Тасуя карты, он не имел твердости в руке.
– Черт возьми, я нынче в проигрыше. Но смею уверить, господа, кто в проигрыше в карты, весьма в выигрыше с женским сословием. Что есть женщина, господа? Она, смею вас уверить, есть имя утешительное, – здесь гвардеец расхохотался собственной шутке. – Утешительное, – повторил он, – в том смысле, что она позволяет лобзать ее уста, перси и, конечно же, если мужчина настойчив… Что позволяет женщина, ежели мужчина настойчив, корнет?
На юное лицо молоденького кавалериста, сидевшего в уединении от хмельной офицерской компании набежала краска, он заметно смутился и совершенно стушевался.
– Черт возьми, корнет, пора бы вам знать, что позволяет женщина, ежели мужчина настойчив. Женщину, господа, надо брать в шенкеля, а дабы прибавить прыти, должно дать ей шпору. Намедни я имел честь быть представленным некой замужней барыньке, известной целомудрием и преданностью семейному очагу. Оставшись с ней наедине, я в тот же вечер взял барыньку в шенкеля и весьма вкусил ее прелестей. Скажу вам, господа, барынька была хороша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49