— Его объяснения были весьма неудовлетворительны по целому ряду пунктов. Так, в вопросе о записке он сбился и сразу взял свое показание назад, происхождение векселя объяснил тоже не очень правдоподобно, о своих средствах к жизни дал неверные сведения — очень важное обстоятельство. И наконец, самая главная улика: ложное alibi. Заметьте, все его показания относительно картины «Вампиры», — содержание, имена актеров — оказались точными. Значит, он действительно был в кинематографе «Солей». Там эта пьеса шла три дня и должна была идти до конца недели. Вот что может свидетельствовать о заранее обдуманном намерении: Загряцкий готовил себе alibi. И в самом деле, если б не роковая для него случайность, порча ленты, было бы очень трудно доказать, что он в кинематографе не был. Он солгал, солгал искусно и обдуманно, но стал жертвой редкой случайности. Вы его не видели, Владимир Иванович, в ту минуту, когда я ему сообщил, что в вечер убийства «Вампиры» были заменены другой пьесой. Это было для него страшным, потрясающим ударом…
— Сослался на нездоровье, обычная в таких случаях ссылка, — сказал Артамонов.
— Разумеется. И на дальнейших допросах он по этому вопросу ничего путного сказать не мог: не помнит, мол, где был, только и всего. Весь день помнит до мелочей, а где был вечером, не помнит. Нет, улика решающая, неотразимая! — сказал Николай Петрович.
— Неотразимая, — повторил Артамонов и, точно успокоенный, допил чай. — Вы совершенно правы. Ну, а как вы формулируете мотивы преступления? — спросил он, подумав. — Ведь векселю вы большого значения не придаете?
— Нет, большого не придаю. Срок векселя мог иметь некоторое значение для выбора момента убийства, но не больше. Загряцкий мог думать, что неуплата денег по векселю испортит его отношения с Фишером и, следовательно, затруднит выполнение дела. Однако мотивом преступления вексель, конечно, быть не мог. Мотив преступления ясен: наследницей богатства Фишера, значительной части, была его жена.
— Вы, значит, считаете ее связь с Загряцким совершенно несомненной? Но это и есть, по-моему, наиболее уязвимое место обвинения. Связь эта не доказана, да и как ее доказать? Оба отрицают категорически. Правда, здесь их интересы сходятся.
— Совершенно сходятся, — подтвердил Яценко. — Ей желательно выкарабкаться из всей этой грязи и обеспечить за собой роль благородной жертвы. А он понимает, что, пока их связь не доказана, обвинение висит в воздухе. Конечно, доказать факт связи нелегко. Впрочем, показания служащих гостиницы в Ялте вы знаете: занимали они там комнаты рядом, со сквозной дверью, вместе выходили, вместе обедали. Платила, кстати, по счетам она, это точно установлено.
— Ее писем, однако, у него на найдено.
— Конечно, он не стал бы их у себя держать.
— Заметьте, я, как и вы, не сомневаюсь в их близких отношениях, — сказал Владимир Иванович, — достаточно было их видеть вместе на тех двух допросах. Но впечатление — одно, а доказательство — другое…
— Со всем тем кое-что в их отношениях мне, правду сказать, неясно. Она, кажется, его любила. Но для Загряцкого, видите ли, она была женой его друга и покровителя, больше ничего. В Ялту он ее сопровождал по просьбе мужа — на этом оба сходятся, — чтобы ей, мол, не скучать и не быть одной в такое тяжелое время. По-видимому, что-то в Ялте между ними произошло, какая-то размолвка. Он просил у нее денег, она отказала. Затем она показывала, что застала его врасплох: он рылся в ее бумагах, в ящике. Это будто бы ее так возмутило… Здесь мне многое непонятно: зачем ему было рыться в ее бумагах? Какие-такие секреты его там интересовали? Но она мне ничего ответить не могла, кажется, она этого действительно сама не понимает. У меня было даже такое впечатление, что вопрос этот ее мучит… Я спросил, не было ли в ящике денег. Нет, деньги она носила всегда при себе, и он это знал. Кажется, ей очень хочется предположить в нем мотив ревности, — добавил Николай Петрович, — только очень это неправдоподобно, он, во всяком случае, был к ней равнодушен. Как бы то ни было, между ними тогда, в июле, произошла ссора, он уехал в Петербург, и они будто бы больше не встречались и даже не переписывались.
— Да и в то мне плохо верится, что она из-за этого с ним порвала. Что другое, а уж такие пустяки женщины легко прощают.
Яценко, улыбаясь, взглянул па Артамонова, который, по его предположениям, должен был хорошо знать женщин. Владимир Иванович имел прочную репутацию, покорителя сердец. «И очень правдоподобна эта репутация», — с легким вздохом подумал Николай Петрович.
— Да, да, да, — не совсем кстати повторил он рассеянно. Яценко повел головой и вернулся к предмету разговора. — Да, вся эта история с их разрывом довольно неправдоподобна. Что было в действительности, я, конечно, не могу сказать. Может быть, с ее стороны была ревность, а может, он проговорился перед ней о каких-нибудь своих планах… Она, разумеется, с возмущением это отрицает. Возможно, что и разрыва настоящего не было. Теперь она страшно на него зла, видимо, за то, что он впутал ее в столь неприятное, компрометирующее дело: эта милая дама чрезвычайно любит радости жизни, деньги, поклонников, платья, шампанское, любит, кажется, и эффектные роли. Теперь она твердо вошла в роль несчастной жертвы…
— То-то бенефис устроит себе Кременецкий! — сказал весело Владимир Иванович. — Какую поэзию разведет!
— Вероятно… Я, кстати, у него сегодня в гостях, у них любительский спектакль.
— Вот как? Охота вам к нему в гости ходить.
Хоть он и проявлял с начала войны некоторый либерализм, Владимир Иванович все же немного гордился тем, что не бывает у левых адвокатов.
— С большим удовольствием у него бываю, — ответил Яценко, сразу насторожившись и как бы готовясь к отпору.
— А куш он сорвет с госпожи Фишер немалый, — сказал благодушно Владимир Иванович. Николай Петрович тотчас вернулся к делу.
— Да, теперь она топит Загряцкого, но если бы все сошло гладко, то независимо от их ссоры Загряцкий отлично сумел бы на ней жениться и прибрать к рукам богатство Фишера. Во всяком случае, он мог так думать. Вот и мотив убийства.
— Мотив основательный. У покойника было, говорят, миллионов десять… Нам бы с вами, Николай Петрович, а?
— Вам, кажется, жаловаться нечего.
— Я не жалуюсь. Хотя австрийцы захватили мою землишку, к себе мою пшеницу тащат, разбойники…
— Вернется и землишка, — сказал Яценко, слышавший, что землишки у Владимира Ивановича было тысяч пять десятин.
— Разумеется, вернется. Вы знаете, наши дела на фронте в блестящем состоянии? Снарядов у нас теперь больше, чем у немцев. Этой весной с генеральным наступлением на всех фронтах все будет кончено.
— Слышали… Дай-то Бог! — сказал со вздохом Николай Петрович.
II
В будуаре Тамары Матвеевны Кременецкой был устроен буфет. За длинным, накрытым белоснежной скатертью столом лакей во фраке разливал шампанское, крюшон, оранжад. Другой лакей и горничная Кременецких разносили по парадным комнатам подносы с бокалами, конфетами и печеньем. Первая половина спектакля кончилась, был объявлен получасовой антракт, и большая часть гостей перешла из гостиной, где ставили «Анатэму», в будуар и в кабинет хозяина. Тамара Матвеевна беспрестанно исчезала из парадных комнат. Ей предстояла самая трудная часть приема, ужин, для которого с отчаянной быстротой шли приготовления на кухне и в столовой, прислуга суетилась и волновалась еще больше, чем хозяева. Муси не было видно, о ней все спрашивали. Муся не играла в «Анатэме»; она исполняла роль Коломбины в «Белом ужине» и предпочла до того не выходить в парадные комнаты. Гостям говорили, что она гримируется в дамской артистической .
Первая часть спектакля сошла хорошо. На долю Березина, который по-новому в сукнах поставил «Анатэму» и исполнял в ней заглавную роль, выпал шумный успех. Сергею Сергеевичу была устроена овация. Гости были очень довольны вечером и дружно хвалили спектакль даже в отсутствие хозяев. В буфетной то и дело хлопали пробки бутылок — Семен Исидорович приказал не жалеть шампанского.
— Милая, на редкость удачный ваш вечер, — говорила Наталья Михайловна Яцекко, поймав у буфета хозяйку. — Мне ужасно весело!
— Правда? Как я рада, — ответила Тамара Матвеевна, бегло и беспокойно осматривая буфет: всего ли достаточно? Но стол ломился от тортов, фруктов, пирожных. — Отчего же, милая, вы ничего не берете? Выпейте шампанского. Или, может быть, оранжада? А вы, Аркадий Николаевич, вам можно что-нибудь предложить?
— Благодарю, шестой бокал пью, — сказал, весело смеясь, Нещеретов. — Отличнейший был спектакль…
— Ах, я так рада… Правда, Березин был удивителен? По-моему, он теперь наш первый артист.
— Первый не первый, но один из первых, — сказал Фомин, отрываясь на минуту от разговора с дамой. — Нет, уж вы мне поверьте, — продолжал он, обращаясь к даме, — земляничный пирог надо покупать только у Иванова, шахматный у Гурмэ, а шоколад не иначе как у Балле.
— Наталья Михайловна, как мило играл ваш сын… Вы знаете, я в первую минуту его и не узнала: кто это, думаю, высокий? Господи, да это Витя!
— Ваш сын какую роль играл? — спросил Нещеретов госпожу Яценко, равнодушно соображая, кто эта дама. Не дожидаясь ответа, он отвернулся и взял новый бокал шампанского.
— «Некто, ограждающий входы», — поспешно пояснила Тамара Матвеевна. — Ему всего семнадцать лет. Правда, он очень мило играл, Аркадий Николаевич?
— Ничего, ничего… А где же Марья Семеновна?
— Она готовится к спектаклю… Представьте, она так волнуется…
Нещеретов выпил залпом бокал и отошел от буфета.
— Еще бы не волноваться! — сказала Наталья Михайловна. — Я бы, кажется, умерла со страху, если бы меня заставили играть… Семен Сидорович, — позвала она проходившего по будуару хозяина дома, — Семен Сидорович!..
— Золотая! — сказал Кременецкий, рассеянно, но с чувством целуя руку Наталье Михайловне.
— Вы со мной сегодня в третий раз здороваетесь…
— Я не здороваюсь, я ручку целую, разве нельзя и в тридцатый раз?
— Правда, Витя хорошо играл? — спросила мужа Тамара Матвеевна и, с улыбкой передав ему гостью, поплыла дальше.
— Божественно! — ответил так же рассеянно Семен Исидорович. Он тотчас поправился: — Очень славно играл ваш Витя, очень…
— Да вы мной не занимайтесь, Семен Сидорович, — добродушно сказала Наталья Михайловна, — идите по своим делам… Вы в кабинет шли? Можно и мне туда? Там умные мужчины разговаривают, я ужасно люблю умные разговоры, даром что сама глупа.
— Дорогая, вы умница, и вы здесь дома.
— Так пойдем туда, я одна боюсь.
— Я гарантирую вам полную безопасность, — сказал Семен Исидорович и, взяв под руку госпожу Яценко, направился с ней в кабинет. — Правда, недурно прошел «Анатэма»?.. Как надо говорить: прошел «Анатэма» или прошла «Анатэма»?
— Хоть «прошло» говорите — пропади она пропадом! Извините меня, это я о пьесе… Вы меня убейте, Семен Сидорович, я ни одного слова не поняла! Читала и тоже не поняла ни слова. Сознайтесь, я свой человек, ведь никто не понимает? Я другим не скажу, ей-Богу!
— Ну, что вы, что вы, дорогая! Это одно из высших достижений нашего искусства, — сказал Кременецкий. — С идеями Леонида Андреева можно соглашаться или не соглашаться, но в смысле исканий и, так сказать, дерзновенности это… Вот и Николай Петрович… Теперь больше не боитесь?
— А тот высокий с ним кто, я не помню. Не страшный?
— Разве вы его не знаете? Это милейший друг наш, князь Горенский, член Государственной думы, — ответил с удовольствием Кременецкий. — Он тоже должен был у нас играть, да потом сдрейфил. Очень милый человек. Этого вы знаете, это профессор Браун, знаменитый ученый. А тот, что к ним подходит, Нещеретов, слышали? — поспешно сказал Семен Исидорович.
— Их я знаю.
— А этот молодой человек — господин Яценко, — шутливо продолжал Кременецкий, взяв за плечо неловко вошедшего в кабинет Витю. — Не бегите от нас, друг мой. Бегает нечестивый, ни единому же гонящу… Прекрасно играли, молодой человек.
— Благодарю вас… Вы это так говорите, — сказал Витя, не без труда возвращаясь после игры к обыкновенной речи.
— Ничего не так…
— Не верь, не верь, Витенька, так. И не огорчайся: твою роль самому Сальвини дай, он лучше тебя не сыграет… Что это у тебя так глаза блестят? Ах, да ты это их карандашом подвел… Я в углу сяду, Семен Сидорович, оттуда буду умных людей слушать, вон там и Анна Ивановна сидит одна-одинешенька… Теперь вы мне больше не нужны, ступайте с Богом.
— А, Витя, пожалуй сюда, — позвал сына Николай Петрович. — Ну, поздравляю, все было хорошо. Что, поволновался, ограждая входы?
— Нисколько!
— Ваша роль не очень благодарная, — сказал князь Горенский, — но вы вышли из нее с честью.
— Я вначале, кажется, зарапортовался, — ответил Витя, улыбаясь несколько принужденно.
— Ведь вы, князь, тоже должны были играть? — спросил Кременецкий.
— Нет, меня, слава Богу, с самого начала признали негодным.
— Напрасно, напрасно, — заметил подошедший Фомин. — Я уверен, князь, что вы были бы прекрасным актером. Я недавно вас слушал в Думе, у вас очень хорошая дикция.
— Понимаю, это значит, что содержание моей речи произвело на вас удручающее впечатление, — сказал, смеясь, Горенский. — Но когда же вы меня слышали?
— По-моему, в начале декабря, незадолго до убийства Распутина… Кстати, — добавил он, — вы знаете, в городе настроение становится все более тревожным. Ожидают рабочих беспорядков, забастовки… Говорят, мука у нас на исходе. Мои знакомые уже делают запасы. Я тоже подумываю.
— Да вот потому и продовольствия нет, что люди делают запасы, — сказал Яценко.
— Ну, не поэтому. Обычная тупость нашей власти, — сердито ответил князь. — Она же теперь и меняется беспрестанно. Чему я рад в этой чехарде — Федосьева, кажется, турнут.
— Это положительно злой гений России, — сказал Кременецкий.
Нещеретов пренебрежительно засмеялся.
— Какой он злой гений! Умный чиновник, только и всего.
— Нет, не говорите, Федосьев человек значительный.
— Не знаю, в чем его значительность:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44