Не приходится сомневаться в том, что грядущий саммит станет главным международным событием года. А теперь — репортаж из столицы Исландии Рейкьявика».
Камера переключилась на фасад отеля «Оскьюлид», где через пять дней должна состояться встреча на высшем уровне, посвященная проблемам борьбы с терроризмом. Захлебываясь от восторга, корреспондент Си-эн-эн брал интервью у Джеми Халла, которого он представил как «главу американской службы безопасности». Борн смотрел на рожу Халла — с квадратной челюстью, стрижкой бобриком и короткими, пшеничного цвета усами. Борн был ошеломлен. Он помнил Халла по работе в ЦРУ в качестве высокопоставленного сотрудника контртеррористического департамента. Этот тип очень часто бодался с Конклином. Халл был чрезвычайно умным аппаратным животным, умеющим выживать в любых подковерных коллизиях. Он лизал задницу всем, кто имел хоть какое-то влияние, но когда та или иная ситуация требовала гибкого, неординарного подхода, Халл вдруг становился твердым приверженцем устава и зафиксированных на бумаге правил. Если бы Конклин услышал, что этого засранца называют «главой американской системы безопасности», его бы хватила кондрашка.
Пока Борн размышлял обо всем этом, си-эн-энов-ская белиберда на экране уступила место выпуску текущих новостей. Главной темой, естественно, являлась смерть Александра Конклина и доктора Морриса Панова, которые, как следовало со слов дикторши, являлись «высокопоставленными правительственными чиновниками». Картинка сменилась. В нижней части экрана появились титры: «СЕНСАЦИОННЫЕ НОВОСТИ», а следом — «УБИЙСТВА В МАНАССАСЕ». В следующий момент, заняв добрую половину экрана, возникла фотография Дэвида Уэбба, взятая, судя по всему, из его хранившегося в ЦРУ досье. Дикторша рассказывала о жестоком убийстве Алекса Конклина и доктора Морриса Панова.
«Каждому из них выстрелили по одному разу в голову, — с нарочито скорбным видом вещала телевизионная красотка, — и это свидетельствует о том, что работал профессионал. В качестве главного подозреваемого правоохранительные органы называют этого человека — Дэвида Уэбба. Он также может использовать псевдоним Джейсон Борн. По словам наших высокопоставленных источников в правительственных структурах, этот человек — Уэбб или Борн — весьма изворотлив и опасен. Если вы увидите его, не пытайтесь предпринять какие-либо действия по его задержанию. Позвоните по номеру, который сейчас на ваших телеэкранах».
Борн выключил звук. Черт возьми, вот теперь его дела стали действительно хреновыми! Неудивительно, что блокпост на шоссе был так профессионально организован. Куда там провинциальным копам! Это — дело рук ЦРУ.
Нужно было действовать. Отряхнув крошки с рук, Борн вынул из кармана сотовый телефон Конклина. Пришло время выяснить, с кем разговаривал его учитель в момент своей смерти. Борн нажал кнопку повторного дозвона и стал слушать раздававшиеся в трубке гудки. То, что он услышал затем, не было человеческим голосом. Автоответчик. «Вы позвонили в пошивочное ателье „Портняжки Файна Линкольна“...» Мысль о том, что за секунду до гибели Алекс разговаривал со своим портным, заставила Борна поморщиться. И это называется супершпион?
Борн вывел на дисплей номер последнего входящего звонка, и выяснилось, что последним, с кем говорил Конклин, был директор ЦРУ. Тупик! Затем он встал на ноги и, раздеваясь на ходу, пошел в ванную комнату. Борн долго стоял под горячими струями душа, смывая с кожи грязь и пот. Ощущение тепла и чистоты доставляли ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Ах, если бы еще у него была чистая одежда!
Внезапно его осенило. Борн вытер ладонью глаза, сердце его забилось вдвое быстрее, мозг лихорадочно работал. Конклин на протяжении многих лет пользовался услугами знаменитого ателье под названием «Портные Старого Света». Один-два раза в год он даже ужинал с владельцем этого ателье — старым евреем, еще в незапамятные времена эмигрировавшим из России.
Борн лихорадочно выскочил из ванны, вытерся, схватил телефон Конклина и набрал номер справочной. Узнав адрес ателье «Портняжки Файна Линкольна», он сел на кровать и уставился в никуда. Он размышлял о том, чем еще могут заниматься «Портняжки», помимо кройки и шитья.
* * *
Хасан Арсенов по достоинству оценил Будапешт. Халид Мурат был бы на это не способен. Арсенов так и сказал Зине Хазиевой, когда в аэропорту они проходили пограничный контроль.
— Бедный Мурат, — ответила она. — Храброе сердце, отважный борец за независимость, но мыслил он понятиями девятнадцатого века.
Зина, самый верный помощник Арсенова и по совместительству его любовница, была хрупкой, гибкой женщиной, но при этом — столь же спортивной, сколь и сам Арсенов. Длинные и черные, как ночь, волосы были уложены на ее голове короной, большой полногубый рот, темные блестящие глаза усиливали сходство с цыганкой, но ум ее отличался независимостью, способностью к холодному расчету, а сама она — отчаянным бесстрашием.
Садясь в поджидавший их черный лимузин, Арсенов застонал от боли. Выстрел убийцы оказался безупречным: пуля прошла навылет, не задев ни кости, ни сухожилий. Рана чертовски болела, но дело того стоило. Именно об этом подумал Арсенов, усаживаясь рядом со своей спутницей. Его никто ни в чем не заподозрил. Даже Зина не имела представления о том, какую роль он сыграл в убийстве Мурата. Но разве у него был иной выбор? По мере того как приближался день, на который было запланировано осуществление великого плана, разработанного Шейхом, Мурат нервничал все сильнее. Он не обладал масштабным видением, присущим Арсену, его обостренным чувством социальной справедливости. Для него было бы довольно всего лишь отбить Чечню у русских, а остальной мир пусть и дальше варится в собственном соку.
Но когда Шейх раскрыл перед ними свои планы, от масштаба и смелости которых захватывало дух, Арсенов прозрел и, словно наяву, увидел будущее: его, будто спелый фрукт на ладони, протягивал им Шейх. Озаренный божественным светом прозрения, Арсенов обращался к мертвому по его воле Халиду Мурату, ожидая от него поддержки, но вместо этого снова и снова убеждался в том, что Халид не видел ничего дальше границ своей родины, не понимал, что вернуть ее чеченцам — это, по сути, второстепенная задача. Что касается самого Арсенова, то он ясно понимал: чеченцы должны обрести силу не только для того, чтобы сбросить российское ярмо, но и чтобы занять достойное место в исламском мире, завоевать уважение со стороны других мусульманских стран.
Чеченцы были суннитами и исповедовали суфизм — религиозное учение, главным ритуалом которого являлся зикр. Он состоял из напевных молитв и коллективной ритмичной пляски, участники которой через некоторое время впадали в транс, и тогда Всевышний обращал на них свой взгляд. Сунниты были столь же монолитны, как и приверженцы любой другой религии: они ненавидели, боялись и поносили всякого, кто хоть немного отклонялся от жестких, раз и навсегда установленных канонов. Мистицизм, пророчества и все, что так или иначе подпадало под эту категорию, было — табу. «Да уж, действительно, мышление девятнадцатого века, иначе не скажешь», — с горечью подумал Хасан.
Со дня убийства Халида Мурата, после которого Арсенов стал новым лидером чеченских боевиков, он постоянно находился в состоянии лихорадочного, почти наркотического возбуждения. Он спал тяжелым, не приносившим отдыха сном, наполненным кошмарами, в которых Арсенов пытался найти что-то или кого-то в лабиринте из валунов, но каждый раз терпел неудачу. В результате он стал резок и даже жесток в обращении со своими подчиненными, не принимая никаких оправданий. Одна только Зина была способна успокоить его. Ее волшебные прикосновения выводили его из этого непонятного состояния, превращая в того Хасана, каким он был совсем недавно.
Боль в ране заставила его вернуться к реальности, и он стал смотреть на улицы древнего города, по которым они проезжали. С удушающей завистью Арсенов глядел на людей, идущих по своим делам — без страха, без боязни быть в любой момент разорванными на части взрывом фугаса или российской ракеты. Он ненавидел их — всех и каждого, этих беспечных людишек, которые живут припеваючи, не имея ни малейшего представления о кровавой, отчаянной борьбе за свободу, которую, начиная с 1700 года, изо дня в день ведет его многострадальный народ.
— Что с тобой, мой любимый?
— Нога болит и сидеть надоело, вот и все.
— Я знаю, на самом деле тебя все еще не оставила боль от утраты Халида Мурата, несмотря на то что мы отомстили за него. Тридцать пять русских солдат легли в могилы, заплатив своими жизнями за гибель Мурата.
— Не только Мурата, — сказал Арсенов, — а всех наших людей. В результате предательства мы потеряли семнадцать бойцов.
— Но ты вычислил предателя и застрелил его в присутствии других командиров.
— Я сделал это для того, чтобы они знали, какая участь ожидает любого предателя. Суд был быстрым, кара — жестокой. Это наша судьба, Зина. У нас не хватит слез, чтобы оплакать всех погибших. Взгляни на нас. Потерянные, разобщенные, мы прячемся в горах Кавказа. Более ста пятидесяти тысяч чеченцев живут в собственной стране на положении беженцев!
Арсенов снова пересказывал горькую повесть чеченского народа, но Зина не стала останавливать его. Это был устный учебник истории Чечни, и повторение в данном случае было полезным.
Кулаки Хасана побелели, ногти впились в ладони с такой силой, что прокололи кожу до крови.
— Нам нужно оружие более мощное, нежели «Калашников» или даже взрывчатка С-4.
— Скоро, любовь моя, очень скоро оно у нас будет, — проговорила Зина своим низким, мелодичным голосом. — Шейх доказал, что является нашим преданным другом. Посмотри, какую огромную помощь в прошлом году выделила нам его организация, вспомни, какую пропагандистскую поддержку они оказали нам, мобилизовав для этого западную прессу.
— Но русские продолжают сидеть на нашей шее! — прорычал Арсенов. — Чеченцы по-прежнему гибнут сотнями.
— Шейх пообещал, что с появлением нового оружия все изменится.
— Он обещает нам весь мир. — В глазах Арсенова горела злость. — Но время обещаний прошло. Теперь нам предстоит убедиться в его добросовестности.
* * *
Лимузин, отправленный Шейхом за чеченцами, свернул с шоссе на бульвар Калманкрт, и вскоре они оказались на мосту Арпада. По переливающейся в лучах солнца поверхности Дуная плыли тяжелые баржи и ярко раскрашенные прогулочные суденышки. Зина, затаив дыхание, осматривала окрестности. На одном берегу реки возвышалось изумительной красоты здание парламента — с куполом и устремившимися в небо готическими шпилями, посередине зеленел остров Маргит, в густых зарослях которого приютился отель «Великий Дунай», где их ждали мягкие кровати с белоснежными простынями и долгожданный отдых.
Зина, хоть и была закована в броню этнических, идеологических и политических предрассудков, с наслаждением предвкушала восхитительное времяпрепровождение в Будапеште. Несколько дней отдыха в условиях современной европейской роскоши! Получить от жизни хоть пригоршню удовольствия — она не видела в этом отступления от аскетической схемы своего повседневного существования, а скорее — короткую передышку от обычных тягот, лакомство, наподобие тающего под языком бельгийского шоколада — вкусного настолько, что тело испытывает едва ли не оргазм.
Лимузин встал в линию других автомобилей, припаркованных у фасада штаб-квартиры «Гуманистов без границ». Выйдя из машины, Зина приняла из рук шофера большую прямоугольную коробку. На входе охранники в униформе проверили паспорта гостей, сверив их фотографии с базой данных своего компьютера, выдали им ламинированные гостевые беджи и любезно проводили к большому, отделанному стеклом и бронзой лифту.
Спалко принял их в своем кабинете. Солнце уже стояло в зените, превратив величественный Дунай в переливающийся всеми оттенками желтого неторопливо текущий поток жидкого золота. Изумительный вид из окна заворожил их обоих, явившись как бы логичным продолжением того комфорта, которым они наслаждались во время полета и незабываемых минут переезда из аэропорта Ферихедь. От всего этого даже рана Арсенова стала болеть меньше.
После того как обмен любезностями остался позади, они прошли в соседнюю комнату, отделанную ореховыми панелями медового цвета. Стол, застеленный белоснежной накрахмаленной скатертью, блистал изысканной сервировкой и сиял серебром. Меню Спалко составил лично, и состояло оно исключительно из западных блюд. Стейки, лобстер, три различных овощных гарнира — все это должно было понравиться чеченцам. И — никакого картофеля! Спалко знал: Зине и Арсенову по многу дней приходилось сидеть на одной картошке.
Зина положила коробку на пустующий стул, и они сели за стол.
— Шейх, — заговорил Арсенов, — мы, как всегда, восхищены безмерной глубиной вашего гостеприимства.
Спалко вежливо склонил голову. Ему нравилось имя, которое он сам выбрал для себя и под которым его знали теперь в этом мире тайной войны. Шейх... Святой, почти соратник Бога. Это имя вызывало уважение, граничащее с благоговением, — именно то, что помогало ему, как умудренному жизненным опытом пастуху, держать в повиновении свое большое стадо.
Поднявшись со стула, Спалко откупорил бутылку крепкой польской водки и разлил ее по рюмкам, а потом, подняв свою, произнес тост:
— Я хочу выпить за светлую память Халида Мурата, великого лидера, могучего воина, который положил свою жизнь на алтарь борьбы с врагами чеченского народа. — Он говорил нараспев, словно читая традиционную чеченскую молитву. — Пусть Аллах дарует ему почести, которые он по праву заслужил своей отвагой, доблестью и пролитой кровью. Пусть сказания о его мужестве во веки веков передаются из уст в уста, и каждый правоверный да не забудет это имя!
Все трое осушили рюмки с обжигающей жидкостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13