Арсенов встал, вновь наполнил рюмки и поднял свою. Остальные последовали его примеру.
— Я пью за Шейха — друга всех чеченцев, который поможет нашему народу занять по праву принадлежащее ему место в новом мировом порядке.
Зина сделала попытку встать, намереваясь тоже произнести тост, но Арсенов удержал ее, ухватив за локоть. Это движение не укрылось от внимательных глаз Спалко. В данный момент наибольший интерес для него представляло то, какой будет реакция Зины. Он видел, что под маской холодного равнодушия скрывается бурлящая магма.
Мир полон несправедливостей, но Спалко знал, что зачастую люди, безропотно переносящие невыносимые, казалось бы, тяготы, неожиданно остро реагируют на мелкие, пустячные обиды. Зина сражалась плечом к плечу с мужчинами, так почему ей должно быть отказано в праве произнести тост наравне с другими? Спалко видел, что внутри ее бушует ярость, и ему это нравилось. Он умел использовать гнев других людей в своих целях.
— Мои соратники! Друзья! — заговорил он. Его глаза пылали энтузиазмом. — Я пью за встречу исполненного горечью прошлого, безрассудного нынешнего и славного будущего! Мы с вами стоим на пороге завтрашнего дня!
Выпив за сказанное, все трое принялись за еду. Разговор шел обо всем и ни о чем, как это обычно бывает в ходе дружеских вечеринок. И все же в воздухе буквально витало ожидание чего-то нового, каких-то важных грядущих перемен. Глядя в свои тарелки или друг на друга, они отказывались видеть тучи, уже собравшиеся над их головами, и говорить о буре, которая вот-вот должна была грянуть. Через некоторое время застолье подошло к концу.
— Пора! — объявил Шейх. Следуя его примеру, Зина и Арсенов поднялись из-за стола. Арсенов молитвенно склонил голову и заговорил:
— Тот, кто умирает, любя земные блага, умирает во лжи. Тот, кто умирает, любя жизнь после смерти, умирает аскетом. Но тот, кто умирает, любя истинную веру, умирает святым.
Арсенов повернулся к Зине, и она открыла прямоугольную коробку, привезенную ими из Грозного. Внутри оказались три покрывала. Одно из них Зина протянула Арсенову, и тот накинул его себе на плечи, второе она надела сама, третье Арсенов протянул Шейху со словами:
— Это — хырка, почетное одеяние дервишей. Оно символизирует Божественную Нравственность и Атрибуты.
— Оно сшито иглой Преданности из нити самоотреченного вспоминания Бога, — добавила Зина.
Шейх склонил голову и торжественно произнес:
— Ля илляха илль Аллах! Нет другого Бога, кроме самого Бога!
— Ля илляха илль Аллах! — хором повторили Арсенов и Зина. Затем лидер чеченских повстанцев накинул покрывало на плечи Шейха.
— Для большинства мужчин достаточно жить по законам Корана и шариата, подчиняться воле Всевышнего, умереть с достоинством и затем оказаться в раю, — сказал он. — Но есть среди нас и такие, которые сами стремятся к святости, чья любовь к Господу настолько велика, что заставляет нас проникать в самую сокровенную сущность вещей. Мы — это суфии.
Ощущая на своих плечах тяжесть покрывала дервишей, Спалко проговорил:
— О нем говорят, что он — раб, поскольку на него возложены религиозные обязанности, и он, подобно миру, сначала не существовал, а потом обрел бытие. Но о нем же говорят, что он — Господь, поскольку он является наместником Аллаха на земле, обладает божественным образом и создан наилучшим сложением. Он — будто перешеек между миром и истинным, который соединяет тварь и Творца.
Арсенов, тронутый этой прочувствованной цитатой из Ибн аль-Араби, взял Зину за руку, и они оба опустились на колени перед Шейхом. Чеченцы произнесли торжественную клятву верности, которая состояла из долгой череды вопросов и ответов. Ей насчитывалось уже более трех веков. Шейх вынул нож и протянул его чеченцам. Каждый из них сделал небольшой надрез на своем запястье и сцедил немного крови в высокий бокал, который затем перешел в руки Шейха. Таким образом, он стал их имамом — духовным наставником и мастером, а они — его мюридами — учениками и последователями, обязанными выполнять все его указания.
Затем все трое уселись в круг, по-восточному скрестив ноги, хотя Арсенову такая поза из-за его раны причиняла ощутимую боль, и провели зикр — экстатический обряд самоотреченного поминания Бога. Каждый из них положил правую руку на левое бедро, а ладонь левой руки — на запястье правой. Арсенов принялся раскачиваться, описывая шеей и головой полукруг, а Зина и Спалко повторяли вслед за Арсеновым его напевный речитатив:
— Убереги меня. Господи, от черных взглядов недругов и завистников, устремленных на твои, о Всевышний, обильные дары! — Все вместе они стали делать те же движения, но уже в другую сторону. — Убереги меня, Господи, не дай попасть в руки неверных, чтобы они не смогли воспользоваться мною в своих кознях! — Все трое продолжали раскачиваться: туда-сюда, туда-сюда. — Убереги меня, Господи, от любого вреда, который могут нанести мне происки ненавидящих меня врагов или неосмотрительность любящих меня друзей!
Напевные заклинания и ритмичные движения сделали свое дело: вскоре, достигнув состояния экстаза, вся троица узрела Присутствие Бога...
* * *
Гораздо позже Спалко провел их по закрытому для всех остальных коридору к своему небольшому персональному лифту с кабиной из нержавеющей стали, и она опустила их вниз — ниже фундамента, глубоко в недра горы, на которой угнездилось здание.
Они вошли в просторное помещение с высоким сводчатым потолком, который подпирали массивные стальные опоры. Приглушенно гудела система кондиционирования воздуха. Вдоль одной из стен выстроилась длинная вереница ящиков, к которым и направился Спалко. Вручив Арсенову фомку, он встал рядом и, скрестив руки на груди, с нескрываемым удовольствием стал следить за тем, как террорист вскрывает один из ящиков. Когда крышка отлетела в сторону, их взглядам предстали ряды тускло мерцавших черными дулами автоматов «АК-47». Зина взяла один из них и стала внимательно, взглядом знатока, осматривать оружие. Затем она одобрительно кивнула Арсенову, который тем временем вскрыл еще один ящик. Там находилась дюжина портативных зенитно-ракетных комплексов.
— Самое продвинутое оружие в российском арсенале, — заметил Спалко.
— А цена? Сколько это стоит? — поразилась Зина. Спалко развел руками:
— Сколько стоит оружие, которое поможет вам завоевать свободу?
— Разве можно измерить свободу в деньгах! — сердито нахмурился Арсенов.
— Вот именно, Хасан! Конечно же, нельзя, поскольку свобода — бесценна. Она измеряется не деньгами, а кровью и неукротимой отвагой людей, которые ее проливают. Таких людей, как вы. — Спалко перевел взгляд на Зину. — Все это ваше. Берите и используйте так, как сочтете нужным, чтобы навести порядок в вашей стране и преподать достойный урок тем, кто вас унижает.
Зина подняла взгляд на Спалко. Их глаза встретились и загорелись каким-то новым огнем, хотя выражение лиц осталось неизменным. Словно отвечая на изучающий взгляд Спалко, женщина проговорила:
— Даже все это вооружение не поможет нам прорваться на саммит в Рейкьявике.
Спалко кивнул. Уголки его рта растянулись в некоем подобии улыбки.
— Это верно. Международная система безопасности всеобъемлюща и весьма эффективна. Вооруженное нападение обречено на неудачу и приведет лишь к вашей гибели. Но у меня имеется план, благодаря которому мы сумеем не только проникнуть в отель «Оскьюлид», но и получим возможность за один раз прикончить всех, кто будет там находиться, и при этом даже не привлечем к себе внимания. Через несколько часов после того, как это произойдет, вы получите все, о чем ваш народ мечтал веками.
— Халид Мурат боялся будущего, которое нас ожидает, того, что мы, чеченцы, могли бы достигнуть! — От праведного гнева щеки Арсенова залила краска. — Мир слишком долго игнорировал нас. Россия вгоняет нас в землю, а тем временем их собратья по оружию, американцы, смотрят на все это и не предпринимают ничего, чтобы помочь нам. На Ближний Восток они швыряют миллиарды, а Чечне не достается ни цента.
У Спалко был довольный вид преподавателя, любимый ученик которого демонстрирует высочайший уровень познаний перед лицом экзаменационной комиссии. Его глаза горели торжеством.
— Скоро все будет иначе. Еще пять дней — и у ваших ног окажется весь мир: власть, уважение людей, которые бросили вас на произвол судьбы и еще вчера плевали на ваши головы, и Россия, и исламский мир, и Запад, и, в особенности, Соединенные Штаты!
— Речь идет о том, что мы изменим весь мировой порядок, Зина! — с горячностью воскликнул Арсенов.
— Но как? — спросила женщина. — Разве это возможно?
— Ровно через три дня встречайте меня в Найроби, — сказал Спалко, — и тогда вы все увидите собственными глазами.
* * *
Вода — черная, глубокая, живая — смыкается над головой, и все его существо пронизывает непередаваемый ужас. Он борется за жизнь ожесточенно, отчаянно, пытаясь вырваться на поверхность, но что-то свинцовым грузом тянет его на дно. Тогда он опускает голову вниз и видит тянущуюся из глубины толстую, увитую водорослями веревку, верхний конец которой привязан к его левой лодыжке. Другой ее конец теряется далеко внизу, в черной толще воды. Но, что бы там ни находилось, оно очень тяжелое и непреодолимо увлекает его ко дну, поскольку веревка туго натянута. Стараясь освободиться, он из последних сил тянет руку вниз, опухшие пальцы скребут веревку, пытаясь развязать узел. И вот Будда, медленно вращаясь в воде, начинает свободное падение и вскоре скрывается в непроглядной черноте...
Хан, как всегда, проснулся мгновенно, ощущая невыносимую боль утраты. Он лежал на скомканных, пропитанных потом простынях. В течение некоторого времени обрывки регулярно посещавшего его ночного кошмара продолжали пульсировать в его мозгу. Он непроизвольно протянул руку и прикоснулся к своей левой лодыжке, словно желая убедиться в том, что веревки там нет. Затем — уже бодро, даже с удовольствием — пробежался пальцами по тугим мускулам на своем животе и груди, пока не нащупал маленькую, вырезанную из камня фигурку Будды, висевшую на золотой цепочке у него на шее. Он не снимал ее никогда, даже ложась спать. Разумеется, Будда оказался на месте. Это был его талисман, хотя сам он пытался убедить себя в том, что не верит ни в какие талисманы.
С недовольным ворчанием Хан поднялся с кровати, прошлепал босиком в ванную комнату и побрызгал холодной водой себе в лицо. Затем — включил лампу и несколько секунд моргал от яркого света. Приблизив лицо к зеркалу, он стал рассматривать свое отражение с такой тщательностью, словно видел его впервые в жизни.
Вернувшись в спальню, Хан включил лампу на тумбочке, присел на край кровати и уже в который раз стал перечитывать досье, полученное от Спалко. Ничто в нем не давало ни малейшего повода предположить, что Уэбб может обладать теми способностями и навыками, которые этот человек в полной мере продемонстрировал Хану. Он прикоснулся к огромному багровому кровоподтеку на шее, вспомнил про сеть, умело изготовленную Уэббом из длинной лозы и мастерски установленную по всем правилам диверсантской науки. Затем Хан со злостью вырвал из папки и скомкал единственный хранившийся там листок, оказавшийся не просто бесполезным, а вовсе никчемным, поскольку не приблизил его ни на шаг к пониманию того, что на самом деле представляет собой его мишень. Спалко снабдил его либо неполной, либо абсолютно ложной информацией.
Хан предполагал, что самому Спалко точно известно, кто такой и чем на самом деле занимается Дэвид Уэбб. Необходимо было выяснить, не ведет ли Спалко какую-нибудь хитрую игру, в которую вовлечен Уэбб. Потому что у Хана в связи с Дэвидом Уэббом имелись собственные планы, и помешать их осуществлению не сможет никто, даже такой человек, как Степан Спалко.
Вздохнув, он погасил свет и снова лег на спину, но сон к нему уже не шел. В его мозгу теснились самые разные предположения. До того момента, когда он согласился выполнить задание Спалко, Хан даже не подозревал о том, что Дэвид Уэбб жив. Вряд ли он взялся бы за это дело, если бы Спалко не использовал в качестве наживки именно Дэвида Уэбба. Он заранее знал, что Хан не устоит перед соблазном отыскать Уэбба и разделаться с ним. Более того, Спалко, судя по всему, все больше начинал верить в то, что Хан является его собственностью, а Хан, в свою очередь, все глубже убеждался в том, что Спалко страдает ярко выраженной манией величия.
В джунглях Камбоджи, где ему пришлось выживать, будучи еще совсем ребенком, Хану не доводилось иметь дело с мегаломаньяками. Жаркий влажный климат, непрекращающийся хаос войны, отсутствие уверенности в том, что удастся дожить до завтрашнего дня, — все это вместе приводило людей на грань безумия. Оказавшись в столь невыносимой среде, слабые умирали, сильные выживали, меняясь и приспосабливаясь к первобытным условиям жизни.
Лежа в кровати, Хан поочередно прикасался к шрамам на своем теле. Это был своего рода ритуал, с помощью которого он пытался защитить себя. Нет, не от новых телесных ран, которые в любой момент мог нанести ему другой взрослый и сильный человек, а от безымянного ужаса, мурашками бегущего по коже ребенка, когда он оказывается в убийственной ночной черноте. Просыпаясь от подобных кошмаров, дети обычно бегут в спальню родителей, забираются к ним под одеяло и, оказавшись в этом уютном, теплом гнездышке, вскоре засыпают. Но у Хана не было ни родителей, ни кого-либо другого, кто мог бы утешить его. Напротив, он был вынужден изо дня в день вырываться из цепких когтей взрослых подонков, рассматривавших его в качестве либо товара, либо средства удовлетворения своих извращенных сексуальных потребностей. Рабство — вот единственное, что он знал на протяжении многих лет. Он находился в рабстве то у белых, то у желтокожих, с которыми Хана то и дело сводила его несчастная судьба. Он не принадлежал ни к одному из цивилизованных миров, который мог бы вступиться за него, и обидчики безошибочно угадывали это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13