Они жестко придерживались правила о том, что кто жалеет розги своей, ненавидит дитя, и Клодию как единственного ребенка в семье то и дело школили и заставляли соответствовать их традиционному представлению о женской скромности и послушании. Подчинение, порожденное долгом, было единственным доказательством любви, которое они признавали или требовали и которому учили дочь.
В это безотрадное бытие Крис ворвался ослепительным откровением, олицетворяя все потаенные влечения ее ввергнутого в узилище юного сердца. Любовь была для него легка – сверкающая от смеха, тепла, наслаждения и несущая чудесную свободу чувствам Клодии, затянутым в смирительную рубашку.
– И вы по-прежнему не понимали, кто он?
– Конечно, понимала. Он меня не обманывал, если вы на это намекаете, – ответила Клодия. – Он рассказал, кто он, чем зарабатывает, на что все будет похоже…
– Должно быть, звучало волнующе. Но все-таки действительность, наверное, оказалась в известной мере шоком – особенно для чрезмерно опекаемой деревенской девицы.
Ей стало досадно, что он столь быстро охарактеризовал ее жизнь с родителями всего лишь несколькими хорошо подобранными словами.
– Я приспособилась, – упрямо проговорила она. – С его стороны это, знаете ли, не было просто забавой, чтобы скрасить скуку выздоровления. И ему не пришлось просить меня поехать с ним. Крис меня любил.
– А вы очень верная, не так ли? – пробормотал он, а кофейный пар на миг скрыл выражение его глаз. – Неужели он был такой блистательно образцовый мужчина? Неужели вы и вправду из тех женщин, кому необходимо обожать своего мужчину как героя?
– Конечно же, нет! – возмущенно откликнулась Клодия. – Но, вы, похоже, пытаетесь намекнуть, будто Крис как-то не по-честному мною воспользовался. Я хотела с ним уехать. Мне исполнилось только двадцать, возможно, и на самом деле я была доверчива и чрезмерно опекаема, но в отношении интеллекта оказалась, вероятно, более зрелой, чем большинство моих ровесниц. Я знала, что делаю и что пути назад нет.
Собственно говоря, в некоторых отношениях я чувствовала себя взрослее Криса, – откровенно призналась она. – Он всегда жил какой-то зачарованной жизнью. Так по-настоящему и не понял, что значит в чем-то проиграть. И насчет жизни он был всегда такой… оптимистичный, душа нараспашку, так… так по-мальчишески верил, что в конце концов все будет хорошо… словно жизнь – лишь увлекательная игра, которой надо наслаждаться. Видимо, он должен был быть таким, иначе ему не хватило бы сил выдерживать неимоверные стрессы мотогонок, но, бывало, и страшно раздражал, когда я хотела, чтобы он к чему-нибудь отнесся серьезно, а он только улыбнется до ушей да посоветует не беспокоиться, мол, и так все будет в полном порядке.
– А вы не подумали как-нибудь, что ко времени его гибели вы его переросли? – тихо спросил Морган.
– Ну, конечно же, нет! Я за него замуж собиралась! – неосмотрительно выпалила она, подавляя страстным порывом сомнения, что все еще в ней гнездились.
– А в газетах ничего не говорилось о браке.
По лицу его нельзя было понять, верит он или нет, и внезапно стало важным, чтобы поверил.
– Это был секрет… Крис устроил так, что через день после гонок мы полетели бы в Лас-Вегас. Об этом никто не знал. Объявить о поездке мы думали после. Он это любил: надуть прессу, ошарашить друзей сюрпризом. Но вместо венчания на следующей неделе состоялись похороны…
Она и в этом чувствовала себя виноватой: казалось, будто смерть каким-то образом отперла клетку. До того ей удавалось отвертеться от уверенно-легкомысленных предложений Криса: нелегко ей было сознавать, что они все реже и реже бывают вместе по мере того, как его успех гонщика возрастал. С обычным своим скоропалительным оптимизмом Крис решил, будто ее проблема – неопределенность положения, решение же этой проблемы – брак, но Клодия была в этом менее уверена. Два или три года назад она приняла бы его предложение очертя голову, но, чуть набравшись опыта, потихоньку задалась вопросом: а выдержит ли ее любовь испытание, если они все время будут на людях, а в домашней обстановке – стресс от его сопряженной с огромным риском карьеры, от которой, как она знала, он добровольно не откажется ни за что.
Беременность ее опередила неясные мысли о разрыве, а искренняя радость Криса от вести о будущем ребенке пересилила все ее опасения. Она знала, что при всех своих недостатках он полюбит малютку всей силой своей бурной натуры. Как отец он мог бы оказаться чуточку безответственным, но никакой его отпрыск не почувствовал бы себя цепью или обузой. Клодия сознавала: ее долг – сызмала дать крошке защиту настоящей семьи, а браку – по меньшей мере испытательный срок…
– Неудивительно, что после катастрофы вам потребовалось укрываться от газетной свистопляски. Вы, наверное, чувствовали себя страшно ранимой?
На щеке Моргана дернулся мускул, и она с горечью поняла, что он, вероятно, переосмысляет ее с первого взгляда развратный прыжок в другие объятия так скоро после смерти возлюбленного совершенно иначе, с ошибочным состраданием.
Скажи.
– Морган, я…
– А вы когда-нибудь думали вернуться к родителям? – перебил он ее запинающуюся речь. Она сама не заметила, что ее передернуло.
– Мои родители были… страшные провинциалы, очень строгих нравов. Приличные люди, видите ли, не выказывают любовь, не прикасаются друг к другу при посторонних, даже если они супруги или родственники. Вообще говоря, они были так унижены моим позорным падением, что не могли смотреть землякам в глаза. Вскоре после моего отъезда продали гостиницу и переселились в Австралию. Я много лет с ними не общалась.
– Чему только ради гордости не подвергают детей родители, – пробормотал Морган, и она поняла, что он думает о собственном опыте – сперва сына, а потом с диаметрально противоположных позиций атакуемого отца. Из ненароком брошенных им слов она поняла, что он полностью не помирился с родителями после вынужденного раннего брака. Он всего достиг, не прибегая к наследству, которое его юная гордость отвергла как подкуп. Когда родители умерли, их состояние целиком осталось Марку, на правах опекунства.
– И все-таки вы уговаривали Марка возобновить со мной отношения… так что, должно быть, цените семейные узы, – мягко произнес он.
– А мне казалось, вы мне не поверили, – хмуро припомнила Клодия.
– Не верил – тогда, – без обиняков согласился он. – Марк позже сказал, что согласился со мной увидеться именно потому, что вы долго его насчет этого точили.
В голосе Моргана сквозила нотка нетерпения. Его гораздо меньше привлекали известные события собственного прошлого, чем загадочные – ее. А она так неопределенно реагировала на него – без слов приманит и неприкрыто отвергнет, – что он понимал: действует какой-то сильный психологический тормоз.
Словно какая-то сила гнала Клодию к запретному – видимо, сказались годы ее формирования, когда порывистого подростка вымуштровали соблюдать преждевременно взрослый самоконтроль. Но при этом она была умна, с развитым самосознанием. Возможность потерять контроль, сексуальный или эмоциональный, вероятно, угрожала ей столь же, сколь и неотразимо волновала.
По крайней мере, он надеялся, что возможность эта окажется неотразимой!
Великим искушением было воспользоваться тем, как она чувствует его сексуальность, и скорее оглушить ее, чем соблазнить, силой довести ее до того, что она или признается в своих опасениях, или вопреки им покорится и тем нейтрализует их угрозу.
Искушение росло, низменно, по-животному привлекая. Но все могло закончиться и катастрофически.
– Вы последнее время не пытались установить связь с вашими родителями?
– Вы хотите сказать – с тех пор, как стала респектабельной? – язвительно промурлыкала Клодия, гадая, что творится за этим безоблачным синим взглядом, отчего он выглядит таким же напряженным, как чистое летнее небо, в котором вот-вот разразится гроза. Слова его прозвучали хрипловато, рыком, подобно дальнему рокоту первого грома, нервно подумала она. – Для них я такой никогда не стану. Я… я им написала про… когда обнаружила, что беременна. – И тотчас же возненавидела себя за трусливое криводушие. – И мое письмо они вернули в простом конверте. Только и всего – ни записочки, ни словечка. По-моему, вполне бесспорный разрыв. – Кривая улыбка опровергла то, что она хотела сказать небрежным пожатием плеч. – Вероятно, меньшего, чем незаконный ребенок, они от меня и не ждали. Может быть, опасались, что при малейшем признаке поддержки с их стороны я могу в один прекрасный день оказаться у них на пороге с заклейменным младенцем на руках… – голос ее заглох. Хотя ее детство было отнюдь не идилличным, мысль о том, что для родителей она перестала существовать, причиняла боль.
– Это была их потеря, Клодия. У вас бы родился прекрасный ребенок. А вы бы стали великолепной матерью.
Простые слова полоснули ее по сердцу. Слезы обожгли глаза, и она попыталась притвориться, что это от солнца. Клодия посмотрела себе на колени, на руки со сцепленными пальцами, и не заметила, как он встал и обошел вокруг стола. И лишь когда он подкрался к ее креслу и его теплые руки скользнули по ее холодным, она осознала, что сделала! Подманила его этой отвратительной слабостью!
– Вы этого не знаете… – Она попыталась вырвать руки, но он не позволил. – В любом случае все было ужасной ошибкой. Вы правы, когда сказали, что потерять его – благо…
– Я так не говорил, – тихо возразил он, и его большие пальцы бережно двигались по ее напруженным рукам. – Вашего сына вы не потеряли. Это подразумевает небрежность, а вы ведь, сами знаете, не такая…
– Чистая небрежность вообще забеременеть, – ответила Клодия, и, пока решительно уклонялась от его утешения, стараясь не смотреть на него, слезы наконец хлынули. Два года, подумалось ей – и ее передернуло, – не позволяла она себе плакать при посторонних. А тогда – тоже при нем…
– В самом деле? А кто принимал противозачаточные меры – он или вы?
Заплаканное лицо Клодии залила краска. Он думал, будто спрашивает о сыне, о том, не Марк ли был неосторожен. Ах, разве она мало его помучила и так?
– Я. И я не была неосторожна. Ни разу. Как-то уж так вышло. – Ирония этих слов ударила ее наотмашь, когда она поняла, что именно этими словами врач пытался утешить ее после смерти ребенка. – Я не хотела забеременеть. Даже ребенка не хотела, – с силой произнесла она. Ну, вот! Может быть, хотя бы это остановит его, не даст больше терзать ее состраданием…
– В таком случае это не была неосторожность. Это было чудо. Чудо зачатия. Ребенка вы, может быть, и не хотели, Клодия, но ведь хотели вашего ребенка, не так ли?
Ей показалось, будто влага у нее на руках – от слез, но оказалось – от его губ. Она уставилась на его темную голову, склоненную над ее коленями, и следила, потрясенная, как он отодвинул ей руки и поцеловал плавный изгиб ее живота как раз под тонким белым ремнем, отделявшим узкую желтую юбку от пуговиц ее платья.
– Не надо… Она чувствовала огонь его губ, прожигающий тонкую ткань, и руки ее, защищаясь, вцепились ему в руки. Он поднял голову и погладил переплетенными пальцами там, где только что поцеловал.
– Вы были тяжело больны в течение всей беременности, об этом-то Марк мне сообщил, и роды ваши прошли ужасающе. А доктор не говорил, что подобные осложнения могут возникнуть у вас и при будущих беременностях? Ничто не повреждено на всю жизнь?
– Я… нет. Он сказал, что… что и до беременности я находилась в стрессовом состоянии, а что в остальном я… я вполне нормальна… и что мне вполне можно завести ребенка, если захочу… – Она была не в силах сосредоточиться на своих словах, пока он смотрел на нее с такой странной торжественностью, проводя костяшками пальцев по ее платью и чувственно опустив веки, когда она запнулась от слов, показавшихся ей неприличными.
– А хотите? Или вас пугают дурные воспоминания… боитесь риска новой беременности?
Почему он произнес «риска» с легким презрением, как будто ожидая, что при одном упоминании такой возможности она съежится? Или считает ее такой уж неврастеничкой? Она замешкалась, учуяв какую-то ловушку, но не различая, где именно.
– А хотели бы вы еще ребенка, Клодия? – мягко, почти с упреком настаивал он. Рука его перестала направлять ее руку в дразнящем поглаживании и вместо этого надавила на тугой, упругий живот – женщина во власти мужчины. – Еще сына или дочь?
– Я… – Она провела языком по сухим губам и беспомощно прошептала:
– Пожалуй, когда-нибудь. Я не… то есть я больше не… будет совсем иначе…
– Ну разумеется, совсем иначе, – тихо согласился он. – На этот раз вы в вашей беременности все тщательно предусмотрите. Удостоверитесь, прежде чем зачать, что совершенно здоровы, будете и душевно и телесно подготовлены, а эмоционально и материально – без забот.
– Я… да… пожалуй, да, я бы… – Она чувствовала себя так, словно ее заманивают на тайную тропу, чьи хитроумные изгибы и повороты мешают увидеть завершение пути. Солнечный зной лился ей на голову. Морган стоял на коленях, лицом к ней, в тени, ею отбрасываемой, а выражение его глаз… Она вдруг затихла.
– Это не заменило бы того, кто не появился на свет, но если бы вы родили другого ребенка, у чьего отца тот же генетический фон, что и у отца вашего сына, то ребенок, вероятно, вырос бы со многими признаками, которые имелись бы и у первого сына…
Сейчас ее хватит тепловой удар. Не может же он, в самом деле, предлагать то, что ей кажется, этим грудным, спокойным, медленным голосом! Глаза позолотели от шока, ресницы стали колкими от слез. Она трепетно слушала его ошеломляющее предложение.
– Я говорил, что в долгу перед вами, Клодия, и долг этот словами не возместишь. Как я понимаю, единственный для меня способ по-настоящему уничтожить пропасть между нами и восстановить мою честь – вернуть именно то, чего я вас лишил: жизнь за жизнь. Я не могу вернуть вашего сына, но могу дать вам другого. Только на этот раз я буду вашему ребенку не дедом, а отцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22